Beatrice

      От первого глотка на губах остался странный привкус, но почти сразу Мустафа Монд узнал его и мысленно отдал должное смелости хозяина Пекинской Резиденции. Чайный лист. Настоящий, не искусственно синтезированный. Неудивительно, что Постоянный Главноуправитель Западной Европы не сразу понял это: Сайто Токугава, Главноуправитель Азии, в последний раз принимал Девятерых у себя, кажется, несколько лет назад. Тогда они тоже пили и ели что-то неправильное. Несинтетическое.       Прочие соправители отдавали должное удивительному вкусу риса, рыбы, фруктов. С наслаждением вдыхали запах чая. И уважительно говорили, что Синтетическая Пищевая Индустрия Китая, несомненно, достигла серьёзных вершин — во славу Господа нашего Форда. Монд был одним из первых, кто произнёс это, а за ним это в той или иной форме повторили восемь других голосов. Сайто Токугава лишь благодарил и улыбался в свои тонкие длинные усы.       Главноуправитель Западной Европы же рассматривал узкое желтоватое лицо, тоже мысленно усмехаясь: Токугаве нравилось дурачить других, очень нравилось, и именно поэтому, а вовсе не от гордости за Синтетическую Индустрию, углы тонких бледных губ то и дело разъезжались к скулам. Да, он просто наслаждался этим — возможностью выставить прочих дураками, даже если они не поймут этого.       — Должен отметить… — делая новый глоток, Монд уважительно кивнул, — что ваша индустрия искусственного чая шагнула ещё дальше.       Токугава мелко затряс остриженной головой:       — Наука не стоит на месте.       — Нисколько не сомневаюсь! — громко хлебнув, с удовольствием пробасил Ричард Кук, Главноуправитель Австралии. — А что же, этот чай…       — Можно сказать, проверяется прямо сейчас, — длинные усы Токугавы дрогнули. — Из ныне живущих его никто не пробовал, кроме меня.       Слова вызвали смех. Но, наверно, они никого не насмешили так, как того, кто их сказал, и Монда, смотревшего на плывущий, постоянно перемещающийся рисунок чаинок. Ему хотелось захохотать в голос. Настоящий чай в чашках из настоящего фарфора. Мужчины и женщины, державшие их в руках, просто не помнили, что означает «настоящее» и чем оно отличается от «синтетического».       Но, ей-Форду, азиат едва ли мог предположить, что уж кто-кто, а Мустафа Монд никогда не перепутает настоящее и искусственное. Ведь и сам он воздерживался от несомненных благ, которые в избытке предоставляла подвластная ему европейская наука. Наука, скрупулёзно шлифующая последнее оставшееся миру искусство — искусство потребления. Доводящая его до совершенства снова и снова — так часто, что значение слова «совершенство» тоже забылось.       Сома. Синтетическая пища, вода, одежда. Ощущательные кинокартины — плод тонкой инженерии отделов Эмоциональной Пропаганды. Запаховые книги, каждое предложение в которых подцеплялось тонкими щипцами одного из пары десятков альфа-плюсовиков, работавших на Институт технологии чувств. Оценивалось. Взвешивалось. Три унции безумной страсти; полторы или две — динамики; две — красоты. Прочее в зависимости от желаемых вкусовых качеств. И…       Мысленное созерцание своего собственного мира резко оборвал случайно пойманный взгляд прищуренных зелёных глаз. Солнечный луч, рассекавший стол, выхватил две тонких женских руки с длинноватыми заостренными ноготками. Монд улыбнулся. Ему улыбнулись в ответ. От этой улыбки вздёрнутый веснушчатый нос чуть заметно сморщился. Интересно, сколько из здесь присутствующих мужчин уже её попробовали?       Диана Фицджеральд, новая Главноуправительница Североамериканского Континента, сидела точно против Монда — вытянув ноги, постукивая пальцами по столу, чуть откинувшись назад. Поза, более расслабленная, чем у прочих. Слишком расслабленная, явно выдающая волнение, тщетно скрываемое и очевидное. Это был первый её Съезд Главноуправителей. Монд прекрасно помнил свой и поэтому вполне понимал. Она, эта молодая женщина, должна была стать одной из двух главных сегодняшних тем. Второй же…       — Так что же, мистер Монд, та отвратительнейшая ситуация не вызвала более никаких отголосков?       Формальный разговор о чае окончился. Второй темой должен был стать сам он, Главноуправитель Западной Европы. А если точнее, то этот, форд его подери, бедный мальчик, Джон. Дикарь. И теперь сочный бас Саморы Каунда, Главноуправителя Северной Африки, напомнил об этом. Чернокожий смотрел исподлобья — так, что его можно было бы заподозрить в недружелюбии, если не знать, что так он смотрит на всё и всех, сколько бы таблеток сомы ни принял, чтобы расслабиться.       — Отвратительнейшая ситуация забыта, виновные наказаны, — коротко ответствовал Монд, убрав со лба прядь длинных и густых чёрных волос.       — Виновные, мистер Монд? — заинтересованно уточнила Виленина Кропоткина. — Не желаете ли вы сказать, что процент непригодных к жизни в обществе вырос в вашем регионе?       Прямая, подтянутая и светлокожая Главноуправительница Восточной Европы не входила в число друзей, которых Монд рад был бы видеть в своем доме. Не входила она и в число женщин, с которыми он слетал бы на уик-энд в свой любимый Эдинбург — единственный город, где море ещё можно было услышать без рева вертопланных двигателей. Он презирал бы её — если бы мог позволить себе такое чувство. Она относилась к нему так же. И теперь оба они незаметно для прочих делали одну и ту же неприятную, крайне утомительную работу — не давали Единению, так необходимому Совету Десяти, сгинуть совсем. Действительно тяжелое испытание. И никакой сомы.       — Процент прежний. Люди, в какой-то степени повлиявшие на усугубление и прискорбный финал ситуации, и раньше вызывали опасения. В итоге… — Монд слегка развел в стороны широкие ладони, — ситуация послужила прекрасным рычагом для того, чтобы повторно выявить и затем выдворить несколько вредных элементов.       — Несомненно, альфы? — полюбопытствовал Кук, располагая на столе массивные локти.       — Несомненно. От кого же ещё могут быть беды?       — Точно не от дельт и уж, упаси Форд, от эпсилонов! Чем лучше думалка, тем внимательнее надо за ними смотреть! — хохотнул Главноуправитель Австралии. — А всё-таки хорошо, что мы не эпсилоны, а?       (Кажется, двести повторений пять раз в неделю с пяти до десяти лет?)       — Большой ум — большие заботы. Но там, где нет ума, будут чудовища.       Слова произнесла мисс Фицджеральд, и, казалось, звучание её хрипловатого голоса заполнило комнату. А может быть, так было лишь для Мустафы Монда, узнавшего обе фразы и ощутившего головокружение. Как от глотка воздуха, какой остался ещё в горных рекреациях — свежего, чистого, лишенного примесей и синтетических паров. Не похожего на воздух комнаты, в которой десять белых чашек перед десятью людьми отбрасывали на стол неглубокие тени.       — Отлично сказано, а как верно! — уважительно отметил австралиец. — Откуда вы это?       — Какая-то новая запахово-голографическая книга, кажется, — Главноуправительница Североамериканского Континента чуть повела узким плечом. — Не вспомню.       Осторожно. Наверно, в ваш сейф интересно было бы заглянуть.       Насмешливые светлые глаза, скользившие по лицам соправителей, остановились на нём. Монд не опустил головы, но смотрел только в свою чашку. Он держал руки на коленях и осознавал, что напряженно сжал их в кулаки. «Скажите ещё что-нибудь», — мысленно повторял он. Но мисс Фицджеральд молчала.       — Так или иначе, я снова выскажусь за то, что к Форду эти рекреации, — произнесла Главноуправительница Восточной Европы. — Возможно, это несколько резкая позиция, но стабильности вредит наличие колебательных систем такого масштаба.       Она тоже была по образованию физиком, но это их не роднило.       — А что же вы сделаете с людьми? — приподняв углы губ в улыбке, спросил Самора Каунд.       — Люди будут летать на отдых в другие места. Рекреация — далеко не единственное, не лучшее и…       — Думаю, мистер Каунд подразумевал других людей, — произнесла Диана Фицджеральд.       Она стала бледной. Очень бледной.       — Моя девочка, этот вопрос решается намного проще, — догадавшись, от души рассмеялась Виленина Кропоткина. — Мы ведь располагаем достаточным количеством средств, обеспечивающих безболезненный переход в вечный сомоотдых. Не потребуется даже зверствовать, как это бывало в Девятилетнюю войну и до неё.       — Да, ведь каждый должен быть счастлив, — воодушевленно подтвердил Кук. (Двести повторений трижды в неделю, с четырёх до семи с половиной лет). — Почему не подарить немного счастья дикарям? Давно пора.       — Вообще-то это довольно гадко, — Самаэлла Лорак, Главноуправительница Южной Америки, нахмурила свои густые тёмные брови. — Пусть устои их и противоестественны нормальному обществу. Рожающие женщины… — крылья широкого носа задрожали от отвращения. — Но так или иначе, они имеют право сосуществовать с нами.       Имеют право… Монд посмотрел в широкое длинное окно. Повернул голову и вновь встретился взглядом с Главноуправительницей Северной Америки. Она держала чашку. И чашка дрожала в её руках.       Право быть несчастным. Впервые в жизни у него просили не рекомендации, не смягчения наказания, не покровительства и не повышения. Его просили о страданиях и сомнениях. О выборе. О старости, обреченности и поиске. Обо всём, без чего, по несинтетическим сентенциям тех, кто жил до Господа нашего Форда, просто нельзя считаться человеком. И он дал согласие, а Заоградный Мир довершил начатое. Дал согласие спокойно, не думая о том, что мог поступить как-то иначе.       Теперь же он смотрел на тонкие запястья девушки, говорившей словами Соломона и Гойи, и думал, что мир со временем сделает с ней.       — Да, они имеют право, — упрямо подтвердила она и добавила: — Каждый нам необходим.       Сто семьдесят тысяч повторений, начиная с трёх лет и закрепляя урок до шестнадцати? Но нет… ведь в эти правильные, выученные слова никто не включал дикарей. А значит, сказанное — лишь издёвка над Вилениной, которая этого и не поняла. Мустафа Монд восхитился. Ещё раз.       Часы на стене пробили два. Одновременно с ними в данном часовом поясе это сделали около девятисот восемнадцати миллионов других часов. Глубоко вздохнув, Главноуправитель Западной Европы опустил широкие, грубой формы ладони на стол и прокашлялся, отрешенно вслушиваясь в собственный ровный и гулкий голос:       — Мне кажется, вопрос давно исчерпан. Ситуация не требует уничтожения рекреаций, интеграция малозначительна. К тому же следовало бы прежде задуматься… — тут он не удержал смешка, — что подобной акцией вы скорее напугаете тех, кого всё же причислили к людям. С точно таким же успехом вы можете прямо сейчас через все голосово-ощущательные устройства объявить, что у нас что-то пошло не так, раз вы испугались дикарей.       — Возможно… — негромко вмешался Токугава, поднимая блеклый пристальный взор, — мы многое поняли бы лучше, если бы узнали чуть больше. Вы расскажете нам, мистер Монд, о чём тот человек с вами спорил? И чем его так испугал наш мир?       — Я не желаю слушать об этом, — перебил австралиец. — Дикаря, знавшего в жизни только грязь и, прости Форд, материнскую утробу, и не мог не напугать наш миропорядок, так зачем…       — Мне почти нечего рассказать, — не слушая, Мустафа Монд откинулся на спинку стула. — Он говорил примерно то же, что и те, кто по каким-либо причинам становится слишком… самостоятельным и начинает думать, к чему неизбежно ведёт излишне частое уединение.       — И всё же?       — О старых книгах, которыми пичкали его в рекреации, о свободе выбора, о богах и о Боге вообще. И ещё о…       Здесь он неожиданно для самого себя осёкся. Слово, которое следующим должно было сорваться с языка, не могло прозвучать. Не в этой комнате, где искусственные люди пили настоящий чай. И где каждый принадлежит всем остальным. Сколько из них уже её попробовали? Сколько?       — О чём же, мистер Монд?       Заран Ганди, Главноуправитель Аравийского Полуострова и Индии, подпирал рукой подбородок с самым любопытствующим видом.       — …о развлечениях и соитиях. Он считал это гадким.       — Соития? — с искренним ужасом переспросил Кук. — Гадкими?       — Их… доступность и частоту, — ответил Главноуправитель Западной Европы. — Вам ведь известны все эти старые заблуждения о верности, постоянстве, долгом… — он постарался презрительно скривиться, — ухаживании.       Снова он посмотрел на мисс Фицджеральд. Кук, которому в бутылку явно перелили чего-то, угнетающего рост волос, наверняка вызвал у неё отвращение, Токугава редко поощрял увеселения с белыми женщинами, а вот Каунд и его южный соправитель, Юсуф Омор… Двухметровые чернокожие были лучшими образцами касты альф-плюсовиков, несомненно. Как и Главноуправитель Индии — широкоплечий, с приятной бронзоватой кожей. И наверняка она проводила приятные часы со своим предшественником, как иначе она попала бы сюда?       — Постоянство... это же… отвратительная пошлость.       (Триста тридцать повторений в неделю, с десяти до четырнадцати лет!)       — Да, именно так.       — У этих дикарей…       — А знаете…       Монд не слушал, на что теперь сместился разговор. Он снова видел бледную ладонь в полоске света. Диана Фицджеральд сидела, устроив подбородок на левой руке и наклонив голову. Она кого-то напоминала, напоминала неуловимо и очевидно. Главноуправитель Западной Европы всматривался в заостренные черты, терпеливо ища ответ, и ответ нашёлся, но лучше бы его не было. Ответ ждал в Резиденции, в сейфе, рядом с книгами Шекспира и Петрарки. Старое полотно, такое старое, что могло бы потемнеть, если бы продолжало храниться с другими в каком-то сыром подвале. Беатриче, нарисованная рукой кого-то, чьё имя уже ничего не значило, как и вся история.       Беатриче с веснушчатым носом и узкими ноготками.       Беатриче, Главноуправительница Северной Америки.       Беатриче, проводящая уик-энд в компании двух огромных чернокожих африканцев. Нормально и естественно. Так, как и должно быть, как подобает здоровой молодой женщине. Каждый принадлежит всем остальным. Даже Главноуправители. Особенно Главноуправители.       (По сотне повторений три раза в неделю в течение четырех лет. Итого шестьдесят две тысячи повторений...)       Голова закружилась снова, маленькие назойливые молоточки забили по черепу. Монд начал осторожно потирать виски. Ещё немного — и ему предложат сому. Только этого и не хватало: он слишком хорошо знал, почему её стоит принимать как можно реже. Как там?        Сомы грамм — и нету драм.       Что-то около пятнадцати тысяч повторений в общей сложности. Нет, к Форду. В конце концов, боль была не так уж страшна. И прекрасно выполнила роль ЗБС — заменителя безумной страсти, необходимого для стимуляции надпочечных желез. Монд опустил руки, стараясь скрыть то, что теперь они дрожат и у него.       — Что с вами?       Её кисть потянулась к его и замерла на полпути, почему-то вызвав чувство досады.       Он ответил формально и холодно, сквозь зубы.       — Ничего, о чём стоит беспокоиться.       — Вам плохо? Может быть…       («Ну что же, предложите мне таблетку или воды с сомой», — отрешенно подумал Главноуправитель Западной Европы.)       — … может быть, вам стоит выйти на воздух?       Ему снова захотелось засмеяться. Уже по-другому, искренне и громко, с облегчением. Но он только покачал головой, щуря глаза.       — Спасибо. Постараюсь.       По комнате по-прежнему плыли голоса, а два Главноуправителя, мужчина и женщина, смотрели друг на друга, разделенные поверхностью стола и солнцем на ней. Перед мисс Фицджеральд лежал лист бумаги, и теперь она водила по нему кончиком остро заточенного карандаша. Медленным движением Монд отнял лист, придвинул к себе, кажется, не вызвав никакого удивления. Бумага была чистой: грифель к ней даже не прикоснулся. Главноуправитель Западной Европы вопросительно поднял глаза. Главноуправительница Северной Америки улыбнулась, сделав незаметный приглашающий жест. Ручка — паркер с прохладным металлическим корпусом — была в нагрудном кармане. И впервые писала столь бессмысленную фразу.       «… что движет солнце и светила».       Строка проступила на бумаге. Лист бесшумно вернулся назад, проехавшись по столу. Молодая женщина склонила голову и аккуратно вписала на место пропуска слово — прищурившись, Монд легко его прочёл. Правильное.       Ниже она вывела ещё одну фразу.       «— Тот дикарь говорил с вами об этом?»       «— Так, как ни о чём другом».       «— Вы поверили ему?»       Он медлил. Кук болтал о чём-то невыносимо громко, так, что ужасно хотелось ударить его. По зубам. Давно Главноуправитель Западной Европы не ловил себя на таком раздражении. Ох, какая тончайшая инженерия чувств, заменит уже две дозы ЗБС. Наконец, покусывая нижнюю губу, Монд вывел ответ. Предельно честный.       «— Я никогда не думал об этом по-настоящему».       «— И вы счастливы?»       Второй честный ответ дался уже труднее. Для всех он был положительным. На самом же деле…       «— Я не знаю».       Он служил чужому счастью — где-то по тринадцать из двадцати четырёх часов каждый день. И, пожалуй, этого должно было быть вполне достаточно для счастья собственного. Должно было быть.       Листок прошелестел по столу. Она кивнула и убрала его.       Горячий спор о рекреации завершился мирно — пущенной по кругу чашей с яблочной водой с легкой примесью сомы. Монд поднёс её ко рту, но не сделал глотка. Так же, кажется, поступила и Главноуправительница Северной Америки. Но когда её начали благодушно расспрашивать, она заулыбалась в ответ. Расслабленная, успокоенная, открытая и бесхитростная. Притворяющаяся с той же лёгкостью, с какой обычно притворялся сам Мустафа Монд. Он уже не сводил с неё глаз. Пусть думают, что он хочет её. Это было бы самым простым объяснением для каждого из них. И для него самого.       Из всех вопросов, на которые она отвечала, более-менее имеющим смысл был только один, самый первый.       — Кем вы были по профессии?       — Я технолог чувств. Инженер Первого Ранга.       Именно так. Инженерия продолжалась прямо здесь, в этом кабинете. Но часы уже пробили три, и съезд заканчивался. Ещё минута или две — и все начнут прощаться, не скрывая облегчения. В этой комнате мало кто был рад видеть всех остальных.       Ручка всё ещё была в пальцах. Фразы, написанные на бумаге, были честными, но составляли только одну вторую от честности. И поэтому Монд сделал то, чего не делал раньше никогда. Склонившись, приняв сосредоточенный вид, написал несколько слов прямо на белой ткани манжеты своей рубашки. После этого спрятал паркер в карман. Никто не обратил на него внимания.       *       Ровный стук шагов звучал по узкому, ярко освещённому сразу из двух источников коридору. Голографические аромообои на стенах разносили приятно щекотавший ноздри запах хвои и морской воды. Два из десяти мобильных светильников самой последней разработки, вереща, сопровождали молодую женщину, державшую спину очень прямо и шедшую очень быстро.       — Диана. Диана, подождите.       Она остановилась, наполовину развернулась и удивлённо склонила к плечу голову:       — Вы?       Мустафа Монд приблизился, оглядывая её — от распущенных волос до носков мягких темных туфель. Ещё один шарообразный светильник зажужжал, замирая над головой. Два других, повисев пару секунд, приблизились к нему. Гудение их слилось и стало монотонно-тихим.       — Я не всё написал честно. Знаете, с течением длинных совещаний острота ума всегда притупляется.       — Вот как? — она улыбнулась, снова сморщив нос.       — Вы ещё поймёте это, когда будете участвовать в них больше. Вам понравилось?       — Приятные люди… — подумав, произнесла мисс Фицджеральд. — Своеобразные. И мне не по душе быть самой молодой.       — Ну что вы, — рассмеялся Монд. — Пользуйтесь, пока есть такая возможность. Это ведь продлится недолго, думаю, Токугаву скоро сменят.       — Жаль, — тихо сказала она и после пазы окончила: — Ведь он дал нам настоящий чай.       Главноуправитель Западной Европы вздрогнул и пристально всмотрелся в неё. Она кивнула, улыбаясь:       — Меня тоже не так просто обмануть. Я ценю настоящее, узнаю его сразу и, кажется, вполне могу открыто вам об этом сказать. Настоящие книги, настоящий воздух, настоящая…       — Диана, а вы счастливы? — он перебил неожиданно даже для себя.       Замешательство и паника в глазах были секундными. Указательный палец накрутил длинный локон и тут же оставил его в покое. Диана ровно улыбнулась:       — Мы с вами служим счастью. Этого достаточно.       Служим счастью и держим в сейфе Библию, «Божественную комедию» и портрет Беатриче.        И не было ничего хуже, чем слышать свои собственные мысли срывающимися с чужих по-детски полноватых губ. Монд кивнул:       — Что ж. Приятно было познакомиться с вами. Диана, я хотел предложить вам. Слетаете со мной на уик-энд? Если вас ещё не пригласили.       — Пригласили, но я отказала. И куда же?       Она подошла на один шаг ближе, ладонью отгоняя мобильные светильники, как в старом мире, наверно, отгоняли насекомых. Светильники послушно спланировали на три-четыре метра вперёд. Пробивавшийся из узкого окна солнечный свет, уже не смешанный с искусственным, мазнул по светлым волосам. Отказала? Темнокожим или индусу? Почему? А впрочем, плевать.       — В Эдинбург.       Произнеся это, он приподнял на уровень груди левую руку и открыл манжету. Слова, темневшие на белой ткани, всё ещё можно было разобрать.       «Я бы очень этого хотел. Правда».       И пусть сама выберет, на какой вопрос он ответил. Диана разглядывала буквы с полминуты, потом негромко, но искренне засмеялась:       — Боже мой, это так… несовременно! Записки на манжетах. Я про такое только…       — Тише.       Он поднёс палец к губам, усмехаясь, чувствуя знакомую лёгкость и головокружение, каких не могла дать даже тройная доза сомы. Конечно, записки на манжетах были только в запрещенных книгах. В настоящей жизни Монд должен был просто приобнять, положить руку ей на бедро и озвучить то же самое предложение горячим шёпотом на ухо — как делали все приличные, хорошо воспитанные мужчины. Но в конце концов… он принадлежал к тем, чья жизнь протекала в более просторной бутыли, чем у прочих каст. Тогда почему…       — Хорошо, мистер Монд. Я согласна.       … почему он должен был соблюдать приличия?       Главноуправитель Западной Европы перехватил узкую бледную кисть и прижал к губам, сметая остатки норм этикета и с удовлетворением отмечая отсутствие запаха каких-либо духов. Ничего искусственного. И в кармане едва ли коробочка с таблетками, скорее томик стихов.       — Я рад.       Мисс Фицджеральд неожиданно покраснела, помогая с грохотом обвалиться остаткам видимости нормального разговора. Монд улыбнулся, отступая и разворачиваясь:       — Я заберу вас завтра ровно в двенадцать.       Один из трёх круглых светильников, жужжа, полетел к нему.       — Буду ждать, — глухо сказала мисс Фицджеральд. Мучительно захотелось оглянуться.       Потом, наверно, будет очень неприятно видеть, как она даёт согласие другим, ведь постоянство — отвратительнейшая пошлость, и все это знают. Но в конце концов… в физико-химическом отношении люди равны и обладают одинаковыми правами. А это значит, что у Главноуправителя тоже есть своё право быть несчастным. Ничем не отличающееся от права Дикаря. Вот только… он реализует его совсем по-другому.