Beatrice

      Дождь, благодаря слаженной работе Комитета по Корректированию Погоды, идёт над Эдинбургом только в оптимальное время, которое, исходя из различных показателей, выбирает множество специалистов-альф. Сейчас наступил как раз оптимальный для этого периода года «дождевой час» — 17:00 — и за окном всё равномерно посерело.       Эдинбург ровно дышал, лежа у ставшей свинцовой воды, без всяких механизмов толкавшей волны к набережной. Мустафа Монд не случайно любил этот город больше прочих — почему-то именно он, вроде бы закованный в привычную броню синтетических корпораций, инкубаториев и увеселительных корпусов для разных каст, казался похожим на прежние — несовершенные, неуклюжие, но приятные глазу. Здесь сохранились старые дома из настоящего камня, серого и шершавого на ощупь. Из такого же камня были набережные. Может быть, именно поэтому здесь необычно пахло — дождем. Запах пробивался сквозь все пары сосредоточенных в южных районах легких производств.       Диана Фицджеральд сидела на широком подоконнике — Мустафа Монд видел только её высоко подвязанные волосы, спину, босые стопы и струящийся вниз подол синего платья. Главноуправительница Североамериканского Континента слушала дождь. Монд слушал, как она дышит. И это продолжалось уже ровно две минуты и тридцать пять секунд.       …Они прибыли точно в выбранный час — перед самым дождем. Находящаяся на отшибе и нависающая над морем, гостиница очень напоминала старую крепость — если бы в старых крепостях могло быть сто сорок семь обустроенных комнат для высших каст, три бассейна с разной температурой и разным химическим составом воды. А также две соматических купальни и четыре ресторана с самой разнообразной пищей, некоторая часть которой даже не была искусственной — и всё это, не считая площадок для электромагнитного гольфа, зала для стрельбы и просторного летнего сада. Но Монд любил это место вовсе не за такие удобства — хотя, несомненно, они были приятными. Более всего Главноуправителя Западной Европы радовало то, что здесь, в этом сравнительно спокойном и давно уже притихшем городе, его знали в лицо лишь немногие из обслуживающего персонала. И чередовать для прочих вымышленные имена было занимательно. Напоминало о временах, когда мир еще нуждался в такой профессии, как шпион.       Сегодня он был Джузеппе Франко, а Диана пожелала стать Марией д’Арк.       Двухкомнатные апартаменты она окинула долгим внимательным взглядом.       — Не были здесь? — спросил он, стоя в проеме.       — Я мало видела Европу.       — Не летали на… — он помедлил, — уик-энды?       Она молчала. Едва ли смущенная вопросом, скорее просто выбирала нейтральный ответ или пыталась понять, какой от нее хотят услышать. Он ждал, не особенно сомневаясь, что легко распознает ложь.       — Я стала мало принимать приглашения, когда начала работать при Главноуправителе, — наконец заговорила она. — А до этого меня чаще приглашали к океану. На острова. Мне не нравилось, как ни печально. Впрочем… — она хмыкнула, — теперь приглашать меня решаются очень немногие. Хотя каждый…       — Принадлежит всем остальным, — Монд тоже улыбнулся, проходя в комнату и прикрывая дверь. — И почему же не нравилось?       — Может, в инкубатории что-то было не так с моей бутылью, я не знаю.       Говоря это, она отводила глаза. Теперь — действительно врала. И явно ждала, что он подойдет к ней, прямо сейчас. Они говорили уже слишком долго, так, как мужчины и женщины обычно не говорят, только-только уединившись. И это могло бы показаться весьма противоестественным. Если бы кто-то мог об этом узнать.       — А что насчет вас?       Голос уже окреп. Главноуправительница Северной Америки смотрела на Монда в упор. Шла в атаку. И тот усмехнулся, пока не двигаясь с места:       — Полагаю, с моей бутылью особенных проблем не было. Впрочем, почти уверен, что вы не о том.       Она повернулась спиной и направилась к окну. Плавное движение руки — сбросила на кровать прикрывавшую плечи мантилью. Ткань, то ли искусственная, то ли настоящая, стекла плавно, как поток воды.       — Да, скорее меня интересует, скольких вы привозили сюда ранее.       Так вышло, что оба они чуть по-разному задали друг другу один и тот же вопрос. Вопрос отвратительно неприличный и столь же отвратительно глупый. Мустафа Монд мог бы не отвечать, но он всегда предпочитал честность: в ней, по крайней мере, была доля оригинальности.       — Немногих, — произнес он, внимательно смотря на точку между шеей и лопатками Главноуправительницы Североамериканского Континента. — Для большинства моих уик-эндов вполне годились… — он слегка помедлил, прежде чем закончить, — острова в океане. Теплые приятные места, где от сомы звезды ярче. Здесь же вы их не увидите даже после тройной дозы.       — Я польщена.       Она оценила и ответ, и то, каким образом скрыт его тайный смысл. Подтекст, который не мог быть понят женщиной, не читающей запрещённых книг и больше всего на свете боящейся, что общество заподозрит ее в серьёзных чувствах к кому-либо. Ведь в таком цивилизованном и равноправном обществе, как-то, что зиждется на постулатах Форда, нет ничего хуже серьёзных чувств.       — Вы любите этот город. Так?       Больше, чем любую из тех, с кем он проводил выходные, даже тех, с кем позволял себе что-то сравнительно постоянное — дольше месяца. Он кивнул.       — Почему?       — Сейчас узнаете.       …И теперь она прислушивалась к дождю.       — В этом есть красота и гармония совершеннейшей системы. Такой, которую человечество не построит никогда. Наука подчинила себе время, в которое идет дождь, но сила и частота капель по-прежнему вне ее власти.       Слушая, она чуть повернулась к нему — волна волос упала за плечо:       — Совершенная система, не подчинившаяся до конца. Это и привлекает вас?       — Это не может не привлекать, ведь я в прошлом занимался наукой.       — Я об этом слышала. И о многом другом, связанном с вами.       Заинтересованный, Его Фордейшество чуть наклонил голову:       — Хотелось бы узнать, насколько скверными были эти слухи.       — Ровно настолько, чтобы ваша любовь к дождю была объяснимой. Потому что человек — именно описанная вами система.       — Любой человек?       — Все люди равны.       Это было сказано чужим голосом. Голосом из звукового аппарата, одного из тех, что убаюкивают юных альф в инкубатории. Особенно нежным и особенно твердым. Запрограммированным. Искусственным. Идеально подходящим для увещевания тех, кому предстоит сомневаться особенно часто, несмотря на все внушенные уроки. Сейчас, услышав этот голос, Монд почувствовал плохо объяснимый озноб, но не показал этого. Диана Фицджеральд усмехнулась:       — Нет, конечно. Не эпсилоны или дельты, хотя знаете, бывали случаи, когда и у них просыпалась сознательность. Несмотря на угнетенный кислородной недостаточностью головной мозг. Они…       Он сам видел. Они радуются небу и звездам — даже те, кому вживлена в подкорку боязнь цветов и книг. Чувствуют что-то, что бесконечно раскинулось над планетой людей. И более того — Мустафа Монд когда-то читал, что именно они — безмозглые, сирые, убогие — на короткой ноге с Богом, тем, другим. Хотя Главноуправитель Западной Европы даже не совсем помнил, кто написал такую чушь. Так или иначе, об этом не стоило думать слишком часто. Новый бог, Форд, избрал своим окружением других. Потребителей и создателей искусственных вещей и чувств.       — Почему вы пригласили меня?       Резкая перемена разговора тем не менее была ожидаемой — вопрос читался в лице Главноуправительницы Североамериканского Континента с момента встречи на площадке под остроконечным шпилем Нью-Йоркской Резиденции. Монд шагнул ближе, становясь почти за спиной молодой женщины.       — Мне интересен ваш образ мыслей.       Мисс Фицджеральд улыбнулась уголком губ, прежде чем опять отвернуться:       — Звучит оригинальнее, чем «мне говорили, что вы весьма недурны и вас стоит попробовать».       — А вы часто это слышите?       — Я никогда раньше не спрашивала такого у мужчин. Мне не позволяло воспитание. Теперь же я могу иногда на него плюнуть.       — Очень прямо сказано. Мне нравится.       Сделав еще один шаг, Мустафа Монд подступил вплотную, опуская руки на подоконник по обе стороны от Главноуправительницы Северной Америки. Её волосы чем-то приятно пахли. Запах не был сладким и не усиливал желания — необычно и неожиданно для ароматов, обычно выбираемых на уик-энд. Он как будто соединял в себе кислые яблоки и несколько трав из тех, что растут обычно на сухих пустырях, куда не добралась даже Всеобщая Ирригационная Система, включающая в себя шесть миллиардов триста двадцать пять тысяч подземных труб.       Диана приложила к стеклу ладонь.       — Слышите?       Дождевой час подошел к концу. Капли затихали медленно и неохотно, наверняка опаздывали. Мустафа Монд проводил взглядом одну из тех, что быстро бежали по стеклу.       — А почему вы приняли приглашение?       — Мне интересны вы.       — Звучит оригинальнее, чем «не принять мне не позволило воспитание». А если я приглашу снова, приличия вас остановят? Не полетите?       Она все ещё не поворачивала головы, а он все ещё позволял себе вдыхать запах её волос — на случай будущего отказа. Думая о том, что хотя бы в чем-то тот бесхребетный ученый, Бернард, был прав. Отсроченная потребность действительно намного острее той, которая получает удовлетворение немедленно.       — Вы же ещё даже не узнали, пневматична ли я. Разве не в этом цель уик-эндов?       Интонация, с какой Диана Фицджеральд произнесла это, могла бы быть приглашающей, а возможно, и была таковой. Но игра по правилам старого мира просто не могла не увлечь тех, чьей задачей было охранять правила нового — скучные и комфортные. Наклонившись, Его Фордейшество прошептал:       — Мне кажется, один из немногих плюсов нашего положения в том, что мы можем немного разнообразить наши цели. Расширить их. Не находите? Накиньте что-то на плечи, и идемте прогуляемся. Сомневаюсь, что вы желаете остаться и принять ванну с сомой.              *       Этот вечер на просоленной каменной набережной Эдинбурга больше всего напоминал страницу из того прошлого, о котором не дозволено вспоминать в Эру Форда. Этот странный вечер должен был продолжиться в одном из шестисот двадцати восьми местных ресторанов, трехсот двенадцати баров, на одной из четырнадцати больших танцплощадок или хотя бы в какой-нибудь из пяти десятков ощущалок.       Но, пренебрегая всеми указанными благами, двое, мужчина и женщина, бродили по острым камням, спускаясь иногда к самой воде и не привлекая к себе любопытных взглядов лишь потому, что прочие жители города предпочитали расслабляться там, где больше света и меньше холода.       Диана ступала мягко и осторожно, и лишь иногда опиралась на руку Мустафы Монда. Взгляд ее то и дело обращался вверх, к по-прежнему серому небу, с которого не разгоняли туч. Правда, тучи уже не несли в себе капель и потому казались почти таким же искусственными, как перины на кроватях.       — Это необыкновенное место, — она поднялась на небольшой камень, о который разбивались волны. — А как оно шумит…       — Вы не боитесь? — поинтересовался он.       Сейчас, когда она была перед ним на этом возвышении, они сравнялись в росте. И говорить как будто бы стало проще. Только соленый ветер слишком сильно и раздраженно трепал волосы.       — Бояться шума моря? — подняла брови мисс Фицджеральд. — Глупость. Это ведь только вода, и она чудесна.       — Люди в большинстве своем боятся теперь звуков природы, даже беты. Природа одним своим существованием напоминает нам о том, что мы, в целом, довольно ничтожные существа. Она презирает нас за наш выбор. Поэтому звуки синтетической музыки приятнее звуков волн. В такой музыке не потеряться, она определенна и проста, так как сгенерирована счастливыми для счастливых. Старая же, к слову, зачастую являлась плодом страданий и была не многим добрее волн. Знаком вам Реквием? Иногда мне кажется, что после него теряет действие сома. Навсегда.       Он говорил, а ветер, казалось, уносил его слова от берега. Вырывал и рассеивал. Диана чуть постукивала носком туфли. На синтетической коже уже обозначился тонкий слой настоящей соли.       — Я никогда не слышала ничего из старой, дофордовской музыки, — наконец заговорила она с явным сожалением. — Это слишком сложно, у меня нет ничего, что воспроизводило бы ее.       — А современный оркестр ничего не поймет в подобных нотах. Это умершая музыка.       В которой больше жизни, чем во всем, что играет прямо сейчас в увеселительных заведениях Эдинбурга. Но он не позволит себе сказать подобное. Старая музыка не менее опасна, чем старые книги и необычные женщины. Ему ли этого не знать?       — Я думаю, когда-нибудь диапазон синтетических сочетаний будет исчерпан, и люди оживят мёртвое.       — То есть фактически вы думаете, что люди снова захотят страдать? — не удержавшись, Монд от души рассмеялся. — А мне казалось, ваша юность не показатель вашей наивности. Если мы однажды нашли способ избежать страдания, мы к нему не вернёмся. Так же, как лабораторные мыши не сворачивают повторно в тот коридор лабиринта, где пол пронизан током.       — Так значит, вы счастливы?       Снова этот вопрос. Вопрос с листа, из душной комнаты Пекинской Резиденции. И на него по-прежнему не было честного ответа.       — В какой коридор вы свернули, задавая мне вопрос о моих прежних приглашениях? Или раньше, читая запретные книги? Или ещё раньше, когда отказались от ссылки на остров?       — Вы знаете и это, — медленно произнес Мустафа Монд, понимая, что на остальное не найдется со словами. — Но по-вашему получается, что ссылка тоже была бы счастьем?       Волны усилилась. Но двое так и стояли у самой воды.       — Ссылка дала бы вам возможность заниматься тем, чего хотели вы. А так вы сами посадили себя на стражу чужого счастья. Потом зачем-то научили себя думать. Теперь же… — угол губ опять дрогнул в улыбке, — пытаетесь учить себя чувствовать. По старым книгам. Это очень хороший способ не допускать сбоев в работе мозга и эндокринной системы. Но болезненный.       Монд молчал, не пораженный этой проницательностью — сказанное он понимал и сам. И помнил, что ни один и ни одна из альф-плюсовиков, когда-либо занимавших место в Совете Десяти, не отличилась глупостью. Даже твердолобая Виленина и, казалось бы, недалекий Кук. Не стоило сомневаться и в уме Дианы. Она сменила достойного и была достойной.       — То же делаете и вы. Разве не так?       — Именно так. Но я предпочитаю не говорить о лабораторных мышах.       Она уже не постукивала ногой по камню. Стояла неподвижно, едва придерживала одеяние на плечах. Из высокой прически выбились волосы. В эту минуту Диана Фицджеральд снова напоминала чужой портрет. И была очень красивой.       — Хотите вернуться? — мягко спросил Главноуправитель Западной Европы. — Замерзнете.       — Поцелуйте меня.       Прежний предмет разговора, зыбкий и опасный, послушно отступил. Они оба отогнали его, в глубине надеясь никогда больше к нему не возвращаться. Мустафа Монд шагнул навстречу, опуская обе ладони на узкую поясницу молодой женщины и незначительно притягивая ее к себе. Соленый вкус губ просто не мог отвлечь его, как и продирающий холод. А запах яблок и трав стал особенно ощутимым.       *       Всё же они оба принадлежали этому новому миру. Несмотря на то, что, в противовес тысячам других пар, проводивших ночь в Эдинбурге, хотя бы попытались выбрать более редкий наркотик, наркотик родом из старого мира, — ожидание.       И поэтому ещё больше запах яблок и трав усилился в комнате гостиницы — казалось, он прокрался в легкие и не исчезнет никогда. Так же, как не исчезнет жар дыхания, потерявшего обычную даже для уик-эндов ровность.       Диана оказалась пневматичной, более чем пневматичной. Но Мустафа Монд не собирался никому об этом говорить, и более того, знал, что ему придется держаться подальше от любых подобных разговоров о мисс Фицджеральд. Ее узких бедрах, тонких сильных руках и небольшой родинке на левой лопатке. Ведь такие разговоры, несомненно, будут вести прочие Главноуправители. Рано или поздно будут. Благо, Десять встречаются от силы три раза в год и не дружны между собой в оставшиеся триста шестьдесят два или три дня.       Наклонившись, он поцеловал ее в висок и привлек к себе. Снова провёл смуглыми пальцами по белому мрамору голого плеча. Восхищаясь, как не восхищался бы чем-то, что можно спрятать в сейф.       — Так вы примете мое приглашение снова?       Она смотрела на него несколько секунд, потом убрала со лба прядь волос и опять чуть заметно усмехнулась:       — И вы захотите этого после того, как меня попробует кто-то из нашего кабинета?       А у меня есть выбор? Каждый принадлежит всем остальным. Сколько там повторений?..       — Более чем.       — Приму.       Она прикрыла глаза, расслабленно вытягиваясь и удерживая его запястье.       В эти минуты отгороженности от города, его звуков и красок, Главноуправитель Западной Европы как никогда остро осознавал: старый мир опасен. Очень опасен, иначе почему, стоит ему представить эту женщину с кем-то другим, внутри все сворачивается тугим комом злости? Мустафа Монд не мог выбросить эти мысли. И когда зеленые глаза напротив снова распахнулись, он понял, что это происходит и с ней тоже.       Приподнявшись, он потянулся к своему пиджаку и вынул из кармана коробочку таблеток сомы. Она была почти полной вот уже несколько лет.       — Сколько? — тихо спросил Его Фордейшество.       Ему хотелось, чтобы она покачала головой. Но она сказала:       — Две, не больше.       Себе он взял столько же. Держа белые овальные капсулы в ладони, он рассматривал их — самый простой и самый быстрый способ убежать от всего, даже от себя, особенно от себя. Раскрасить мир и заставить его дышать, звучать, биться в ритме сердца. Стереть мрачное небо, завтрашний день и осознание того, что Диана Фицджеральд принадлежит не только ему, а он принадлежит не только ей.       Тихий звук заставил его поднять голову. Главноуправительница Северной Америки бросила свои таблетки в стоявший здесь же бокал винозаменителя.       — Я сегодня пойду другим коридором, мистер Монд. Идёте со мной?       Он поднес руку к бокалу и разжал пальцы. Красноватая жидкость зашипела, вспенившись. Диана вылила ее в ведро, где стоял заранее заказанный букет искусственно выращенных медовых роз. После этого двое снова посмотрели друг на друга, но не сказали ни слова.       Ни один из них не знал, что будет дальше, и не питал иллюзий, что дальше что-то изменится. Но даже без сомы это пока не волновало. Второй наркотик старого мира — свобода — принял Главноуправителей в свои объятья и погрузил в долгий сон. Может быть, больше у них не будет уик-эндов…но кажется, это было бы слишком простым решением. Коридор с пропущенным под полом электротоком тянулся очень далеко.