Beatrice

      Триста шестьдесят восемь альф-плюсовиков из Института Технологии Чувств и Психогеники ощущали себя весьма некомфортно на своих рабочих местах. Им совершенно не нравилось оцепление — вокруг корпусов, в коридорах, на крышах. Они просто не понимали происходящего, а в столь стройном и отлаженном мире это было очень непривычное ощущение.       Солдат было ровно сто пятьдесят шесть, все как один — высокие беты-минусовики с короткими ежиками черных волос и прохладными взглядами синих глаз. Часть личного подразделения Совета Десяти. Зажатые в сильных руках, металлически блестящие лазерные винтовки могли бы испугать, если бы работники института не знали в точности, что солдаты здесь не из-за них. Но часто ли можно увидеть такое в благополучнейшую Эру Форда? И даже в старые, глупые дофордовские времена подобного просто не могло совершаться ради всего-навсего пары человек. А сейчас совершалось. И причиной совершавшемуся были именно двое. Один мужчина и одна женщина.              Створки дверей в главных коридорах шестнадцатого и семнадцатого этажей открылись одновременно. Солдаты здесь уже стояли цепью. Послышались шаги.              Коррекция эмоционального фона проводится в Институте Технологии Чувств не чаще, чем раз в десять или одиннадцать лет. И чтобы подвергнуться ей, нужно совершить особенно серьезный проступок. Проступок, за который представителя любой другой касты накажут совсем иначе. Все в биологическом и химическом отношении равны, это неоспоримо, но факт остается фактом: вырастить и воспитать отдельно взятого альфу — долгий и дорогой процесс. Уничтожить альфу — быстрая и неразумная энергозатрата. Найти того, кто его заменит — запустить долгий и дорогой процесс заново. В мире Форда нет невозможного. Но нелегкое — есть.              …Его вели под конвоем из десяти человек. Её — коридором ниже, в сопровождении пятерых.              …В совершенном и отлаженном механизме мироустройства эпохи Форда тоже есть незаменимые детали. Десять незаменимых живых деталей, которым ни в коем случае нельзя давать сбои. Если одна из них все же ломается, остальные девять изымают ее с величайшей бережностью, не дольше чем на десять астрономических часов, и чинят всеми доступными средствами. И возвращают обратно, так что никто не успевает ничего заметить.              Стены, возведенные из синтетического кирпича, были белыми и стерильными. Вокруг него. И вокруг нее.              Обычно эта процедура действительно незаметна, но в этот раз кое-что иначе. Совершенно беспрецедентный случай: сломалось сразу две из десяти деталей. И ещё более беспрецедентно то, что они сломались при взаимодействии друг с другом. Без вмешательства внешних факторов нестабильной саморегулирующейся системы.              Седой подтянутый мужчина зашел, когда ей протирали виски чем-то сладко пахнущим. Она встречала этот взгляд десятки раз за последние годы. Но сегодня она закрыла глаза.              Для починки деталей нужно не так много. Хирургическое вмешательство бессмысленно и опасно. Магнитные волны, электрические разряды, легкие инъекции концентрированной сомы — и будет достаточно. Всегда было достаточно и для возвращения здорового интереса к разнообразной половой жизни, и для снятия тревожных, агрессивных состояний. Ничего еще не запущено, прошло слишком мало времени. Все еще можно спасти.              — Ты доволен тем, что ты с ней сделал?       Он знал, что в его глазах ненависть. Настоящая ненависть из старых времен, концентрат без капли страха. Профессор не мог этого не видеть. Не дожидаясь ответа, он отдал распоряжение начинать.       В запястья впились тонкие металлические обручи. Он жалел только об одном — что не увидит, как она станет такой же, как все. Станет?       Он был физиком, а не инженером чувств, физики могут высчитать только вероятность того или иного события. Ему сегодня не хотелось считать. И он закрыл глаза, вместо цифр прогоняя через клетки мозга память.              *       Это были несколько месяцев абсолютной лжи и абсолютного, без примесей соматического наркотика, счастья. Мустафа Монд обостренно ощущал его. Каждый раз, когда тонкая бледная рука прикасалась к его колючей щеке в знак приветствия. Оставляя невидимый след.       Диана Фицджеральд, несомненно, умела изощренно лгать и не боялась быстро управлять вертопланом — два качества, не свойственные женщинам Времени Форда, даже альфам-плюсовичкам.       Ему вовсе не хотелось терять рассудка, и он приложил все силы к тому, чтобы этой неприятности ушедших времен не произошло. Все просто. Уик-энды с Дианой всегда отличались один от другого, она не ценила обычных развлечений вроде электромагнитного гольфа. Не заинтересовать ее было даже поездками в рекреации. Диана любила другой, опасный и крайне редкий вид досуга — уединение. Но это всегда было уединение с ним. Если же это было уединение с кем-то другим, то Главноуправитель Западной Европы принимал его как неизбежность. Никто не должен был знать об их болезни, пока они не найдут, как ее вылечить. Пока им хотя бы не придет в головы искать способ.       После любой ночи, проводимой с любым из совета, или же с другими из тех, кто выбирал ее и кого выбирала она, Диана неизменно появлялась на крыше Мустафы Монда. Одурманенная сомой, невротически трясущаяся, глупо и бессмысленно хохочущая.       Главноуправительница Северной Америки соблюдала все условия, необходимые для жизни в цивилизованном обществе: была предельно доступной. День, два, три, неделю. А потом она, пахнущая чужим синтетическим парфюмом и чужими поцелуями, стучала в застекленную балконную дверь где-то на другом континенте, делала шаг в кабинет и склоняла голову к груди своего соправителя. Падала в его руки. И он принимал это, самостоятельно давая себе все необходимые разъяснения. Засыпая с ней, испытывая отвратительное, нездоровое удовлетворение оттого, что она здесь, рядом, что на самом деле она принадлежит ему. Только ему, а не всем остальным. Ноль повторений, тогда откуда же это взялось? И кажется, именем этому чувству было вовсе не «Удовлетворение». Он осознавал это, когда утром Диана приподнимала голову и улыбалась.       Вскоре начались некоторые сбои, которые он объяснял себе элементарным переутомлением и, возможно, некоторой передозировкой БС — надпочечные железы у него работали как никогда хорошо. Какая иная причина может быть у желания всадить обойму разрывных пуль — атавизм прошлого — в живот следующему, кто прикоснется к Диане Фицджеральд?       Но даже со сбоями хорошо настроенная система может просуществовать еще долгое, очень долгое время. Он бы просуществовал тоже. Но однажды ему доложили о том, что к нему в резиденцию лично прибыл Авель Рузвельт. Прежний Главноуправитель Северной Америки.              — Осторожно. Не нужно повышать уровень напряжения. Оставить на «ниже среднего».       Голосу человека вторит сладкий мелодичный голос умной машины:       — Все системы организма в норме. Выполняется подготовка к энцефалографированию.       Ощущение — она лежит на его груди, ее длинные волосы касаются кожи неискусственным шелком, — все ещё с ним. Голос уходит прочь из сознания.              Широкоплечий, седой и, конечно же, все еще полный сил, Авель Рузвельт все равно оставлял за собой тянущее ощущение бесцветности. Водянистые голубые глаза ничего не выражали. Улыбка на тонких губах была лишена эмоций. Брови — ровные полумесяцы с незначительным изломом внешних уголков — оставались недвижными даже в минуты удивления. Единственным, что казалось примечательным во всем облике Авеля Рузвельта, был скарабей с изумрудным брюшком, неизменно прицепленный то к галстуку, то к пиджаку, то к карману рубашки.       Рузвельт управлял Северной Америкой до недавнего времени. Даже теперь, отойдя в сторону, он, как говорили, поддерживал заменившую его Диану Фицджеральд. Направлял. Указывал. И наверняка многое о ней знал.       Это всегда настораживало, это напоминало отношение… насмешливое слово само просилось на язык… отношение отца. И появление этого отца не могло не обеспокоить. Особенно теперь и особенно учитывая вторую специальность Авеля Рузвельта. И Мустафа Монд знал, что визит не пройдет впустую. Был в этом уверен на девяносто восемь целых и шестнадцать сотых процента.       Они пожали друг другу руки и обменялись внимательными взглядами, после чего Главноуправитель Западной Европы предложил гостю винозменителя. Встретив новый взгляд, все же предложил вина. Губы гостя согнулись в мертвой улыбке:       — Так лучше. Да, пожалуй. Не заставляйте меня думать, что я знаю вас недостаточно хорошо.       Они сели в кресла на том же балконе, где несколько месяцев назад Монд принимал Самору Каунда. Все то же косое солнце бросило тени от двухсот шестнадцати прутьев ограды и осветило пол, умощенный мозаикой искусственного стекла, и две пары начищенных ботинок синтетической кожи.              Волна низкого гудения тихо вползла в сознание через тонкие пластинки гамма-диодов. Перед сомкнутыми веками будто зажигались лампы цвета синтетического молока.              Мустафа Монд не спешил начинать беседу. Он почти никогда этого не делал, предоставляя первое слово собеседникам, — стратегию неизменно проще достраивать, чем возводить с нуля. В отношении же Авеля Рузвельта этот довод был особенно веским: бывший Главноуправитель Северной Америки в стратегиях понимал. И сейчас он выбирал, поглядывая в рубиново искрящийся стакан. Монд знал, что этот человек может как начать сразу с того, зачем явился — тем более, что причина была обоим ясна, — так и подбираться к этому осторожно, неторопливо, мелкими шажками.       — Прекрасное вино. Вы ведь не откроете мне тайное местоположение виноградника?       …и он выбрал второе сегодня.       — Мы оба знаем, что это тоже только хороший заменитель.       И мы оба врем.       Рузвельт сухо хохотнул и сделал еще один глоток. Луч солнца запутался в изумрудной спинке скарабея.       — Тогда заменители вам, несомненно, удаются. И это касается всего.       Мустафа Монд прижал ладонь к груди:       — Польщён.       — Жаль, что даже теперь, когда мы шагнули так далеко в своем развитии, некоторые вещи остались незаменимыми для искусственных эквивалентов. Не так ли, Ваше Фордейшество?       — Я стараюсь сделать все, чтобы это исправить.       — Не всё, — мягко возразил Авель Рузвельт, сцепляя на стакане руки. — Многое. Но, как оказалось, не всё. Думаю… — глаза чуть сузились, — будь иначе, ситуация с Дикарем произошла бы не на вашей территории.       — Люди, спровоцировавшие ее, понесли достаточное наказание, — коротко отозвался Главноуправитель Западной Европы. — Сам Дикарь, как оказалось, тоже вполне способен себя наказать и избавить нас от многих проблем.       — И снова, мистер Монд. От многих. Но не от всех.       — Простите меня, но я не до конца понимаю вас. Вопрос о рекреациях и целесообразности их сохранения уже поднимался, и большая часть Совета высказалась против радикальных мер. Я не стану ни на кого давить. Ситуация разрешена, и этого довольно.       В этой стране больше никто не читает Шекспира. Снова.       Казалось, Авель Рузвельт был удовлетворен. Хотя, как выяснилось уже через полминуты, тема ему просто наскучила. Он кивнул.       — Что ж, прошу простить. Спрошу о более приятном. Как вы думаете… к месту ли в Совете Десяти моя милейшая Диана?       На трех последних словах он опять невыразительно улыбнулся и с жадностью уставился на Главноуправителя Западной Европы.       — Каждый принадлежит всем остальным, — спокойно напомнил тот.       Скарабей блеснул ярче. Рузвельт склонил голову к плечу:       — Вот именно, мистер Монд. Именно об этом я и хотел вам напомнить. Приятно, что вы сами сказали это вслух.       — Я не мог сказать ничего другого.       — Так что вы мне ответите? — слова были пропущены. Ловушка расставлена.       — Диана Фицджеральд достойно заменила вас.       — А в некоторых аспектах и вовсе стала открытием? У нее красивая родинка на левой лопатке. Правда?       Он был готов и поэтому владел собой. Кивнул и поставил стакан на столик, добавив:       — Весьма пневматична.       — Вы часто видитесь с ней…       Трудно было определить, вопрос это или утверждение. Такой тон тоже был отличительной чертой Авеля Рузвельта. Лучшим здесь казалось — ждать уточнений и лениво наблюдать за далекими точками вертопланов. Монд ждал.       — А насколько часто вы видитесь с другими?       — Как только возникает соответствующая потребность, как и вы. У меня нет недостатка в связях.       — Вы не чувствуете себя нездоровым? — Рузвельт чуть подался вперед. — От некоторого однообразия?       — Совсем наоборот. Я давно не чувствовал себя настолько хорошо.       Солнце чуть сместилось. Тени на полу изменили угол.       — Говорят, в дофордовские времена люди часто чувствовали себя именно так. Перед тем, как умереть.       Главноуправитель принужденно, но раскатисто засмеялся:       — Что ж, возможно. На такой случай у меня всегда с собой сома.       — Вы ведете себя как глупый мальчишка, мистер Монд.              Гул в сознании рос. Человек у аппарата пристально наблюдал за ним, заложа руки за спину. Терпеливо ждал чего-то, что было известно лишь ему. Ощущение боли в запястьях сменилось онемением.              Кажется, он выиграл: Авель Рузвельт потерял часть своего терпения. И кажется, ему предстояло платить за свой выигрыш. Главноуправитель Западной Европы решил не притворяться ни непонимающим, ни оскорбленным. Он снова посмотрел на отдаленные, похожие на мух точки над сияющими крышами небоскребов. Кто-то летел в ресторан или в ощущалку.       Он вспомнил, как тоже летал туда с Дианой, чтобы в абсолютно пустом зале посмотреть перекодированную запись из дофордовских времен. Какую-то комедию, конечно же, о любви. Без запахов, без голограмм, без возбуждения тактильных участков и даже без цвета. Все поцелуи, погони, ссоры и встречи, проносившиеся перед глазами, были черно-белыми. Зато этот низкий уровень качества фильма компенсировался другим: когда в какой-то момент фильма Диана, пересев к нему на колени, поцеловала его, эти ощущения не смешивались ни с какими другими.       — Чего вы хотите добиться, мистер Монд?       С ним снова заговорили. Он посмотрел в грубое лицо истинного алабамца лишь с легким ожидающим удивлением.       — Чего ты хочешь добиться? — переход был резким. — Я все знаю, не стоит раздуваться от гордости за свою осторожность. Сначала ты захотел узнать ее ближе, потом видеть чаще, потом — чтобы другие видели ее реже… — Рузвельт выдохнул. — Чего же ты захочешь дальше? Чтобы она родила от тебя? Тогда ты достаточно ее унизишь?       — До таких извращений мы не опустимся.       Ответ Монда был предельно краток, и этой краткости не ждали. Из Рузвельта будто выпустили воздух. Следующие его слова напоминали приглушенное, но снова предельно вежливое шипение:       — Будьте осторожны, мистер Монд. Человеческая природа очень легко выходит из-под контроля, сколько бы мы с ней ни боролись.       С этими словами он поднялся на ноги. Мустафа Монд, сделав то же, ответил:       — Я знаю человеческую природу достаточно, чтобы внять вашему предупреждению и поблагодарить за него. Но знание невольно заставляет меня спросить: а не природа ли заставляет вас так много думать о мисс Фицджеральд?       Остатки вина из стакана были выплеснуты ему в лицо быстрым коротким движением, исполненным скорее презрения, чем злости. Но Главноуправитель Западной Европы не двинулся с места, внимательно глядя на Авеля Рузвельта и не испытывая ни малейшего желания отвечать на его выпад, послуживший подробным, детальным ответом на вопрос.       — Держитесь от нее подальше.       — Держитесь подальше от нас.       В этот вечер она снова — впервые за неделю — прилетела к нему, и в этот вечер он носил ее на руках.       А через несколько дней был назначен новый совет Десяти с не до конца проясненной повесткой дня. Тем не менее Мустафа Монд собирался туда без дурных предчувствий.       Он не думал о том, что поднимется в нем, когда в перерыве между пустым разговорами на глазах у всех Главноуправитель Северной Африки Самора Каунд приблизится к Диане Фицджеральд, приобнимет ее выше талии, коснется губами шеи и предложит повторить поездку к Океану. Когда Диана не обернется, но ее поза — сжавшаяся, разбитая, — скажет всё.       Не думал о том, что окажется посреди зала для совещаний, над распростертой громадой тела чернокожего, и будет ощущать боль в костяшках пальцев правой руки и пьянящую радость внутри.       Не думал о том, что Сайто Токугава и Виленина Кропоткина будут улыбаться, обмениваясь взглядами, а остальные — неотрывно смотреть на своего соправителя. Без ужаса, без недоумения. Они ждали. Они наверняка ждали.        Но зато он совсем не удивился, когда Главноуправительница Северной Америки в три быстрых шага приблизилась к нему и сжала окровавленную руку своей. На миг ему даже показалось, что он умер бы на месте, если бы так не произошло.       Это был последний срыв, это был системный сбой, но Мустафа Монд знал, что это исправят. Это всегда исправляют. Шаг в сторону, попытка увлечь ее за собой. Еще шаг. И наконец зал заполнился людьми.              *       Сидя в жестком кресле, с прижатыми к подлокотникам запястьями, он внимательно смотрел на человека, пресную внешность которого оживлял только зажим на отвороте халата — зажим в виде жука-скарабея с изумрудным тельцем. Профессор Авель Рузвельт был ведущим специалистом Отделения Коррекции Эмоционального Фона в Институте Технологии Чувств и Психогеники. Был до того, как стать Главноуправителем Северной Америки. А теперь стал снова.       — Я тебя исправлю. Обещаю. — Он повернул голову к какому-то другому человеку и негромко сказал: — Повышайте.       Гул в голове стал сильнее. Но на гул по-прежнему не хватало внимания. Мустафа Монд думал о Диане Фицджеральд, снова и снова, сосредотачиваясь только на ней. Удивляясь, как легко это получается. Слишком легко. Что-то зажужжало, будто разъехались створки автоматической двери.       — Откройте глаза, Ваше Фордейшество.       Голос молодого доктора, ассистировавшего Рузвельту, подрагивал. Монд, криво усмехнувшись, не подчинился и ощутил легкий разряд тока. Совсем легкий, до смешного предупредительный. Едва ли этот юный альфа, боявшийся Монда до дрожи в коленях, как и большинство других, решился бы на большее, если бы не…       — Опусти еще на одно деление… нет-нет, не левый. Правый.       Последняя фраза оставалась непонятной только пару секунд — до того, как кто-то рядом вскрикнул. И тогда Главноуправитель Западной Европы широко распахнул глаза.       Диана Фицджеральд была в гаснущих воспоминаниях, которые становилось труднее удерживать. И она же была перед ним, в точно таком же кресле, с точно такими же браслетами и диодами, с загороженным прядями спутавшихся волос лицом. Главноуправительница Северной Америки смотрела сквозь эту завесу на него, а он смотрел на нее. Ток пустили сильнее, теперь он уже не распространялся по телу, оставаясь лишь в голове. Разряды были гулом, гул был разрядами, и всё вместе было болью, крепнувшей и крепнувшей.       Губы не шевелились. Впрочем, он и не знал, что хотел бы и смог бы сказать. Может быть, если Диане было так же больно, как ему, она уже ненавидела его. Мустафа Монд надеялся, что в минуту, когда эта ненависть была осознана и забыта вместе со своим противоположным вектором, боль и шум исчезли. Но Диана Фицджеральд по-прежнему смотрела. С тем выражением, с каким стояла против него на большом валуне на побережье Эдинбурга.       Ее лицо плыло перед глазами. Каждая вена вздувалась — давление становилось все менее переносимым. Память уже ушла — он не помнил ни камня в Эдинбурге, ни родинки на лопатке, ни строк из «Божественной комедии». Но он по-прежнему помнил, что женщина напротив отличается от прочих. И знал, что она принадлежит ему. Только ему. Всегда будет.       Постоянство — пошлость.       Это включилась память, отточенная повторениями.       …что движет солнце и светила.       Ей вторили запретные строки.       Каждый принадлежит всем остальным.        Гул давил сильнее.       …Мои важные дела — это вы.       Голова разрывалась.       Крепче жми меня, мой кролик…       Строчка заставила губы искривиться, тут же заглохла, чтобы уйти навсегда и смениться уже знакомой, раз за разом дробящейся и повторяющейся, повторяющейся, повторяющейся.       …что движет солнце и светила.       Стук-стук, как барабанный бой, и все это время — гул и треск разрядом, и странная тряска, и чьи-то крики. Мужские? Женские? Неумолимая какофония в ушах, за какофонией — почему-то голос Дикаря и собственная единственная фраза, действительно запомнившаяся из того разговора.       Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным?       Я требую.       — Поднимайте рычаг! Поднимайте, вы что, не видите?       Требую. Требую. Требую.       …что движет солнце и светила.       Диана Фицджеральд. Диана. Диана. Диана.       Незнакомая женщина, сидевшая в кресле напротив, безжизненно уронила голову на грудь. Волосы окончательно закрыли ее лицо. Главноуправитель Западной Европы потерял сознание.              *       — Так как прошло ваше лечение, мистер Монд?       Сайто Токугава предложил ему чашку чая, и он с благодарностью принял ее. Он прекрасно помнил, насколько Главноуправитель Азии щепетилен в вопросах напитков и еды и насколько изощренно держит всех прочих в заблуждении о том, что все его угощения — искусственные.       Токугава и остальные соправители ждали ответа. И вообще они явно ждали его с нетерпением. А он опоздал на целую минуту двадцать шесть секунд. Опуская левую ладонь на залитую солнцем поверхность стола, Мустафа Монд кивнул:       — Прекрасно. Но это была удивительная неожиданность, так как я давно уже ни на что не жаловался. И у меня никогда не было склонности к обморокам или припадкам.              В его кабинете побывали. Каких-то вещей не хватало, казалось бы, незначительных. Какие-то стояли не на тех местах, на которых были оставлены. Кабинет и комнаты попытались привести в порядок. Но не смогли. Заново настроенная система дала первый сбой.              Они молчали. Слушали. Ждали чего-то еще. Восемь человек. Внимание Главноуправителя Западной Европы кое-что привлекло. Посмотрев внимательно на Самору Каунда, он не мог не заметить:       — Вы, видимо, недавно ударились лицом?       Тот машинально прикоснулся огромной ладонью к своему носу, потом к подбородку:       — Да, немного неудачно посадил вертоплан. Сломал челюсть. Это тоже была удивительная неожиданность, вы ведь знаете, что я пилотировал корабли самого разного порядка на протяжении пятнадцати лет.       — Нормально себя чувствуете?       — Прекрасно, благодарю. Под соматическими обезболивающими меня быстро залатали.       — Рад это слышать.       — Вообще, должна сказать, — зажурчал грудной голос Самаэллы Лорак, — у нас у всех не самый удачный год. Мистер Кук потерпел цунами на своем континенте, мистер Каунд пострадал в воздухе, вы заболели. А та бедная девочка, мисс Фицджеральд, сменившая Авеля…       — Да, кстати говоря, почему ее здесь нет?              Он смотрел на тот участок крыши, что виднелся из кабинета. В обычное время тут стоял его вертоплан. Потом его убрали, но крыша все равно не была пустой. Здесь кто-то приземлялся. Часто приземлялся. Пятьдесят четыре раза, тридцать шесть поздно вечером и восемнадцать утром. Ведь так?       Система сбилась во второй раз.              Он хорошо видел лица всех тех, с кем сидел. Эти лица выражали дозированную скорбь. Главноуправительница Южной Америки ответила:       — Совершеннейшая глупость, бедняжка упала вместе с вертопланом в море. Она всегда любила быстрые полеты, Авель нередко мне жаловался, что он боится с ней летать, если она у штурвала. И вот, случилось такое. Ее некем заменить, вероятно, мистеру Рузвельту придется пока заступить обратно на ее место. Собственно говоря, мы формально должны за это проголосовать. Но думаю, никто не станет возражать?       Никто не возражал. А потом заговорили о другом. Голоса звучали, как ровный гул хорошо отлаженных моторов. Снова и снова кого-то в чем-то убеждала Виленина Кропоткина. Отвечал ей плоскими, но не лишенными забавности остротами мистер Кук. Все было очень хорошо, было так, как и обычно. Девять чашек, в которых остались только чаинки, белели на столе.       Я требую. Требую. Требую. Моё право.       Мустафа Монд устало потер виски. Следы недавней болезни давали о себе знать. Сильно. Очень сильно. Но он знал, что скоро это пройдет.              Его подушка пахла чем-то сладким и невесомым. Непривычный запах. Непривычный и знакомый. Между спинкой кровати и матрасом завалилась заколка-невидимка. Третий сбой.              Закончив совещание, Девять выпили освежающей яблочной воды с сомой. Улыбки как по волшебству снова зажглись на озабоченных лицах. Слушая мерные удары часов, Главноуправитель Западной Европы только прикоснулся к общей чаше губами и поставил ее. Поднялся. У выхода Виленина Кропоткина удержала его за рукав:       — У вас действительно все хорошо, мистер Монд?       Серые маленькие глаза в опушении светлых коротких ресниц изучали его лицо, просвечивая насквозь. Он улыбнулся в ответ:       — Более чем. Великолепно. Кстати, давно хотел предложить вам… если вы свободны на один из уик-эндов…       — Я освобожу следующий.       Теперь улыбнулась и она, своей дряблой, куда более дряблой, чем тело, улыбкой. Поза перестала быть напряженной. Железный штырь, на котором держалась Главноуправительница Восточной Европы, будто вынули.       — Чудесно. Я вам позвоню.              Веснушки на носу. Пряди светлых волос. Родинка на лопатке. Четвертый.              Она ушла. Когда Мустафа Монд обернулся, в насквозь прошитой солнечными лучами комнате остался только Сайто Токугава. Главноуправитель Азии составил чашки в ряд и бездумно смотрел на них, постукивая по ободку крайней правой кончиками пальцев. Он не улыбался, хотя воды с сомой выпил сегодня немало, Монд видел это совершенно точно.       — До свидания.       — Прощайте, мистер Монд.       Он вышел и услышал отдаленные голоса. Соправители спускались на нижний ярус крыши, туда, где стояли их вертопланы. Мустафа Монд замер. Над его головой замерли три совершенно ненужных мобильных светильника. Так он простоял около трех с половиной минут, а потом, пройдя через вытянутый коридор, вдоль стен с голографическими аромообоями, достиг второй лестницы и пошел на верхний ярус крыши. Вскоре он почувствовал резкое приветствие ветра — сегодня сильного. Ветер счел нужным ударить Главноуправителя Западной Европы в спину.              Так значит, вы счастливы?       Пять.              Этот мир, дивный новый мир, мог жить в покое. В нем ничего не разрушили. К нему не было счетов и претензий.       Мустафа Монд стоял лицом к западу и смотрел на огромные пространства Пекина, стелившегося на много миль вперед. Красивый город. Деловой, кипучий, подвижный. Квинтэссенция всего вокруг — гармоничного, регулируемого и продуманного, что он так любил и любит. Ведь как можно не любить мир, в котором столько людей абсолютно счастливы? Не любить все, что он возводил на своем континенте. Все искусственное, что он бережно охранял, совершенствовал, за что отправлял в ссылку. Все, что не стоило взгляда одной альфы-плюсовички с зелеными глазами. Одной женщины, которая, как и каждый, принадлежала всем остальным.              Диана Фицджеральд.       Система больше не могла функционировать.       *       — Мистер Монд, подождите…       Сайто Токугава был, как и многие его немалого возраста, в хорошей форме. Но он запыхался, пока взбегал по лестнице. Он колебался перед этим поступком, который не должен был совершать, но он его совершил. Он не знал, что заставило его. Он и не хотел знать.       Впереди виднелась фигура. Человек стоял на самом краю.       Ступая на солнечную, матово гладкую крышу, Главноуправитель Азии прищурился, подался вперед, всматриваясь. И позвал еще раз:       — Мистер Монд. Послушайте…       Ответа не было. Человек еще три секунды стоял неподвижно, а потом сделал шаг на запад.