Ангельская пыль

Я снова не знал, где он. Это вымораживало, злило и жутко тревожило. Горький чай, в который я, дрогнув рукой, насыпал слишком много, даже по своим меркам, заварки – остыл и вязал нёбо до слез. Из открытого окна ветер, заигрывая, забрасывал снежинки, которые быстро таяли на пластиковом подоконнике. Второй час ночи сменился третьим, тот четвертым, чай был заброшен, а я прилип к окну, почти не моргая, словно безумный. Когда по снегу заскрипели шины, я не поверил глазам. Такси, не байк очередного сумасшедшего. Даже странно. Я давно был одет, поэтому вылетел из дома быстрее, чем таксист начал злиться. Принял «ценный груз», поднял его на руки, легко, с привычной мимолетной жалостью и нежностью. Он усмехнулся, обвязывая руками мою шею. Деньги таксист, по-видимому, уже получил, потому что сухо кивнул мне и уехал, так же шелестя шипованными шинами по свежему снегу. Подъездная дверь пахла железом. Лифт снова отключили на ночь – я поднялся с ним на руках на седьмой этаж, даже не заметив, что меня по-прежнему всего трясло от адреналина. Дома я раздел его, быстро закатал рукава толстовки. Как я и думал. Снова синяки, следы уколов. Он поднял на меня мутный взгляд. - Ан-тон, - по слогам выдохнул он, сползая вниз по стенке. Я не стал удерживать, и он осел на пол, дрожащими руками выбил из пачки сигарету. Я молча поднес зажигалку. – Тоха. Что ты смотришь? Противно? Я мотнул головой, сжав зубы. Отвечать не хотелось, эти разговоры проходили у нас слишком часто. И в последнее время все чаще. Я снова поднял его на руки – болезненно худой, он весил около пятидесяти при своих метр восемьдесят. Я, наверное, под девяносто. Помню, смеялись, что он не легкий, просто своя ноша не тянет. Как давно это было. Я посадил его в ванну прямо в одежде, включил теплую воду. Он матюкнулся – сигарета была безнадежно испорчена. Я передернул губами в злорадной ухмылке. Руки дрожали - это давали знать о себе нервы. Стянув с него мокрые тряпки, я снова почувствовал прилив жалости. Худой, с четко прописанным рельефом мышц и сухожилий, испещренный тонкими шрамами, татуировками и синяками, словно таинственным узором. Я тронул пальцем серебряное колечко в его соске, со вздохом потянулся к гелю для душа. Он уснул прямо в ванной, я едва успел подхватить его, чтобы он не ткнулся мордой в кафель. Волнению на смену приходила слепая, жестокая ярость, от которой еще сильнее тряслись руки, но я заставил себя улыбнуться, таща его до постели и укладывая. В коридоре, в его куртке, пискнул телефон, и я, накрыв его одеялом, вышел из комнаты. Когда мы только познакомились, у него был модный яблофон, сейчас – обычная серебристая Nokia, старая как мир. Я с трудом попадал пальцами по нужным кнопкам – как же быстро я привык к сенсорам – с мимолетной нежностью вспоминая, как скачут по мелким кнопочкам бледные тонкие пальцы в серебряных кольцах, печатая со скоростью на грани возможного. "Тох, он доехал?" "Да, уже спит. Не пиши", - я удалил оба сообщения: если он узнает, что его друзья, беспокоясь о нем, пишут мне почти после каждой такой ночи - будет очередная истерика, а я от них слишком устал. Да и вообще устал. Не так все было пять лет назад, когда мы только начинали жить вместе. Мы были парочкой, словно издевающейся над клише популярных японских яойчиков. Он выше меня - но я, хоть и ниже, гораздо плотнее и крупнее. Он был богат - из хорошей семьи, как и полагается "по канону", но вместо того, чтобы быть приличным мальчиком и играть на скрипочке - просаживал деньги с легкостью, недоступной пониманию. Но при этом - он был невинен и неопытен в вопросах отношений - до смешного. А я, напротив, вкалывал на стройке, имея при этом высшее образование, и "отношений" имел столько, что хватило бы на троих. Он был красив - он красив даже сейчас, особой, вкусной красотой. Армянские корни дали ему длинные ресницы, потрясающие волосы, гордый профиль и блестящие карие глаза, а наличие денег и свободного времени - красивое сухое тело. Меня же красивым назвать сложно. Те же карие глаза, как у него - но гораздо светлее, ближе к гречишному меду - достаточно красивые, но слишком короткие ресницы и разрез глаз делали мне такое выражение лица, как будто я ненавижу весь мир. Волосы я сбриваю наголо уже много лет, поэтому они переползли с головы на грудь и "блядскую дорожку", в противоположность его гладкому телу.  Мы познакомились совершенно идиотским образом - меня вытащили в клуб впервые за мою долгую жизнь. Я никогда в них не ходил - жалел денег, но, оказавшись в этом "гнезде порока", не смог удержать крышу на месте. Я наебенился какой-то жутко дорогой водки и ушел в отрыв, но это не так важно, потому что, как оказалось, дорогая водка дает нехилую головную боль в итоге, а натанцовывание и «расколбас» в клубе - нехилую боль в остальном теле. В таком разбитом состоянии острой ненависти к похмельному синдрому я и отправился на работу, даже не подозревая, что сдача объекта заказчику - обернется встречей с... с Ним. Глупо пялиться на фотомоделей из журналов, глупо хотеть персонажей из книг и фильмов. Глупо было и влюбляться в ломкого юношу с небрежной манерой немного растягивать слова, стоящего развязно-снисходительно рядом с высоким полным отцом, пока тот отчитывает нашего прораба. Но я сидел с сигаретой на бетонной плите, не убранной после закладки фундамента, и пялился на него, почти откровенно, почти с вызовом, не отдавая себе отчета ни в разности социального статуса, ни в том, что мое непристойное разглядывание парня могут заметить отнюдь не толерантные строители, ни в том даже, как напуганно и вместе с тем с непередаваемой, дразнящей хищностью он смотрит на меня. А потом нашу бригаду наняли на ремонт квартиры. Он нанял. Большая просторная студия с пижонским окном во всю стену на семнадцатом этаже дорогого элитного дома и бригада хохло-белорусского происхождения, не вписывающаяся по уровню настолько, что мы даже сами понимали это. Его это не волновало. Он так хотел.  Хотел он и позже, в нашу первую ночь. Хотел и боялся, когда приехал поздно вечером ко мне домой, в обшарпанную общагу, с бутылкой водки, когда дразнил нарочито сексуальными движениями и отсутствием нижнего белья. А я просто сошел с ума, зажимая ему ладонью рот, чтобы не услышали соседи, и жестко, сильно беря его сзади. Я был первым его настоящим любовником, но неопытен он не был - хвала скайпу и секс-игрушкам.  Мне было похуй – помню как сейчас. Похуй и на скайп, и на игрушки, и на его опыт - горячее тело, холодные пальцы. Миссионерка - и похуй что пошло, его лодыжки на моих плечах. И на контрасте с пьянящим огнем - на его глазах проступили слезы, когда он кончил. Наверное, по-другому не могло и быть. Мы стали жить вместе почти через неделю. Благо - его отец принял нас, попросив только прятаться от прессы, матери было тяжелее, но приняла и она. Мой отец все так же был в Белоруссии, и знать ему было вовсе не обязательно. Удар по стене и глухой рычащий стон выдернули меня из воспоминаний, и я, не раздумывая, рванул в комнату, едва успев ткнуть сигаретой в мутное дно пепельницы. Он метался по кровати, то вскрикивая, то разговаривая с кем-то, то тихо подвывая, словно напуганный щенок. Я тихо сел рядом, прижал к себе мокрое от пота тело. "Совсем худой", - снова пронеслось в мыслях, руки сами собой прижимали его крепко и сильно , мне хотелось, чтобы он чувствовал, что я рядом. Я и сам не заметил, как уснул. Я проснулся от движения. Он метался по комнате, роясь в ящиках, держа в зубах аптечный жгут и тихонько матерясь сквозь него. Я нахмурился, поднимаясь. - Что ты ищешь? Взгляд. От такого взгляда становится на самом деле не по себе. Красные воспаленные белки и сумасшедший блеск, зрачок сжат в точку - то ли от света, бьющего в окно, то ли... Я на мгновение зажмурился, делая шаг к нему, прижимая к себе так близко, как только мог. - Где? - выдох, он отстраняется, оставляя мне только запах своих волос. - Тоха, где? Я найду же. Херово. Дай, - отрывисто и хрипло, будто отлаял каждое слово, став похожим на дикого, загнанного, озлобленного зверя. Я мотнул головой, сжав зубы, стараясь не злиться. Он усмехнулся, так что мне захотелось врезать ему по лицу, но вместо этого я процедил, едва сдерживаясь: - Я не дам. Я прошу тебя, не надо. Он рассмеялся, хрипло и страшно, снова поворачиваясь к ящикам, перебирая валяющийся там хлам белоснежными тонкими пальцами. Домашние джинсы его сползли, обнажая хрупкие и острые косточки бедер, через тонкую кожу рук было видно каждую жилку. Я хотел шагнуть к нему, но вместо этого сел на постель, прикрыв глаза. Он найдет. Всегда находит, как бы я ни прятал, куда бы ни выкидывал. Запирать его дома - бесполезно, когда начинаются ломки, я сам бегу за новой дозой, не выдерживая его мучений. Короткое "Йес!", и я вижу сквозь прикрытые веки, как он быстро и умело достает шприц из аптечки, набирает туда этой дряни, умело перетягивает тонкую руку жгутом. Короткий укол - он закусывает губу, медленно вводит, стараясь не суетиться. Слышу стук отброшенного шприца. Всё. Маленькое преступление, крошечный шаг к самоубийству. Когда я потеряю его? Сейчас? Завтра? Через год? Проходит несколько минут, прежде чем он садится рядом со мной. Его ладони стали горячими, но меня морозит от одного лишь прикосновения. Его губы касаются моей щеки, пальцы быстро и умело скользят по груди, чуть сжимая сосок и сползая дальше.  - Тоха, хочу.  Я и сам не знаю, почему всегда сдаюсь его желаниям.  Тонкие пальцы расстегивают мою ширинку, он сползает с кровати, встает на колени между моих ног. Я начинаю возбуждаться - чувствуя при этом боль, тягучую, ноющую - в груди, в душе. Миг - его губы касаются моей плоти, к яйцам как будто пробегает электрический разряд. Сползаю ниже, раздвигая шире бедра, открываю глаза. Потрясающе красивый. Маленький дракончик, он обводит языком головку, смотря ровно мне в глаза. Сейчас - он почти такой, каким был раньше. Почти тот же. Прикрываю глаза снова, отдаваясь ощущениям, влаге его рта, умелым губам, наглому языку, теплым пальцам. Мгновенный укол ревности - раньше он делал это чуть иначе - и снова ухожу в ощущения, пальцы сами собой опускаются на его затылок, сжимая волосы, фиксируя. Толкаюсь ему навстречу бедрами, стараясь быть аккуратным, хоть и понимаю, что ему сейчас - по барабану на мою нежность или агрессию. Ему нужен кайф. Добить бегущую по венам отраву адреналином. Открываю глаза и отталкиваю его, слишком сильно, падает на жопу, в глазах - обида.  Стоит крепко, ощущение потерянного тепла практически причиняет боль, но я не могу так. Пускай эта фраза выглядит тупой и заезженной, но я не могу так. Произношу эти четыре слова вслух, он морщится, осознавая сквозь дурман смысл сказанного. Нарочито медленно, будто наотмашь, бьет словами: - Я противен тебе? Не отворачивайся. - Дело не в этом. - В этом. Тебе противно трахаться со мной. Я для тебя уже не так хорош, как раньше. Не достоин тебя, м? - он перестал отлаиваться, сейчас он велеречив... он? Или вещество, бегущее по его венам? Я морщусь, он снова приближается ко мне, сжимает ладонью мой член, быстро надрачивая, но в этом нет ни грамма сексуальности, чистая механика. Он даже не старается, закрывает глаза, и я на мгновение завидую ему - мои не закрываются, я смотрю на него неотрывно, впитывая в себя дешевую пошлость каждого жеста, и мне хочется выть. От моего дракончика не остается и следа. Когда все кончено, он привычно сглатывает и уходит в душ. Сажусь на кровать снова. Внутри гадко, но это не впервые, и мне хватает сил, чтобы убедить себя, что это был не он. Не тот мальчик, который шептал мое имя, когда впервые решился на минет. Я снова прикрываю глаза, вспоминая. Сейчас - воспоминания это почти всё, что у меня осталось. Мне нравилось гладить его и целовать - всегда, я считал это чем-то особенным, наслаждался его ровным, будто бы гладким, вкусом. С ним многое было впервые и для меня - только с ним я поборол брезгливость и с упоением ласкал языком сжимающееся кольцо мышц. Но это было ерундой по сравнению с тем, как он боялся ласкать меня. Я и сам боялся - помня, как он плакал подо мной в первую нашу ночь - и берег, не требуя ничего, готовый ждать и терпеть, несмотря на то, как сильно мне его хотелось. Он решился сам, уже через пару недель. Когда он сполз с моих колен - я сначала не понял, что он собрался делать. Но осознание пришло быстро - как и дикий стояк. Он умел делать минет - напоказ, выпендриваясь, лаская языком, постукивая себя по губам моим членом, заводя за щеку и пошло чпокая. Но мне хотелось большего, мне хотелось весь его рот, влажный, теплый и манящий. И я не выдержал - подался бедрами вперед и вверх, чтобы чуть не умереть от удовольствия, когда он тихо и жарко прошептал: - Тоша... - Антон! - резкий голос вывел меня из коматоза. Он стоял надо мной - мокрый, обнаженный, с обиженным, почти мальчишеским выражением лица, и кусал губы. Я улыбнулся, снова чувствуя зашкалившую нежность к нему. - Ты чего, дракончик? - он вздрогнул от старого прозвища и тут же расплылся в улыбке. Как раньше.  - Отключили воду горячую, я еле успел домыться. Представляешь?  - Да? - рассеянно поднял брови я, разглядывая его. Красивый. Худющий, дерзкий... прекрасный. В последнее время он редко был таким, но эта мысль мелькнула - и тут же забылась, он снова был тем, кого я любил. Я протянул руку, кончиками пальцев обводя аккуратный красивый пупок, скользнул вниз, снимая полотенце и нагло улыбнулся, подаваясь вперед.  Он всхлипнул и пошатнулся, когда мои губы коснулись его плоти, но я прижал его к себе руками, одной обхватив за бедро, а второй удерживая за упругую задницу, вдыхая с трепетом его запах, сочетающий в себе аромат геля для душа, запах тела и чуть ощутимый - возбуждения. Чувствовать, как его плоть напрягается под моими губами, было больше, чем наслаждением, я казался сам себе сумасшедшим, впервые за долгое время боясь сделать ему больно своим напором. Его рука упала на мой затылок, впиваясь в волосы, дыхание участилось, и из моей головы вылетели остатки разума, памяти, всего, кроме его тихого, хриплого, сдавленного зубами стона: - Тоша, да-а... Я завелся сам - сильно, животно - но он все равно опустился на колени, игнорируя собственный, колом стоящий член, и быстро, умело насадился губами на мою плоть. Я прикрыл глаза, под веками полыхали салюты, кажется, я весь ушел в ощущения, растворяясь в его частом дыхании через нос, в его вкусе на моем языке, в теплых ладонях на моих коленях. Я хотел его, сильно, заполошно, борясь с рвущимся из груди сердцем, облизывая губы, кажется, каждую секунду. Отстранить его - тут же обиженно застонавшего - было пыткой, но мне хотелось большего, казалось, само время подстегивает, подгоняет, грозя разрушить очарование нашего общего, одного на двоих возбуждения. Сил на нежности не было - я торопливо размазал ставшую тягучей и горьковатой слюну по своей головке, подмял его под себя - в "миссионерке", как в наш первый раз, закидывая тонкие лодыжки на свои плечи и с коротким рыком толкаясь внутрь. Он зажмурился, закусывая губу, но сдавленный всхлип все равно сорвался, и я стал двигаться - но нежно, чуть качая бедрами, беспрерывно скользя поцелуями по его лицу и шее, всем телом чувствуя его блаженство, едва успевая зацеловывать каждый стон, рвущийся с его губ. Я снова не заметил, когда он ушел. Проснувшись, я сначала не поверил - слепо шарил по постели, боясь открыть глаза и подтвердить свои страхи. Постель была холодной. Я снова сидел у окна, одевшись, но забыв и почистить зубы, и побриться - и хлебал горький, вяжущий чай. Постепенно, один за другим, включались фонари - мандариново-оранжевого цвета, на грани смерти, они все равно светили, периодически подмигивая мне. Я зажмурился, сдерживая злость и слезы. Напряженно вглядываться в сгущающиеся сумерки, будто ловя тончайшую нитку, не было сил, но я уже физически чувствовал эту чертову темноту, до каждого шороха изучив ее. Смотреть не было необходимости, я почувствую любое изменение, но я заставил себя распахнуть глаза и снова вглядываться. Через несколько часов меня вдруг охватил панический страх. Приедет? Принесут? Живого?.. Я заставил себя только внимательнее вглядываться в набухающую серостью улицу, не позволяя страху сожрать меня изнутри. К рассвету его привезли - отключившегося, с пустым взглядом, синяками на руках и бедрах. Положили у дверей в подъезд и успели уехать, пока я летел вниз, обгоняя стук собственного сердца. Живой, главное, что живой. Я привычно раздел его, вымыл тело, кажущееся еще более тонким и ломким. Сколько он весит сейчас? Сорок килограмм? Меньше?  Я снова уложил его в постель. Боль чуть кольнула и тут же спряталась - это не мой дракончик, не тот, с кем я был на этой постели несколько часов назад. В голове равномерно гудело от усталости, но я не позволял себе уснуть, боясь, что он снова пропадет, стоит мне закрыть глаза. Часов в семь утра, когда за окном стали одна за другой заводиться машины, я вдруг понял, что уже и забыл, когда в последний раз был на работе. Просто в один момент пришлось поступиться гордостью и взять деньги у его отца, чтобы проводить как можно больше времени с ним. Как будто это что-то меняло. Он проснулся к полудню, и все это время я не отходил от него. Организм будто бы забыл, что ему нужно в туалет и есть, но курить хотелось страшно, до дрожащих рук, поэтому, когда он проснулся, я был злой как тысяча чертей. Бензина в огонь подлил и он сам, когда вместо хотя бы показного смирения - томно потянулся и с панибратской ухмылочкой промурлыкал: - Притащи вмазать? Я вмазал. Не сдержавшись, сильно, наотмашь, приходя в себя почти моментально, когда его голова мотнулась, врезаясь лицом в подушку. Он поднял на меня тяжелый взгляд, по его губам текла кровь из разбитого носа, и я, не выдержав, сорвался с места, забывая обо всем, и рванул на кухню за водой и аптечкой. Я старался делать всё как можно быстрее, но все равно не успел. Я влетел в комнату как раз вовремя, чтобы застать его отбрасывающим пустой шприц. Пустая «амнуха» уже валялась там же. На этот раз он колол не в вену – в бедро, но по сути это практически ничего не меняло. Кровь на его лице успела подсохнуть, и я отбросил ставшее ненужным полотенце. Рванул к нему, едва успев подхватить на руки. Через пару минут пришла атама, это почувствовал даже я, ощутив, каким тяжелым он вдруг стал. Я потряс его, расслабленного и непривычно тихого, не давая провалиться в сон. - Тоша… - его голос напоминал скорее блеяние, глаза никак не могли сфокусироваться, и меня вдруг кольнуло острой, яркой жалостью, смешанной с выворачивающей наизнанку ненавистью к себе. Я снова не успел, снова упустил, хотя я каждый раз клялся себе, что больше не позволю ему ввести ни капли. Судя по приходу – сейчас это уже героин. Я зажмурился, чтобы не смотреть ему в лицо, едва контролируя голос: - Зачем ты снова… - я осекся, понимая, как глупо задавать этот вопрос сейчас, глубоко зависимому человеку. Слова прорвавшейся истерикой текли из меня, сбиваясь на бессвязный бред. – Господи, как ты не понимаешь? Я устал бояться, что потеряю тебя… устал, глупый мой дракон. Это моя вина. Почему я не повел тебя ко врачу сразу, когда только понял? Почему… Ты не можешь себе представить, насколько гадко осознавать, что я ничего не могу сделать… что я не могу сделать тебя счастливым без этой дряни. Быть самым «ущербным» в мире в своем неумении принести тебе счастье, принести довольство, полноценную жизнь. Я говорил, кажется, что-то еще, прижимая к себе едва дышащее тело, слабое, обмякшее. Потом, как он выразился, «пришли топотунчики», он танцевал, то падая на кровать и залипая в потолок, то снова взвиваясь в танце, становясь чистым движением. А меня будто бы прибило к постели зашкаливающим ощущением бессилия и неизбежности чего-то большого, страшного, темного. Под вечер он снова стал уходить. Я поднялся с постели, хватая его за руку, и на мгновение поверил, что смогу удержать его, не отпускать. Он доверчиво и послушно сделал шаг ко мне, боком садясь ко мне на колено, закидывая длинные худые руки мне на шею и с наслаждением целуя. Я расслабился, но не решался обнять его и прижать, боясь спугнуть даже таким насилием. - Я люблю тебя, - прошептал он в мои губы впервые за много месяцев. И тут же исчез, будто растворившись в воздухе, только гулко хлопнула сначала входная дверь, а потом, вдалеке, подъездная. Я не знал, где он. Это вымораживало, злило, но больше всего - тревожило. Горький чай, в который я насыпал слишком много заварки – остыл и вязал нёбо до слез. Из открытого окна горстями летели снежинки, быстро находя свою теплую смерть на подоконнике и моем лице. Второй час ночи сменился третьим, тот четвертым, чай был заброшен, а я прилип к стеклу, почти не моргая, словно безумный. Будто анашист, я, казалось, видел время, мог потрогать его – долгое, тягучее. Каждая секунда наотмашь била по моему сердцу, в груди то начинало колоть, то отпускало, но я не обращал внимания, весь уйдя в ощущения, в ожидание. Ночь сменилась серым, мокрым утром, улицы заполнились звуками, сначала от техники, вышедшей на борьбу со снегом, а потом от спешащих на работу людей. Кто-то волок детей в сад, кто-то выгуливал собак, зевая и сдержанно улыбаясь окружающим. Потом, цокая каблуками, понеслись к автобусным остановкам женщины и студенты, но его все не было. Я вздрагивал и вскидывался на каждый шорох автомобильных шин, но, кажется, судьба издевалась, нарочно завозя в изученный до мелочей двор чужие машины, но не привозя в них моего дракончика.  Днем во двор вытекли бесконечные бабушки, нагруженные внуками и внучками, бдительно следящие, чтобы те не отморозили и не промочили ничего нужного в хозяйстве. Я заставил себя проглотить что-то из холодильника, не разогревая, не чувствуя вкуса, не отрываясь от окна. Он всегда приходил под утро, всегда, но может, он уснул где-то… может. Я не знал ни одного номера телефона его «друзей», но все равно притащил мобильник, чтобы каждые десять минут пролистывать контакт-лист. Его телефон был недоступен – как и всегда, но сейчас это тоже добавляло боли.  Вечером потекли в подъезды сначала студенты, потом женщины, нагруженные сумками, мужчины, кто с портфелями, кто с пивом. Не выдержав, я накинул куртку, влез в ботинки, вышел на улицу. Вкус сигарет давно уже не ощущался, только тошнило с каждой затяжкой все сильнее. Глупо обежав двор несколько раз, я сел на лавочку у подъезда, потом рванул на автобусную остановку. Я напоминал сам себе то ли Хатико, ждущего хозяина, то ли просто клинического дебила, а в голове билась одна только мысль: «Найти. Он должен быть хоть где-то. Найти». Утром я вернулся домой, внутренне зная, но отказываясь верить, что не найду его там. Квартира пустовала. Я позволил себе только душ, а потом снова занял пост у окна. День тянулся и тянулся, но я не ощущал времени. На меня то накатывали воспоминания, то слепая, рвущая боль, я не мог ни спать, ни есть, только сидеть у треклятого окна и смотреть на улицу. Когда на город в очередной раз накатил вечер, боль стала физической, ощутимой. Сердце пропускало удары, кололо, будто толкая застрявший тромб. Я почти хрипел, когда до мозга наконец дошло, что терпеть становится невозможно. Словно сомнамбула, я пошел в комнату, не глядя нашарил в ящике комода шприц и ампулу, на которой поверх фабричной маркировки фломастером было приписано «РСР». Роясь в поисках жгута, я даже вспомнил, как со смехом рассказывал мне мой дракончик об этой дряни, называя ее «Ангельской пылью» - мол, теперь и LSD не нужен никому.  Я не боялся ничего – боль в груди была невыносимой, даже порвать вену было не так страшно, как умереть прямо сейчас от непонятной сердечной болячки – но руки все равно ощутимо дрожали, когда я вводил препарат.  Боль прошла почти сразу, оставив вместо себя ясное, страшное осознание – он не придет. Ни сейчас, ни потом. Я должен идти к нему сам. Стены странно дрожали, но подоконник остался прежним. Я встал на него, открыл окно шире и посмотрел в небо. Снежинки парили вниз и вверх, в грудь толкнул ветер, утягивая меня в бесконечное небо. Я понял, что он имел в виду, когда говорил «улететь».  Всего шаг – и я проваливаюсь в вечное, спокойное небо. Оно все ближе, оно блестит растаявшим снегом на антрацитовом фоне. Удара я не почувствовал. "Амнуха" - использованный шприц. "Атама" - расслабление всех мышц как следствие наркотического опьянения. "Топотунчик" - состояние двигательной расторможенности, эйфории, "бешенства". "РСР", он же "Ангельская пыль" - наркотик-галлюциноген, оф. название "Фенциклидин", очень сильное обезболивающее.