Чернила

- «…и именуется то тягой к саморазрушению. Желание болезненное и неестественное, проявляющее себя в делах и поступках, отстоящих от здравого смысла и несущих опасность тому, кто их совершает. Порожденное отчаянием или скукой; вразрез с оберегающим инстинктом самосохранения; целенаправленно или случайно; раз за разом, пока не приводит к гибели, или всего один, возможно, не губительный даже, но неисправимо-критический…» Леди Шерон? - Да-да, продолжайте… - Но вы же меня совсем не слушаете. Косые лучи из-за плотных портьер; глаза – засахаренные вишни. И насмешка, и недоверие, и подозрение, но добродушные и не принимающие всерьез: наследница семьи Рейнсворт, в жизни не бравшая в руки ничего умней дамского романа, пришла за книгой по психологии. Нонсенс. - Это точно то, что вы искали? - Да. - Вы уверены? - Абсолютно. - Так и хочется спросить, зачем. Но я в курсе, что это дурной тон - а жаль... Понимаете, юные леди из благородных домов не таким интересуются, совсем не таким… В любом случае, бог с ним. Я рад, что сумел вам помочь. Деревянные полочки, шорох страниц, безмятежность и леность воскресного ничегонеделания; ничего не значащее уединение на пару в этом тихом, самом дальнем крыле особняка – сюда не заглядывают слуги, повинуясь давнему и неизменяемому приказу хозяина; ничего не значащие разговоры. Танец пылинок в световом узком луче - без пяти минут полдень. Книги, два человека, прохлада. И альбомы, и записи, и тяжелые тома, и золотящаяся кожа переплетов, и кресла, приветливые и удобные, мягкие библиотечные сумерки – похоже чем-то на уютную пещеру, где вместо сталагмитов снизу тянутся в потолок бессчетные нагромождение потертых фолиантов и трубочки-свитки и горят лампады, алые, точно звериные глаза. - Как же это ваш защитник отпустил вас одну в драконье логово? – ехидничает Руфус в ответ на сравнивающие слова. – Впрочем, его можно понять: дракон уже старый и совсем беззубый. Он не выглядит старым, этот красный колдун – столько зим его жизни отмерило время, а лицо так же молодо. Второй из «замерших», известных Шерон, и последний - за исключением нее самой. Из-за занавеси рыжих волос, выбившихся из хвоста на затылке, он с улыбкой косится: маленькое ты сокровище нашего невыносимого Шляпника, что же тебе от меня надо, кроме книги этой, заведомо тебе бесполезной… - И все-таки не за тем вы явились, чтобы я почитал здесь вам вслух. Хоть это мне и несложно. А? В целях и средствах людских он разбирается лучше всего. Но не все, конечно же, может предугадать с ходу. О – знал бы он, как ей претило понятие «маленькая». Это мягкое, покровительственное, несерьезное, звуковая дистанция, граница, до обидного четкая, разделяющая высоких и старших и ее, вечно юную. Сколько золота и изумрудов, свертков дорогой парчи и соболиных шкурок обменяла бы она на единственное – видеть в зеркале правильно-взрослое, настоящее свое лицо, а не детское это, игрушечное, еле тронутое неизменяемой уже десять лет скуластой худобой подростка. Эти крошечные губы и большие удивленные глаза; эту челку заборчиком. Эту неизменную невинность. Всеми лелеемая и любимая, с пышными атласными бантами, звоном колокольчиков на юбке, фарфоровыми чашечками и миниатюрными ложечками, с поместьем, где ей все было позволено, с открытыми во все стороны путями - она была вольна идти куда захочется, но из тела своего, детского и слабосильного, сбежать никогда не смогла бы. Изнутри любой принцессы ярче и сильней бунтарский дух, если она закрыта в башне. А он такой высокомерный и насмешливый, но насмешкой не Брейка, искряще-конфетной, а темно-бордовой и ледяной. Он мог бы помочь ей выбраться - протянув, словно лестницу, руку. Только сам не подозревает. Подтолкнуть бы его к ней, направить – и то, что виднеется в зеркале, то юное, недоразвившееся, несущее в себе отпечаток прошедших лет не ее жизни, станет катализатором. Родственники ведь так часто похожи. Девушка на старых фотографиях – у нее лицо Шерон и ее глаза; на фотографиях, которые хранятся где-то в этом доме вместе с письмами, перевязанными светлой лентой, Шерон знает. За решеткой несозрелости бьется и стучит желание свободы. Оно – желало бы: Росту – вышины, округлости - телу, крепости голосу и уверенности шагам. Зеркального двойника, соответствующего и соответственного, а не жалкую пародию на разодетую куколку. Снесенный барьер безгрешности. Навсегда и разом. И пусть исполнить может только лишь последнее – это не беда. Поверх раскрытого тома она кладет свою ладонь, привлекая внимание до того читавшего. - Что случилось, леди Рейнсворт? Он - красивый. Шелк – за руки, жемчуг – за глаза. Все бриллианты мира – за себя, за женщину. «Вы что – серьезно?» Он удивлен и весел. Он принял все за шутку. «Неужели же решили отобрать пальму клоунского первенства у своего слуги? Хах, вам это удалось. Мои поздравления, леди, но в следующий раз шутите аккуратней, пожалуйста. Другой мужчина, более легковерный, может понять вас неправильно. Это – очень двусмысленная тема». Ей нет времени на поиски другого, на отбор кандидатур. Пока решимость в ней отчаянна и сильна, пока они здесь только вдвоем, пока не все зеркала в доме Рейнсворт разбиты. Пока еще стыдно - не страшно. «Тогда вы сошли с ума». А теперь – ошеломлен. Между стеллажей с фолиантами, коробок и книжных гор, в маленьком пятачке припыленного света она смотрит на себя со стороны - его взглядом: слишком русые волосы, слишком чайные глаза, слишком тень другой женщины, некогда отвергнувшей и никогда не целовавшей. Она ему не очень приятна. Она – невеселое напоминание. Которое заставляет глядеть на себя снова и снова, мелькая то тут, то там, вызывая приступы злобной горечи, умело спрятанные за равнодушием, а потом заявляется в дом под надуманным предлогом и говорит странные, ужасающие, грешные слова, которые та, оставшаяся в прошлом, ни за что не сказала бы. «И нет, это ни капли не смешно. Это абсурд. Невозможно!» Эхо, отзвук, ненавидимый, желанный. Из поколения в поколение звучащий одинаково больно. Пришедший и предложивший – преследуя свою цель, конечно, - то, что не было получено сорок с лишком лет назад. Живой и теплый, реальный, осязаемый. Так бесстрашно и любовно обнимающий. «Да что же вы делаете…» И неловкие попытки высвободиться, оглядывание по сторонам, растерянность чересчур обезоруживающая, чтобы можно было увещевать дальше. Бесполезно говорить тому, кто не слышит. Невозможно оттолкнуть то, что столько раз являлось во снах. «А почему не Шляпник? Почему вы пришли с этой проблемой ко мне… ох, черт… думаете, я вам помогу… прямо так безвозмездно помогу… прямо так легко и с ходу?» Она бы сказала, что он старше и умней. И что у него, конечно же, не будет после никаких терзаний – это близкий человек волновался бы, это Брейк переживал бы, а ему – что? Она сказала бы, что эту тайну, как и многие иные, он запечатает и сохранит. Она сказала бы… «Но я же старик, в конце концов... Мне почти семьдесят, и не смотрите на то, как выгляжу…» Два остановившихся контактора, два человека, чей возраст застыл в приграничных годах, и одна огромная нелепость – вслух высказанное. «Давайте вы все же пойдете домой. А все, что вы предложили – забудем». Поздно. «Леди Рейнсворт… Вы будете очень жалеть». Она бы сказала, что он сам сейчас прижимает ее к себе, и этого – достаточно, а слов больше не нужно. И попробовал бы он только хоть что-то возразить. Книжные кирпичики справа и слева громоздятся полуразрушенной стеной - рухнувшим библиотечным форпостом, всегда прятавшим Руфуса-мужчину за Руфусом-герцогом. Белые одежды мудреца-книгочея оседают на пол мягкой плотностью снега – и в него спиной, плечами, сбившейся на затылке копной темно-русых волос Шерон ложится, будто падает: целиком и сразу. И вот вся она – утонувшая в оцепенелости, спокойная и согласная, тянется к силе, ее подхватившей, и закрывает глаза. Солнечная отчаянность хлещет сквозь тяжелые занавеси, рассеиваясь дождевыми струйками через ветхость запыленного бархата; солнца много, солнце везде: на золоченых пряжках отброшенных туфель, на пуговицах корсажа, на щеке и губах вкрадчивыми поцелуями расчетливой нежности оно поднимается и опадает; солнце пахнет медом и арникой. Руфус пахнет так же – это потрясающе и безумно. Это преступно, то, что они творят. Это сладостно и хорошо. Посреди рассыпанных бумаг и документов, недописанных, иных – чуть тронутых пером, посреди уже размазанных чернил и разбросанных свитков каллиграфической вязью он выводит на ее коже черные письмена их грешной близости: от подбородка до щиколоток, от коленей до лба – касаясь льдинками пальцев, щекоча прядями из распустившегося хвоста, дразня больше, чем нежа. Он неожиданно умел – впрочем, не его, такого яркого и так много прожившего, можно было бы подозревать в вечном аскетизме. Знает, где провести и где погладить, как успокоить первоначальную боязнь, как разжечь нетерпение. Как заставить просить и дрожать. Как направить руки, ободрив подсказкой, и ласками стереть смущение, приучивая постепенно к жару снаружи, внутри, к ощущению обнаженности, к медленному и осторожному, но неумолимому сближению, к слиянию, которое незнакомо и странно, но так природно-естественно. До самой последней черточки, до последнего момента границ она почти не чувствует неудобства – лишь позже ее пронзает и сжимает судорогой. Но судорога мимолетна, солнце оглушительно, пальцы, ладони, губы и – ах… Потом она увидит багровое на белом. Боль тоже придет потом. В экстатически-бессознательном приближении эйфории она запрокидывает голову: ударилась бы, не будь руки, предусмотрительно подставленной под затылок. Ладони больно, наверное, когда ее вбивают костяшками в пол, но не от боли обмякает ее обладатель и не от боли стонет, тяжело наваливаясь; единственно живое, кроме торопливых вдохов и движений, проявление того, что он тоже что-то чувствовал. Человеческий изъян в алой глыбе льда. Там, где соединены их тела, тепло плавится и течет. Горячо. Библиотечная пыль, взбитая в воздух маленькими бурунчиками, щиплет ноздри. Глаза щиплет стекающий пот. Разум – осознание. Первый шаг на пути саморазрушения сделан. Тишина, вновь пришедшая, звучит громче праздничных литавр. На этом полу, на белых одеждах, посреди ломких от старости бумажных листов, чернил, растекшихся и влажных, медово-цветочной истомы, в переплетении тел и слипшихся прядок волос, произошло… произошло… Снаружи прозрачный ветер швыряет в стекла невидимую взвесь лепестков. - Герцог Барма… Уважительно-официальное, громоздко звучащее - обращение к человеку, с которым всего полминуты назад были слиты, так нелепо, что рассмеяться бы ему в ответ, но он не смеется. - Да. - А дальше… «Что будет дальше? Что будет со мной?» Он подносит к свету ее кисть, рассматривая вязь размазанных чернил с придирчивым прищуром каллиграфа-мастера. Сердце Шерон ёкает; его – бьется ровно. Холодок ползет под задранное платье, вызывая дрожь и мурашки; влажное, липкое, пока еще теплое, остро пахнущее прошедшей страстью пятнает сведенные бедра. Так это и есть то, что происходит с мужчиной и женщиной? То, что остается – слабость, тяжесть, стыд? И эта мерзостная липкость, и эти выпачканные руки, и этот утомленный взгляд: «получила ли, что хотела?»… Сквозняк крадется, листы шуршат, солнце прячется ниже, тише – библиотека вновь полна вернувшимся покоем, прохладным и сухим. Только сейчас понимая, что между ними случилось и насколько оно необратимо, Шерон в ужасе прячет лицо. Опозорена или…? - А дальше, леди Рейнсворт – просто не забудьте вымыть руки. И Руфус поднимается с пола, оправляя измятый камзол.