* * *
Серебристо-белые дорожки лунного света расчерчивали плиты храма. Пронзительный крик разрезал тишину, точно раскалённый полуденным солнцем клинок впивался в плоть. Ночные птицы пугливо отзывались, заходились плачем совсем как люди, перекрывая и шум волн, и шелест пальм. Бескрайним полотном раскинулось равнодушное к торжеству смерти небо. За барханами завели тоскливую песнь шакалы, старые плакальщики, верные спутники бога жестокой пустыни. Тихий шорох был едва слышен за тенями, танцующими в переплетениях коридоров старого храма, затерявшегося среди времён. Почти невесомый, не оставляющий следа шаг. Скрежет обломанных когтей по камню. Звон чёрных от пыли и грязи подвесок, потревоженных порывом ветра. Тихий-тихий, едва различимый среди ночных шорохов стон, переходящий в хрип. Чёрные уши безжизненно повисли вдоль головы, полностью безразличные к звуками вокруг. Язык едва шевелится, слабо касаясь покрытых трещинами иссушенных губ в чёрных пятнах крови. Они поднимались по ступеням храма, ощущая кончиками пальцев почти угасшие волны вокруг древних стен. Внутри был бесконечный лабиринт, пройти который от начала до конца не удавалось даже свободному ветру и свету. Где-то там, среди песка, пыли и паутины, в полном одиночестве под холодным лунным светом томилось, ожидая неминуемой смерти, юное существо, на свою беду раньше времени выбравшееся из тёплого кокона колыбели. Им хотелось, до боли хотелось верить, что ещё есть время. То самое, что неумолимо, песчинка за песчинкой скользило в стеклянном сосуде, который он сжимал в руках. "Только бы успеть, только бы успеть..., — шептал он, с детской наивностью веря, что слова станут заклинанием, способным обмануть саму смерть. — Только бы успеть, только бы успеть... До того, как последняя песчинка упадёт на дно часов и время вновь начнёт вить нить сияющего кокона". Тысяча ступеней вверх. От раскалённого песка к ледяным небесам. Под вой шакалов, крики птиц и шелест листьев. Всего тысяча ступеней, на которых под сандалиями скрепит песок. Тысяча ступеней, с которых так и норовит столкнуть ветер. Тысяча сточенных временем ступеней, отделявших их от ещё бьющегося сердца. Она стояла в серебристо-белом озере лунного света, словно облитая расплавленным серебром. Худая, почти что скелет, обтянутый бледно-пыльной кожей. Впалые щёки, на которых от глаз до подбородка были прочерчены грязные разводы. Тусклые волосы, сбившиеся в колтуны и волочившиеся за ней по полу, собирая на себя пыль, песок и прочий сор. Печальные глаза, наполовину прикрытые веками, испещрёнными, точно иероглифами, голубыми венами. Обломанные до крови ногти с чёрной земляной каймой, переходящей плавно на кожу и тянущейся затейливой сетью узоров почти до локтей и колен. Белое платье или белый саван? Грязные серо-жёлтые льняные бинты волочились вместе с волосами по полу, подёргиваясь в такт с дрожащими руками и ногами. Чёрные в серебристом свете капли крови покрывали каменные плиты, отмечая каждый шаг пройденного девочкой пути. Она была ещё живой, хоть и стояла неподвижно как статуя, как десятки статуй, украшавших храм и занесённую песком дорогу. "Я пришёл помочь тебе, дитя лунного света", — шептал он, ни на мгновение не задумываясь, различим ли его шёпот через те десять ступеней, что разделяют их на древней лестнице. Он знал, что она слышит. Каждое слово, каждый вдох. Она слышала всё. "Я хранитель лунного света, о благословенное дитя. Я пришёл помочь тебе, дитя лунного света... — произносил он чётче и громче. Древняя как само время формула придавала ему сил. — Я пришёл помочь тебе. Протяни мне свою руку, коснись своей ладонью моей. Пойдём со мной в украшенные золотом и слоновой костью чертоги, дитя лунного света..." Она стояла неподвижно, не мигая глядя на него и протянутую руку. Невысокая, маленькая, юная... совсем малышка. В лунном свете всё обретает чёткие контуры. Он смотрел на ту, кого они ждали. Ту, кого они искали. Ту, кого проглядели. Взгляд сбивался на ноги. Тонкая словно веточка нога вывернута. Если бы не бинты, кто знает, смогла бы она пройти этот путь? Она живая, точно живая. Он хотел верить в это. Он верил в это. Порыв ветра трепал бинты, отбрасывая спутанные пряди волос на лицо. Плач шакалов и крики птиц смазывались. Плеск волн, шелест пальм и тихий шёпот его спутников — всё это исчезало, стремительно растворяясь, будто никогда и не существовало. Они стояли, разделённые десятью ступенями, залитыми лунным светом. Алые искры вспыхнули между спутанных чёрных прядей. Запылённые глаза вобрали в себя последние капли жизни. Пересохшими губами он шептал формулу, слово за словом. Снова и снова. "Я не дам тебе умереть. Не здесь. Не сейчас. Не на пыльном полу забытого всеми храма. Пойдём со мной, дитя лунного света. По серебряной дороге туда, где тебя ждут". Тонкие руки дрожали. Вытянутые вперёд, вскинутые, словно лапы хищного зверя или когти птицы. Беспомощный зверёныш, измученный и загнанный, с затуманенным пеленою агонии рассудком. Последние силы в последний бросок. Всю ярость и всю боль в одно стремительное движение. Десять ступеней всё равно что вытянутая рука — не расстояние. Они упали на песок. Обломанные ногти, нет, когти на почерневших руках, ставших лапами. Оскаленные в безумной ухмылке клыки. Кровь. Горячая сладкая кровь бежала по его телу, давала ему жизнь и силы. Пульсировала под загорелой кожей и стучала в висках. Она чувствовала кровь. Она желала её так страстно, как не желала ничего до этого. Каплю горячей сладкой крови. Глоток, который смочит пересохшие губы. Обогреет горло и вдохнёт искру жизни в разрушающееся тело. Кровь-кровь-кровь. Ручей, река, океан крови. Она жаждала этого так долго; и вот кровь пульсирует так близко, что сводит с ума. Горячая. Сладкая. Желанная. Он чувствовал её жажду. Её боль и страх. Никто не хочет умирать. Никто не хочет умирать, даже не вкусив жизни. Губы двигались сами собой, повторяя давным-давно заученные слова. Иероглифы вспыхивали на бинтах один за другим. Льняные ленты затягивались на худом теле. Он держал её за руки, вновь из лап ставшими человеческими. Они стояли на коленях друг перед другом. Две статуи, покрытые песком и пылью. Залитые холодным лунным светом. Он шептал слово за словом, заставляя всё новые иероглифы проступать на бинтах и вспыхивать ярче, чем пламя костра в ночи. Бедная безумная девочка, скитавшаяся по лабиринту в полном одиночестве долгие годы. Он прижался лбом к её лбу. "Пойдём со мной, я покажу тебе путь, дитя лунного света..." Нечеловеческий крик, полный боли, разорвал тишину. Она обмякла в его руках. Маленькая, хрупкая, слабая девочка. Бинты на её теле слабо сияли, наполненные древней магией. Руки и ноги сковывали широкие золотые полосы, исписанные чёрными символами. Голову охватывал золотой обруч, покрытый теми же самыми письменами. Грудь под бледным платьем едва заметно вздымалась. Он улыбнулся, подхватив маленькое тело на руки. Всё закончилось. Кровь скользила по подбородку и капала на ткань платья и бинты, с шипением растворяясь, стоило только ей попасть на иероглифы. Он улыбался, продолжая держать почти невесомое тело. Сильная рука ободряюще скользнула по его плечу. И эти же сильные руки легко и просто подхватили его и тело девочки, когда его собственные ноги вдруг подкосились. Мир просыпался от зачарованного сна. Шакалы перестали плакать, подчиняясь воле господина пустынь. Птицы растерянно перещёлкивались в зарослях кустарника, всё ещё не веря, что дыхание смерти ушло, не закрыв навеки чьи-либо уста и глаза. Мужчина стоял на ступенях, прижимая к груди спящего сына. Тому потребуется несколько дней отдыха, прежде чем он сможет вернуться к занятиям. Девочку же придётся выхаживать куда дольше. К счастью, они успели вовремя. Древний храм, казалось, замер, застыл, замолчал. А где-то далеко от него, в просторной и чистой библиотеке, белое перо скользнуло в чернила и вывело первый символ на папирусе, начиная запись новой истории.* * *
Юи сидела на кровати, обхватив колени руками, и плакала. Жгучие слёзы катились по щекам и капали на одеяло. Девушка только что проснулась, едва сумев сбросить оковы сна и разлепить веки. Сон был тяжёлым и мрачным. Он душил её и сдавливал до боли грудь. Юи плакала. Она не помнила, что было во сне, но не могла остановить слёз. Больно и горько. Одиноко и тоскливо. Так плохо, что хоть волком вой, хоть кидайся на стены и царапай их, раздирая пальцы в кровь и обламывая ногти до самого мяса. Холодный лунный свет заливал комнату, в которой кроме девушки, маленького котёнка и куклы-помощника никого не было. Точно также лунный свет заливал и комнату египетской богини, клубочком свернувшейся в своей постели и тихо-тихо всхлипывающей. Вероятно, ей тоже в эту ночь снились дурные сны. Чёрные котята прижимались к своей хозяйке и тихо мурлыкали, пытаясь отогнать от неё кошмары.* * *
Она вошла, как всегда, чуть слышно. Как кошка, бродящая по дому в сумерках и сливающаяся с ними. Тот поначалу ещё думал — а не потребовать ли ему уважения границ своего личного пространства в виде библиотеки? А потом просто смирился. Кошкам в любой культуре не даром приписывали тысячу и одно свойство. В том числе и способность ходить между мирами, проникать в самые труднодоступные места и в буквальном смысле гулять по тени. Но куда там простым кошкам до богини, которой, по этим же самым легендам, они и были обязаны всеми своими способностями? Истен, толстопузый иссиня-чёрный котёнок, при виде девушки лениво зевнул, как бы ненавязчиво продемонстрировав пасть, полную маленьких острых зубов, которых было слишком много для обычного кота. Бастет лишь фыркнула и потрепала животное за загривок, не забыв украдкой приподнять верхнюю губу, обнажая белоснежные клыки. Обмен любезностями на этом был исчерпан, и оба представителя кошачьих потеряли к друг другу всяческий интерес. Делить им было особо нечего. По крайней мере, в данный момент. Поэтому они, как каждый из них считал, милостиво позволяли один другому мирно существовать рядом. — Ты сбежал от всех сюда, или Зевс нашёл тебя уже после того, как ты сбежал от всех? Тему можно было выбрать и более интересную, но тактичность и умение читать собеседника проявлялись у Бастет лишь тогда, когда богине было это выгодно. В любом другом случае она предпочитала идти напрямую по головам, рукам или тому, что попадалось под ноги. Например, по чужим чувствам. Впрочем, не поднимать же в самом деле тему того, что за прошедшее время Локи стал устраивать слишком уж много розыгрышей для того, кто большую часть дня проводит за учёбой, а ночью, как и другие, вынужден спать? — Я пришла извиниться за то, что произошло тогда, Тот, — произнесла Бастет, нарушая тишину. Впервые за прошедшее время кто-то из богов нарушил негласное молчание, царившее между ними. Более того, Бастет подняла ту самую запретную тему. И чего же ей не сиделось спокойно?.. Тот оторвался от книги лишь затем, чтобы смерить девушку взглядом и неопределённо подёрнуть плечами. Он не собирался распространяться на какую бы то ни было тему. И уж тем более не собирался уступать Зевсу и водить с Бастет хороводы. Да и в целом не был расположен к диалогам сегодня. Просто потому что. И уж тем более не был настроен обсуждать произошедшее несколько дней назад. — Когда нам было столько же, сколько им... — голос Бастет вновь разрезал тишину. Собеседник ей был нужен лишь в качестве детали декора, дополняющей обстановку, с чем Тот справлялся почти идеально. Налицо были годы, сделавшие привычку полноценной частью характера. — Мы были друзьями, Тот. Она сидела на краю стола, хрупкая и нежная. В серебристом лунном свете и золотистых отблесках свечи напоминала статую, искусно вырезанную из слоновой кости. Только вряд ли статуи болтают босыми ногами, скинув на пол сандалии. И уж совершенно точно статуи не сжимают невинно тонкими пальчиками кружку с отменным пивом, нагло отнятую у египетского бога. — Действительно, разве можно забыть те чудесные столетия, что мы сами, вместе с другими, провели под неусыпным контролем учителей? — произнёс Тот, соглашаясь со словами Бастет, разглядывающей что-то то ли на стене, то ли на корешках книг, то ли на дне кружки с пивом. Краем глаза Бастет заметила движение в той стороне, где сидел Тот. Прежде чем мозг осмыслил выхваченную глазами картинку, волосы на голове тихонько зашевелились, а на виске забилась жилка. На загорелой коже протянутой руки египтянина мирно сидел и шевелил мохнатыми лапками тёмно-синий паук-птицеед. Всего мгновение потребовалось Бастет, чтобы тело, получившее от очнувшегося мозга сигнал, подлетело на стол и начало балансировать на одной ноге в самом дальнем его углу столешницы, не забывая прижимать к груди подол длинных юбок. Ещё мгновение, и тишину кабинета прорезал дикий, разрывающий перепонки вопль. Кружка покатилась по полу, заставляя сожалеть о судьбе разлившегося напитка. — Как говорил учитель Сет: "Женщины, конечно, вещь безумно сложная и удивительно непредсказуемая, но стоит только сосредоточить их внимание на такой незначительной мелочи как таракан или паук, как они мгновенно с визгом оказываются на столе, являя собой настоящее произведение искусства; громкое, правда...". Как видишь — урок я усвоил. — Тот не скрывал довольной улыбки. Пожалуй, он впервые за этот день улыбался настолько широко, что от сквозившего "дружелюбия" сводило зубы. — Ублюдок, идиот, скотина, — голос Бастет срывался на крик. Непонятно, кому перепадало от неё брани больше — Тоту, или всё-таки огромному пауку, которого он держал в раскрытой и протянутой к богине ладони. Она отдалялась всё дальше от Тота, будто мужчина держал в руках не самого обычного паука, а какого-то диковинного монстра, способного уничтожить по меньшей мере всю вселенную. Всё-таки, отметил про себя Тот, когда дело касалось паукообразных, Бастет нередко забывала о своём божественном статусе и способности испепелить мерзкий объект одним движением брови. И со школьной скамьи это совершенно не изменилось, что не могло не радовать. Бастет грациозно, насколько ей позволял страх, напрочь выбивший из её головы любые мысли, перескочила на спинку стула, а вслед за этим и на спинку соседнего. Ещё одно движение, и она уже стояла посреди комнаты, явно ведомая желанием покинуть её как можно скорее. — А как же обещанные ночные посиделки и воспоминание о днях былых? — огорчение, прозвучавшее в голосе Тота, было настолько искренним, что даже он сам удивился. Да и Бастет бы определённо поинтересовалась, с чего это египтянин так расчувствовался, если бы не смертельный страх перед пауком, который, кажется, боялся богиню ещё сильнее, чем она его. — Да пошёл ты, — отрывисто, словно выплёвывая каждое слово ему в лицо, произнесла Бастет и от всей души хлопнула дверью. Удивительно, как после такого удара стены не покрылись сетью трещин, а сами двери не свалились с петель. Тот лишь усмехнулся. Тарантул на его руке осыпался пеплом, который египтянин легким движением смахнул на пол. В саду за окном тихо перекликались какие-то птицы. Свеча на столе в последний раз мигнула и затухла, лишь тонкая нить синеватого дымка поднялась вверх. Кое-что в этой жизни совершенно не менялось, сколько бы лет не пробежало песчинка за песчинкой.