Lamento mucho, Lola

Широкоплечий здоровяк в нерешительности замер, созерцая её взглядом, преисполненным звонкой, разлетающейся по площади осязаемыми волнами тоски; он, словно наделённый биотикой, резонировал с частицами вселенной, управлял тонкими материями, ментально сгущал вокруг себя поля эффекта массы… дело другое, что никогда биотикой не владел, полагаясь исключительно на физическую силу, щедро подаренную ему природой. Парк полон народа – он уловил чутким слухом, как где-то позади его узнал ребёнок и с восторженным визгом клянчил у матери разрешения подойти. Познакомиться, пожать руку, попросить автограф. Она не разрешала ему. Наверное, женской интуицией угадывала, что Джеймсу Веге, герою галактического масштаба, почётному гражданину Лондона и вечному члену экипажа Normandy SR-2, не до почестей – он занят встречей со старым другом. Минут двадцать Вега всматривался в веснушчатое лицо Шепард. В идеальные, высеченные резцом истинного мастера черты, в скупую мимику и плавность отточенных до автоматизма жестов. Он впитывал её резкость и порывистость, стремительность выпущенной из бесстрастного ствола пули. Он любовался ею, чёрт побери, любовался так, как не любуются солдаты своими капитанами. Во всём Пятом флоте не сыскать чудака, не посвящённого в испытываемые Джеймсом чувства – он давно ею восхищался. Как бойцом, как женщиной, важно ли – соль в том, что она, даже не предполагая о существовании лейтенанта Веги, въелась в его кости. Проникла в нейроны, обосновалась в венах, пропечатала своё заурядное имя – Джейн – на каждом нерве. Он, поддавшись своему глубокому уважению, граничащему с преклонением, поступил, как поступила бы она. Он и не предполагал, что именно это и послужит причиной их знакомству: после неудачного задания подав в отставку, повышенный до лейтенанта Джеймс попал на Омегу. Сцепился там с какими-то батарианскими уродами, посмевшими молоть о попавшей под домашний арест Шепард разного рода гадости. Там его и нашёл Андерсон. Так он и стал её надсмотрщиком. Джеймса рвало на атомы амбивалентностью эмоций. Он ощущал себя грязным тюремщиком при одной из лучших солдат человечества, да и вообще Млечного Пути. Ему мнилось, что он, не участвуя в её операциях, но поддерживая её решения, предавал дело Шепард, встав на другую сторону баррикад, на сторону политиканов и чинуш. Он забывал о стыде и вине, общаясь с ней. Джейн много шутила и смеялась, травила байки о заданиях и посещённых планетах. О базе коллекционеров говорила неохотно и брезгливо морщилась в унисон всплывающим воспоминаниям. Она скучала по космосу – ненавидела планеты, возможно, из-за Мендуара, Джеймс не лез ей в душу. И без него достаточно налезли, натопали грязными сапогами, выставили крайней. Попрали воинскую гордость, заставив оправдываться за совершённое ради спасения тех, кто её же потом и судил. Скоты. Вернув себе армейские жетоны, Джейн преобразилась – и Джеймс осознал, что его смешное среднестатистическому обывателю счастье закончилось. Не из-за гигантских креветок, пожирающих галактику, а потому что угловатой неуклюжей мягкости Джейн он больше никогда не увидит; она – коммандер Шепард, мать её, отставить сопли, лейтенант. Она убивала, помогала, присоединяла. Поступала слишком сурово и беспощадно. Проявляла озадачивающее милосердие. Завалила Жнеца; Вега ей завидовал в тот день – всё-таки военные до жути самоубийственные безумцы, кто ещё бы позавидовал Шепард, мечущейся по крошечному плато в попытках уйти от прожаривающих насквозь залпов озверевшей машины, параллельно наводя на цель целый кварианский флот? Никто, естественно – кроме Джеймса. Он тогда не волновался за неё. Он на сто процентов был убеждён, что какому-то кальмару-переростку её нипочём не свалить. Адмиралы ценили её. По крайней мере, пока она была им нужна – а она была нужна так, что будущее наций и рас ворочалось в её узких ладонях. Джейн не бродила вокруг да около. Не выпади им тот короткий отпуск на Цитадели, она бы и не поднимала этот вопрос, но он выпал. И она, поймав его во время очередного флирта за жабры, завуалированно, но недвусмысленно спросила, заинтересован ли он в отношениях. Она не уточняла, в каких. Она не пыталась им манипулировать. Она не хитрила и не покушалась на его свободу: лишь предлагала гореть вместе, пока есть шанс гореть. Джеймс, от испуга и смущения, принялся юлить. Выстраивать какие-то ненужные стены, нагораживать словесные огороды, прятаться за бессмысленными фразами. Pendejo idiota, неужели он надеялся, что она повторит предложение? Станет навязываться? Она?! Он же замечал, как она смотрит на Аленко – с константным равнодушием, словно сквозь него, как через стеклянную стену. Он тотально ошибся, прогнувшись перед глупейшим страхом. И она сгорела без него. Широкоплечий здоровяк отвёл взгляд и опустил голову, будучи более не в силах взирать на неё. На её застывшие черты и статичные жесты, на резковатую порывистость, запечатлённую в холодном камне. Памятник. Белый тессианский мрамор, точно передающий светлый тон её кожи, но крадущий зелень радужки и убивающий душный румянец, что алел на её скулах от ярости сражения. Памятник – женщина в бронекостюме N7 с дробовиком и пистолетом на бедре, по телу рваными языками струится биотика неправильного цвета. Памятник… который не ответит ему, когда он признается: — Lamento mucho, Lola.