Ты - моя сила и моя слабость

Семья — это родство не только по крови. © Legend of the Seeker Джексон давно не видел Марка в таком состоянии — словно из него вынули душу и оставили лишь пустую оболочку. Он крепко сжал зубы — знал же, что эта его поездка домой ничем хорошим не закончится — Марк воспитывался в семье отчима, и как только смог самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, без сожаления покинул так и не ставший родным дом. Сейчас он вполне состоявшийся фотограф, снимает неплохую квартирку в Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене, но детские комплексы до сих пор мешают ему нормально общаться с приёмной семьёй. Вот только, кажется, на этот раз случилось что-то посерьёзней, чем очередная стычка с роднёй на почве неоправдавшихся надежд главы семейства… — Отчим сказал, что мама жива. Джексон, окаменев, смотрит, как Марк залпом опрокидывает в себя пол стакана неразбавленного виски и даже не морщится. — Что? — переспрашивает он, всё ещё надеясь, что ослышался. — Он сказал, что мама жива, — с грустной усмешкой повторяет Марк. — Это значит, что она бросила меня, понимаешь? — его губы дрожат, и пальцы со всей силы стискивают запотевший стакан. — Меня воспитывала чужая семья, а ей я просто оказался не нужен. Понимаешь, Джекс? — Ну-ну, может, он просто солгал, чтоб ударить по больному. Ты же знаешь, он та ещё скотина, — Джексон придвигается ближе, обнимая за плечи и изо всех сил прижимая к себе, стремясь предотвратить надвигающуюся истерику. Они познакомились в приюте, когда были ещё детьми, и Джексон привык быть старшим братом в их тандеме, несмотря на то, что данные в паспорте говорили об обратной разнице в возрасте. Он укачивает Марка, как ребёнка, тихо шепча, что это всё в прошлом, что всё будет хорошо, непременно, ну должно же быть, пока друг не успокаивается окончательно. Наконец, Марк выпрямляется, делая глубокий вдох, давая понять, что взял себя в руки. — Я хочу найти её, — твёрдым голосом говорит он, и по безапелляционному тону Джексон понимает, что отговорить его не удастся. Замечая недоверчивый взгляд друга, Марк добавляет: — Я не собираюсь устраивать разборки, поверь мне. Я просто хочу посмотреть на человека, который однажды полностью исчез из моей жизни. Найти человека в таком штате, как Нью-Гэмпшир, оказалось не самой лёгкой задачей, но вполне выполнимой. Честно говоря, Джексон втайне надеется, что пока личный адвокат Марка подыскивает частного детектива из местных, а тот по крупицам собирает информацию, Марк успеет остыть и оставит свою идею. Но однажды вечером он звонит ему и сообщает, что «вылет утром и как насчёт устроить прощальный вечер (как раз и бутылка кьянти стоит второй год без дела) и получить ЦУ по уходу за котами, потому что на Джебома нет абсолютно никакой надежды». — Ты уверен, что хочешь полететь один? — спрашивает наконец Джексон, когда голова усваивает всю архиважную информацию, в какие часы и чем именно кормить котов.- Я могу изменить расписание и полететь с тобой, это правда будет несложно. — Спасибо, но нет, — качает головой Марк. — Меня встретят, да и не думаю, что задержусь там надолго. Джексон вздыхает и отодвигает от себя полупустой стакан. — Всё же скажи, зачем тебе это? — Джекс, ты же должен меня понять… И Джексон понимает, он действительно понимает, потому что сам был на этом месте. И именно поэтому он больше всего на свете не желает Марку испытать всей той боли и пустоты, что довелось испытать ему. Но так же он понимает, что слишком они похожи, чтобы ему удалось отговорить того от задуманного. Он слегка сжимает ладонь Марка в своей; простой жест, который на их собственном языке значит ни много ни мало, а «я твой друг и всегда буду рядом, ты же знаешь», и Марк знает. Нью-Гэмпшир никогда не радовал тёплой погодой, и, приземлившись в небольшом аэропорту Портсмута, Марк из цветущей весны попадает прямиком в промозглую зиму. Кругом холодно и серо, и Марк плотнее кутается в тёплый вязаный шарф и тоненькую парку. Его встречает седовласый пожилой человек, представившийся как частный детектив Джозеф Мэйотт, и предлагает для начала отвезти его в гостиницу. По дороге из аэропорта Марк, не отрываясь, смотрит на безжизненный серый пейзаж, однотипными слайдами мелькающий за окном. Холод, царящий в этом северном царстве чувствуется даже в тёплом салоне старенького шевроле, пробирается сквозь одежду, царапает кожу. После горячего душа в гостиничном номере чувство безысходности немного отступает, а когда Марк греет руки о большую чашку свежего кофе в небольшом кафе на цокольном этаже отеля, жизнь снова начинает играть цветными красками. Кофе, конечно, слишком крепкий и совсем не такой, к какому он привык, но в данной ситуации выбирать не приходится. Джозеф появляется через полчаса, как они и договаривались. В руках у него внушительная кожаная папка, дающая понять, что работа была проделана немалая. Марк выпрямляется в кресле, приготовившись воспринимать информацию. — Мистер Туан, — прокашлявшись, начинает Джозеф, — я не хотел говорить об этом в машине, тем более, вы с дороги, вам был необходим отдых. И, к сожалению, информация подтвердилась только вчера вечером, так что я не успел вас предупредить… Марк чувствует, что начинает терять терпение, пальцы непроизвольно отбивают дробь по тёплой керамике пузатой белой кружки, и он с трудом сдерживает себя от того, чтобы неуважительно не поторопить детектива. — Я проверил множество информации и действительно нашёл Вашу родную мать. Но дело в том, что… — пожилой детектив нерешительно мнётся, не решаясь договорить, — дело в том, что она умерла три года назад. Джозеф начинает суетливо перебирать документы, выкладывая их на кофейный столик, перечисляя номера и даты, словно Марк только что обвинил его во лжи. Марк не прикасается к бумагам, даже не смотрит на них. Он был готов к тому, что не станет разговаривать с матерью. Возможно, у него даже не хватило бы смелости подойти к ней — только посмотреть издалека. Убедиться, что женщина, которую он всю сознательную жизнь считал умершей, теперь прекрасно живёт без него, и окончательно возненавидеть. Но повторно пережить её смерть он оказался не готов. — Я бы хотел съездить на её…- Марк запинается, не в силах произнести это вслух. К счастью, Джозеф всё понимает и согласно кивает, убирая бумаги в портфель. Дорога до кладбища занимает чуть больше получаса, и ландшафт за окном кажется ещё более безжизненным, чем раньше. Джозеф не заводит ненужных светских разговоров, и Марк благодарен ему за это. Он смотрит на серый камень надгробия и не чувствует ничего. Только опустошение. Всё, ради чего он сюда приехал, разом потеряло всякий смысл, незаданные вопросы навсегда останутся без ответа. «Почему ты бросила меня, мама? Почему позволила воспитываться в чужой для меня семье? Ты настолько меня ненавидела?» Он ищет хоть одну причину оправдать поступок матери, всего одной единственной причины было бы достаточно, чтобы жить дальше… Но так и не находит её. Когда Марк подходит к машине, ему кажется, что он уже не чувствует холода, но тучи сгущаются, и Джозеф говорит, что приближается снегопад и лучше успеть добраться до города, пока не началась метель, и дороги открыты. Они подъезжают к отелю, когда за окном уже непроглядная тьма, кое-где пробивающаяся полосками света уличных фонарей. Весной, говорит Джозеф, темнеет рано. Поднимаясь по ступенькам крыльца, Марк думает о том, на какой ближайший рейс заказать билет — оставаться в этом чужом для него городе больше не хочется ни минуты — но Джозеф удерживает его за локоть. — Я не знаю, интересно ли Вам это, но думаю, Вы имеете право знать, — говорит он, — у Вашей матери остался сын. *** — Что? — непонимающее переспрашивает Джексон по скайпу. — Что слышал, — раздражённо дёргает плечом Марк. — У неё остался сын. Не родной, приёмный. Остался от второго брака. Он отпивает большой глоток вина, прямо из горлышка. Вино дешёвое, и на утро будет ужасно болеть голова, но Марк думает об этом сейчас с каким-то мазохистским удовольствием. — Понимаешь, что это значит? — снова упрямо спрашивает Марк. — То, что она отказалась от родного сына, но при этом воспитывала чужого. Что я ей сделал, Джекс? За что можно было так ненавидеть собственного ребёнка? Джексон молчит, в очередной раз убеждаясь, что не надо было отпускать Марка одного. Да и вообще отпускать было не надо. — И где сейчас этот ребёнок? — наконец спрашивает он. — В приюте, — Марк делает ещё один глоток и морщится от терпкого послевкусия. — Я завтра туда поеду. — Господи, зачем?! — Джексон думает, что уже ничего не понимает. — Зачем тебе туда ехать, ради всего святого? Тебе не кажется, что ты и так уже достаточно разбит? Марк молчит и упрямо качает головой. — Марк, — со вздохом предпринимает последнюю попытку Джексон, — Марк, возвращайся домой… — Я не могу, Джекс, — его голос звучит твёрдо и абсолютно трезво, как будто и не было только что выпитого литра вина. — Я не могу сейчас уехать, неужели ты не понимаешь? И если я уже тут, я хочу хотя бы выяснить, чем этот ребёнок настолько лучше меня, если от меня она с лёгкостью отказалась. А от него — нет. *** Приют, около которого тормозит чёрный шевроле, оказывается невероятно похож на тот, в котором Марк провёл несколько лет своего детства. Хотя, наверное, все подобные здания выглядят одинаково — от них веет горьким отчаянием и поломанным детством. Окна неприветливо глядят тёмными глазницами на гостей, и кажется, что даже облупившаяся серая краска, стекающая со стен, вопит, что им здесь не место. Пока Джозеф разговаривает с директором приюта — пожилой женщиной с приятной внешностью и серьёзным взглядом, Марк смотрит в окно. Кажется, с утра погода всё-таки взглянула на календарь, и в город пришла долгожданная весна. Маленькие жители приюта, все поголовно в лёгких курточках, высыпали на улицу, затеяв оживлённую возню. Наконец, переговоры подходят к концу, директор даёт своё разрешение на встречу (с кем? сводным братом?) и, подойдя к окну, указывает Марку на самый отдалённый уголок двора, почти скрытый корявыми замёрзшими палками, которые летом вероятно превращаются в деревья. Там, в тени этих промёрзших недо-деревьев, на скамье в одиночестве виднеется маленькая фигурка ребёнка. Уже подходя ближе, Марк отмечает про себя, что мальчик выглядит гораздо младше своих пятнадцати лет. А ещё от него так и веет одиночеством. Вынужденным одиночеством, к которому привыкаешь, срастаешься с ним кожей против своей воли. Марку знакомо это чувство, в груди под рёбрами начинает глухо болеть, царапая кожу изнутри рваными перьями. В этот момент к его ногам с тихим шуршанием что-то подкатывается, и он нагибается за неожиданной находкой. Мальчик срывается со своего места, но не успевает поймать потерю — Марк протягивает ему упавший карандаш на ладони. Мальчик смотрит на незнакомца с испугом и недоверием, но всё же нерешительно принимает карандаш. Как маленький дикий зверёк, думает Марк и неожиданно для себя улыбается. — Привет, — всё так же растягивая губы в улыбке, говорит он. — Здравствуйте, — у мальчика оказывается тихий и мелодичный голос. А ещё мягкие черты лица, большие любопытные глаза, и растрёпанные вихры, торчащие в разные стороны, то ли от ветра, то ли сами по себе. Марк садится на деревянную скамью, рядом с тем местом, где до этого сидел мальчишка, и щурится от яркого весеннего солнца — настроение почему-то улучшается, хотя причин для этого вроде никаких нет. Мальчик пару минут нерешительно топчется на месте, словно не понимая, что ему делать, но потом всё-таки возвращается на своё место в углу скамьи, прижимая к груди альбом. — Ты рисуешь? — нарушает Марк повисшее молчание. Мальчик поднимает на него свои огромные глазищи и торопливо кивает. — Можно посмотреть? Марк протягивает руку, и в его ладонь ложатся чуть шершавые листы, исчерченные множеством карандашных линий. Марк перелистывает страницы альбома, и запутанная вязь штрихов на его глазах сплетается в причудливые узоры, отрывочные образы и целые сюжеты. У мальчика определённо большие способности к рисованию, и Марк увлекается открывшемся перед ним миром настолько, что почти пропускает мимо ушей обращённый к нему тихий вопрос. — Вы к кому-то пришли? — М? — Марк отвлекается от рисунков и пытается собраться с мыслями. С самого утра вплоть до приезда в приют всё происходит настолько быстро, что времени подумать над тем, зачем же собственно он сюда едет и что скажет абсолютно чужому ребёнку, у него нет. И вот сейчас Марк теряется. — Да… я пришёл… — смысла запутываться в собственной лжи нет, тем более, что он приехал за ответами, и Марк решается, — вообще-то я пришёл к тебе. И без того большие глаза мальчика становятся ещё больше, он испуганно хлопает пушистыми ресницами, неуверенно теребя в руках край лёгкой курточки. — Ко мне? — кажется, его голос становится ещё тише, и Марк практически вынужден читать по губам. — Да, — он нервно улыбается. — Что тебя так удивляет? — Просто… — мальчик опускает взгляд и почти срывается на шёпот. — Просто ко мне никто никогда не приходит. Тупая боль под рёбрами возвращается, и Марк непроизвольно прижимает руку к груди, пытаясь унять бьющихся под сердцем взбесившихся птиц. — Как тебя зовут? — он прекрасно знает его имя, в кабинете директора ему дали пролистать личное дело, но надо разговаривать, чтобы молчание не превратилось в нерушимую стену, и ничего кроме очевидного в своей банальности вопроса на ум не пришло. — БэмБэм. — М? — Марк удивлённо приподнимает бровь, потому что ничего похожего в личном деле определённо не было. — Это прозвище, мне так привычнее, — впервые за время разговора Марк видит улыбку БэмБэма, такую же тёплую, как весеннее солнце и, видимо, такую же редкую. Что дальше говорить, он решительно не представляет и, как объяснять своё появление, тоже. «Привет, я Марк — можешь считать меня своим сводным братом, хотя это не так. Просто моя мать, которую я считал умершей, оказывается просто бросила меня в детстве, и теперь мне жизненно необходимо знать, почему она не бросила тебя?» Марк мысленно отвешивает себе подзатыльник за эти мысли и, видимо, меняется в лице, потому что БэмБэм, до этого усиленно ковыряющий песок под ногами носком ботинка, вдруг дёргается и испуганно косится на него. Марк заставляет взять себя в руки и снова натянуто улыбается — атмосфера неловкости нагнетается, и кто бы подсказал, как выпутываться из таких вот неловких ситуаций. Марк решает начать издалека. — В детстве я тоже провёл какое-то время в приюте. Испуг в глазах БэмБэма сменяется интересом: — У Вас нет родителей? — Нет, — качает головой Марк. — Вернее, я так думал до определённого времени. Недавно я узнал, что моя мать всё это время была жива. Марк изо всех сил стискивает кулаки, так что костяшки пальцев белеют, и пытается выровнять тон, через который начинают проскальзывать истеричные нотки. — Поэтому я и вернулся в Портсмут, — Марк тщательно пытается подобрать слова, чтобы не напугать мальчика. — Моя мать… это твоя мачеха, БэмБэм. БэмБэм всё-таки пугается. Он испуганно дёргается, словно его хотят ударить, весь сжимается, кажется, даже становясь меньше ростом, и принимается бессвязно бормотать: — Простите, я не знал… Я не знал, правда, простите, меня. Марк пугается не меньше, и когда БэмБэм всё-таки порывается вскочить, удерживает его за рукав куртки. — Эй-эй, ты чего? — Марк непроизвольно стискивает руку БэмБэма и даже сквозь слои ткани чувствует, как того начинает трясти. — Чего ты перепугался? БэмБэм больше не порывается встать, он скрючивается на скамейке маленьким воробьём, и Марк понимает, что надо было заранее написать текст или хотя бы продумать, что говорить, вместо того, чтобы плести всё, что в голову взбредёт, напугав при этом мальчишку до полусмерти. — Просто я никогда не видел её, — Марк говорит успокаивающе, пытаясь выровнять ситуацию и расположить к себе мальчика. Почему-то вдруг это кажется очень важным. — Поэтому мне захотелось познакомиться с тобой, БэмБэм. БэмБэм послушно кивает и, кажется, начинает дышать немного ровнее. Разговаривать с БэмБэмом оказывается неожиданно приятно, Марк чувствует, что постепенно мальчик расслабляется и начинает говорить всё больше, оказавшись не таким замкнутым, каким показался при встрече. К сожалению, их разговор в тот день оказывается коротким — в приюте начались занятия, и детвора наперегонки поспешила в здание. БэмБэм собирается долго, рассовывая карандаши по карманам и любовно разглаживая непослушные альбомные листы, которые то и дело листает весенний ветер. — До свидания, — наконец говорит он, и его голос снова шелестит чуть слышно, как-будто они только что познакомились. — До свидания, БэмБэм, — Марк тоже мнётся на месте, он чувствует, что надо сказать что-то ещё, но слова упрямо застревают в горле. Пройдя пару шагов, БэмБэм оборачивается, его распахнутые глаза испуганного оленёнка смотрят прямо и решительно, а пальцы безжалостно мнут наброски, выдавая волнение. — А… — голос слегка звенит от напряжения, — а Вы ещё придёте? Марк чувствует, как птицы в грудной клетке успокаиваются, и по солнечному сплетению растекается неожиданное тепло. — Конечно, — улыбается он. — До завтра, БэмБэм. БэмБэм улыбается светло и искренне и уже бегом направляется к закрывающимся дверям приюта. *** Через несколько дней Марк неожиданно для себя приходит к выводу, что уже не представляет себе ни дня без общения с БэмБэмом. Он приезжает в приют каждый день, и БэмБэм с улыбкой несётся к нему навстречу, размахивая очередным рисунком или сбивчиво щебеча новую историю, которую только что придумал. У него мало друзей, и даже директор приюта в приватном разговоре однажды признаётся Марку, что впервые видит этого ребёнка таким открытым и живым. Марк и сам чувствует, что оживает. Словно многолетние льды, что копились годами в его душе, вдруг разом начали таять, и Марк совершенно не представляет, как справляться с неуправляемыми потоками оттаявших чувств, кажется, что однажды они потопят его с головой. И этот день наступает раньше, чем он думает. Утром в его гостиничном номере раздаётся звонок из агентства — назначена дата съёмок, и вернуться в Нью-Йорк предстоит не позже пятницы. И это при том, что на календаре уже вторник. Марк откидывается на кровать и устало прикрывает глаза — на внутренней стороне век упрямо проступает образ несуразного мальчишки с растрёпанными ветром волосами, и Марк всерьёз задумывается о том, что желание бросить работу ко всем чертям не такое уж безрассудное, как казалось раньше. В приют он сегодня не едет. До самого вечера Марк мается, меряя гостиничный номер шагами от одного угла к другому, взвешивает все плюсы и минусы, пытается даже умножать и делить, но то ли гуманитарный склад ума сказывается, то ли это уравнение с одной производной и вовсе не имеет решения, тем не менее, кроме сильной мигрени в голове не появляется ничего. Следующим утром Марк просыпается разбитым, как после сильного похмелья, в висках монотонно стучит, а на душе паршиво как никогда. Говорить БэмБэму о своём отъезде не хочется, но надо, и от осознания этого становится совсем тошно. Марк подъезжает к воротам приюта, когда стрелки часов только пересекли отметку три, а это значит, что занятия в детском доме уже закончились. БэмБэм выбегает ему навстречу, как прежде, радуясь как ребёнок (хотя он и есть ребёнок, чего уж). Он быстро тараторит о том, как боялся, что он больше не придёт, как много ему надо рассказать, а Марк в этот момент ненавидит себя так сильно, как, наверное, не ненавидел никогда. Когда щебет БэмБэма немного стихает, Марк придвигается ближе к нему на их излюбленной обшарпанной скамейке и осторожно берёт маленькую ладошку в свою. — БэмБэм, — начинает он, нерешительно подбирая слова, — мне надо тебе кое-что сказать. БэмБэм затихает и послушно кивает, внимательно вслушиваясь в каждое слово. — Понимаешь, я живу в другом штате, и у меня есть работа, которую я при всём своём желании не могу пропустить. И на этой неделе мне придётся вернуться туда… Улыбка БэмБэма тускнеет, а маленькие пальчики начинают едва заметно подрагивать, но Марк лишь сильнее сжимает ладонь. БэмБэм снова становится тем испуганным ребёнком, каким он встретил его впервые, и Марк чувствует, как всё в груди скручивается в тугой узел. Слова срываются с губ раньше, чем он успевает их осознать: — Поедешь со мной? Мальчик удивлённо вскидывает глаза, взмахивая отросшей чёлкой, словно проверяет, не шутит ли. Марк не шутит. Видимо, это и есть то самое единственно верное решение в этом уравнении, но, только произнеся его вслух, он окончательно убедился, что уже никогда бы не смог отпустить этого мальчика от себя. Когда до БэмБэма окончательно доходит смысл сказанного, он срывается со своего места и бросается Марку на шею, зарываясь носом в волосы где-то за ухом. Марк счастливо смеётся и тоже обнимает своего маленького мальчика.