Летучая мышь

      Когда все это началось? Хрен разберет. Сам долго думал и решил, что тогда, когда в вереницу моих обезьяноподобных предков затесалась одна смазливая мартышка. Ну, или шимпанзе, или от кого мы там все произошли. Подозреваю, что именно из-за ее мерзких генов красоты со мной всю пубертатную жизнь и происходило то дерьмо, о котором я тебе сейчас рассказываю.       Да-да, красота спасет мир, и встречают по одежке. Я все это слышал не раз. Но, поверь моему печальному опыту, такая красота, слащавая, хрупкая и изящная, хороша исключительно для девиц. Особенно для тех, которые мечтают заиметь богатого папика и жить-не тужить до появления первых морщин.       Из-за моей внешности все девчонки, которых я встречал, только восхищенно и, наверное, немного завистливо рассматривали меня, окрещивали «Пашкой-милашкой» и умоляли позволить себя накрасить. Знаешь, первое время я даже соглашался. Надеялся, что либо они перебесятся и заметят настоящего меня, сильного, мужественного, скрывающегося за хрупким фасадом, либо, что хотя бы оценят мою самоотверженность. И вот ни хрена, как ни прискорбно. Играли, как с большой живой куклой, а потом надоедало, и я переходил в разряд подружек. В общем-то, я их понимаю. С вашей чувствительной женской самооценкой встречаться с тем, кто не просто красивее, а милее, женственнее тебя – это полный трэш, локальный пиздец даже. Только понимание не снимает моих пробелов в личной жизни. Короче, с бабьим полом у меня, мягко говоря, не клеилось, сколько бы я его, ха-ха ни клеил. Вот такой вот дерьмовый каламбур.       И может быть, я бы нашел себе какую-нибудь латентную лесбияночку и не парился, но проблемы мои девушками не ограничивались. По другую сторону гендерных баррикад тоже кипели житейские страсти. Иногда, я напоминал себе летучую мышь из басни, которую не принимали ни птицы, ни звери. Вот только та сучка сама была виновата, а в чем моя вина я не мог понять, как ни пытался. Парни в общении со мной делились на две категории: первая, оптимальная для меня, – считала твоего покорного слугу педиком и просто брезговала со мной общаться. Такой, знаешь, тотальный игнор. А вот со второй дела обстояли похуже. Это были, как бы поточнее сказать, мачо, невъебенные бруталы, которые, как пастыри, берегут свое гетеросексуальное стадо, а тех, кто в него не вписывается, стремятся переучить или просто уничтожить. Ввиду скудности их ума, объяснить, что я такой же натурал, как и они, мне не удалось ни разу. Так что в скором времени я просто положил свой, к моему величайшему стыду, небольшой член на них и их притязания. Ты же понимаешь, что я сейчас фигурально выражаюсь? Попробуй я провернуть такое в реале, мы бы с тобой не разговаривали. А я ведь, блин, натуральнее всех этих натуралов вместе взятых. Потому что среди них нет-нет да и проскакивали такие, которые сначала словом, а потом и делом (вернее телом) пытались меня склеить. Да только не на того напали. Мне все эти гейские штучки всегда были до лампады. Хотя нет, до рвотного рефлекса. Когда однажды моя подруга Юми (вообще, она Юля, но за обращение по настоящему имени может башку снести, будь ты друг, учитель, родитель или хрен с горы) подсунула мне картинки, нарисованные каким-то больным художником, на которых Тор (тот самый гипернакаченный чувак из комикса) совал язык в рот Локи (своему, блять, брату!), я реально мысленно блевал, а вслух в очередной раз поражался извращенности женского воображения. Вот чего вам, мать вашу, не хватает, а? Нахрена все это? Юми пространно начала вещать про «один - хорошо, а два - лучше», и я понял, что она сама не в теме. Короче, эти картинки в очередной раз доказали мне, что я ни разу не педик.       А потом моя мамуля, которую я, кстати, нежно люблю, холю и лелею вместо тупого папашки, смывшегося примерно через год после моего рождения, нашла работу в этом сраном городке. Платить ей, как ни парадоксально, обещали больше, а тратить на проживание здесь нужно раза в два меньше, чем в моей родной Москве. Поэтому мы временно, по маминым словам, переехали из моей любимой златоглавой в этот, прости, Мухосранск. N-ск, конечно, не маленький город, но для человека, выросшего в столице, кажется богом забытым местом.       Здесь я, как и положено, пошел в местную школу, причем, в самую лучшую. Ты не думай, я не дебил, и прекрасно понимал, что чем дальше от либеральной Москвы, тем темнее взгляды и пышнее цветы гомофобии. Точнее, псевдогомофобии, направленной против меня. Поэтому к воплю с галерки: «Кто пустил в класс пидораса?» был готов и благоразумно его проигнорировал. Просто прошел к свободному месту и плюхнулся на него, мысленно готовясь к очередной травле. Удивляло то, что училка никак не отреагировала ни на мат, ни на оскорбление меня любимого. Моя фамилия Любимов, кстати, так что лови очередной, мать его, каламбур. Так вот, училка все проигнорила, хотя в силу молодости на глухую не походила никак.       В общем, дальше предполагался уже хорошо знакомый мне сценарий. Он всегда повторялся, менялись лишь актеры и декорации. Вот и сейчас я в роли злобного педика вероломно вторгался в тихую и мирную страну Гомофобию, где мне давали достойный отпор прекрасный гетеросексуальный принц и его ближайшие советники-вассалы. В роли зрителей выступали милейшие дамы и местные шуты, комментирующие всю эту трагикомедию. Прекрасным принцем на сей раз являлся единственный сынуля местного олигарха, неоспоримого владельца богатств, в изобилии добываемых из земных недр, – Лев Клычников. Когда я в первый раз услышал его имя в сочетании с фамилией, то хотел даже изваять из папье-маше приз за оригинальность и богатую фантазию и вручить его папе. Потом решил, что это даже для меня, всего такого смелого и безбашенного, чересчур и похоронил эту идею. Вассалами-подпевалами были лучшие друзья Лёвушки – Игнат (ты прикинь, Игнат!) Фадеев и Егор (хоть тут без изысков) Троицкий. Самое удивительное то, и меня до сих пор это поражает, что они действительно дружили. Подставляли друг другу плечо, смело на это самое подставленное плечо опирались, если что, подъебывали друг друга, не боясь кары небесного папеньки, и вообще были не разлей вода.       Генератором смелых идей по моему «перевоспитанию» выступал сам великий и ужасный Лев Борисович. Слава Богу, фантазией он пошел в папочку, поэтому удивить меня ничем не смог. Так что единственное, что мне требовалось в общении с ним – это терпение. И я терпел. Терпел, когда в ответ на мои обстоятельные объяснения, что я не гей, святая троица искупала меня башкой в унитазе. Терпел и игнорировал прозвища типа «Пашка-няшка» и «Пашка-милашка». Терпел и мужественно выл от страха, когда они раскачивали меня на канате, пока я сидел на самой верхушке, как ебаная рождественская звезда. Терпел, когда они вываливали мне за шиворот мой же диетический обед, так что остаток дня приходилось голодать. Да много чего я терпел, надеясь, что им тупо надоест, и меня оставят в покое.       Но покой нам только снится, и поэтому я вынужден был следить за ними самым пристальным образом. Терпению моему, конечно, можно позавидовать, но если очередной порции дерьма возможно избежать, я с радостью это сделаю. Именно благодаря пристальному наблюдению, да и пресловутому богатому опыту, я заметил, как взгляды, которые бросал на меня недоумок Клычников превратились из задиристых в задумчивые, потом ощутил, что прикосновения стали больше интимными, чем болезненными, и на десерт – понял, что Лев Борисыч влюбился в меня. Как и не раз до этого принц оказался засланным казачком, яблочком с червоточинкой, и теперь, согласно сценарию, мои пытки должны были стать куда более изощренными, жестокими, потому что принцу такая роль не подходит, и он должен всячески ее отвергать. И здесь Лева меня удивил. Он на удивление спокойно принял свое ко мне влечение. Афишировать, конечно, не стал, но и отрицать не думал. Зажимал меня по углам все так же, даже дразнил с той же недавно появившейся двусмысленностью. Думаю, он так равнодушно отнесся ко всему этому дерьму, потому что геем себя даже не считал. Решил, наверное, что это я, такой единственный, неповторимый и женоподобный тому виной, и открестился от незавидного звания педика. Я надеялся, что Фадеев и Троицкий, чтоб им икалось, все поймут, потому что дураками они не были, ты не думай, и вернут оступившегося товарища на путь истинный. Не тут-то было. Поняли они все даже быстрее, чем я ожидал, но всеми своими силами поддерживали друга. Вот тогда-то я окончательно понял, какая крепкая между ними связь, и даже, скажу тебе честно, позавидовал Клычникову.       Но шло время, а я не шел к Левушке, как та самая гора – к Магомеду. Он усилил нажим и стал прессовать меня куда жестче. Подколы становились все более язвительными и обидными, а приставания – частыми. Потом Клычников не выдержал и решил сдаться на милость победителю, то есть мне. Я, естественно, порыва не оценил и послал его. Павел Любимов все-таки гетеросексуал, как ты помнишь, а не какой-то там Лев Клычников. И очень зря, как выяснилось. Вышеупомянутый альфа-самец в гневе был страшен, а на мой отказ он изволил гневаться изрядно. Не привыкли-с барин Лев Борисыч к отказам.       Били меня эти суки от души. Лев – за отказ, Игнат и Егор – за страдающего друга. Мучаясь от боли во всех отбитых органах, я даже пару раз подумывал отбросить свои дурацкие принципы и лечь уже под страдающего Клычникова. Ну, построю из себя влюбленного гомика, ну, помажу потом жопу мазью от трещин, ну, посижу пару деньков кривенько. Зато потом – тишь да гладь. Останавливало только то, что я отчетливо понимал – опыта с парнями у Левушки никакого. С девушками, скорее всего, он тоже не особо церемонится, так как они стадами бешеных антилоп носятся за ним круглые сутки. Чпокай – не хочу. В общем, увиденная как-то и поразившая меня до глубины души картинка порванной в мясо мужской задницы должна была стать моей реальностью. С этим я категорически не хотел соглашаться, поэтому с ослиным упрямством отвергал Клычникова и огребал пиздюлей от него же.       И все шло бы точно так же до моего отъезда из чертова города, если бы не гребаная дружба мальчишей-кибальчишей, строящих козни против такого плохого меня. Я уже достаточно давно заметил, что периоды агрессии чередовались у принца с периодами душевных мук и терзаний на почве любви ко мне и вызываемых ей угрызений совести. Во время первых он, как я уже сказал тебе, старательно меня гнобил, а во время вторых – смотрел глазами побитого щенка и следил, думая, что я ничего не замечаю. Верные вассалы вели себя с точностью до наоборот. Когда злился Клычников, они мягко посмеивались и лишь изредка встревали в наши разборки, ну, если Лев их не просил поучаствовать. Когда наступала меланхолично-депрессивная пора, они психовали и втайне от своего повелителя прессовали меня и требовали прекратить «все это дерьмо». Вот скажи, как бы я мог это прекратить? Мне же от этого придурка действительно ничего не было нужно. Разве что тишина и покой. И представь себе, я их получил. В одну из пятниц ни одного из великой троицы в школе не было. Представь мой восторг! Я, в кои-то веки, смог и учителя послушать, и ответить правильно. Я вообще учиться умею и люблю, но делать это сложно, когда с задних парт доносятся всякие скабрезности и в тебя летят бумажки со скабрезностями же. Учителя, порядочно трусящие перед великим папашкой, резко слепнут в такие моменты, так что помощи мне ждать неоткуда.       Так вот, о моем отдыхе. На перемене я ненавязчиво выяснил, что сия радость связана с наиважнейшим событием в жизни всего городка – Днем рождения несравненного, восхитительного, великолепного и неподражаемого Льва Борисовича Клычникова. Самые приближенные лица начали гулять уже с утра, а остальные из списка избранных должны были подтянуться ближе к вечеру. Весь остаток дня я светился как прожектор. Если госпожа удача не отвернется от меня, то говнари напьются сегодня до зеленых чертей и завтра тоже милосердно пропустят школу, а потом воскресенье, значит, я на целых три дня буду избавлен от их гребаного присутствия. Вот знаешь, я тогда понял, что значит абсолютное счастье. На этой радостной волне я прискакал домой, быстро сделал уроки и бодро побежал в магазин, чтобы нам с моей вечно работающей мамой было, что покушать.       Я что-то говорил про фортуну? Забудь. Выбрось из головы мой бред. Столько счастья за раз таким неудачникам, как я, не положено. Не успел я отойти от подъезда, как рядом резко затормозила красная «Мазда». Из нее, весело гогоча, вылезли Фадеев и Троицкий. Ладно, хоть их предводителя видно не было. Что? Откуда у них машина? А кто запретит? Их родители тоже крупные шишки, а если и будут проблемы, то Клычников отмажет.       Короче, выкатились они из машины и меня под белы рученьки подхватили. Я настолько не ожидал их увидеть, что безропотно позволил запихнуть себя в пахнущее каким-то приятным освежителем машинное нутро. Игнат сел за руль, а Егор обхватил за плечи рукой, типа мужское такое дружеское объятие, и, окатывая жестоким перегаром (это ж надо так успеть наклюкаться) начал говорить:       – Ну, здравствуй, прекрасная принцесса. Сегодня у нас у всех великий день. День рождения Левки. А в День рождения, если ты не в курсе, должны сбываться самые заветные желания.       – Так это ж вроде в Новый год?       Я говорил спокойно и даже дружелюбно, так что получить под дых за свое вступление не должен был. А даже если бы и получил, то сейчас меня это парило куда меньше возможной опасности разбиться, так как за рулем сидел, мягко говоря, нетрезвый человек. Я вытянул шею и глянул в зеркало заднего вида, встречаясь с Фадеевым глазами. Тот понял мои опасения, подмигнул и показал большой палец, мол, «не парься, я в поряде». Судя по его взгляду, он действительно был в разы адекватнее пьяного Троицкого. Тот же решил просветить темного меня относительно Дней рождения и исполнения желаний на них.       – Так то у тебя, нищего дебила, только на Новый год. А у других нормальных людей на все праздники.       По поводу их нормальности я бы поспорил, конечно, но понимал, что не время и не место. Поэтому, как обычно, благоразумно промолчал.       – И что, ты даже не спросишь, какое желание Левика должно сбыться в этот раз?       Спрашивать мне не хотелось. Потому что не хотелось услышать ответ. Я примерно представлял, что может захотеть от меня великий и ужасный. Ты тоже догадываешься, да?       – Ха-ха, – перегарно посмеялся мне в ухо Игнат, – не обязательно задницу подставлять. Возьмешь в рот и можешь быть свободен.       «Ты, сука, может быть, пробовал брать в рот, чтобы так спокойно предлагать мне нечто подобное?!» – хотелось заорать мне, но я умный мальчик и прекрасно понимал бесполезность криков. Поразмыслив еще чуть-чуть, я решил, что это хорошая возможность закончить уже всю эту кутерьму с Клычниковым. Ну, отсосу я ему, от меня не убудет. Зубов на члене, у него, скорее всего, нет, каким бы Клычниковым он ни был. Так что пять неприятных минут, а при должном старании две-три, и я свободен. Тем более, в процессе он, может быть, наконец поймет, что все, что он ко мне испытывает – блажь чистой воды. А может, ему станет противно – я парень все-таки. Или же, что тоже неплохо, перебесится. Исход, по моим просчетам, должен быть один – Лев успокаивается и идет от меня лесом и без фонаря.       Вот на такой оптимистичной ноте мы и приехали к особняку Клычниковых. Я резво выскочил из машины и направился к дому. По дороге меня догнали видимо не особо верящие в успех своего предприятия Фадеев и Троицкий и, пытливо глядя в глаза, уточнили, согласен ли я. Я с готовностью подтвердил, что согласен, ибо они, мудаки, меня достали. Тем более я понимал, что меня ждет, реши я сопротивляться. Помнишь про порванную задницу? Вот-вот, именно она. Не особо радужная перспективка, согласись.       На пороге я чуток помедлил, собираясь с духом, глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, и шагнул внутрь, мысленно прощаясь со своим абсолютно гетеросексуальным прошлым. Меня проводили в большую светлую комнату, где на диване восседал сам Лев Борисович и сосался с какой-то охренительной кралей. И чего ему неймется? Зачем нужен я, когда есть такие телочки? Решив не тянуть, потому что скоро должна была прийти с работы мама, а ужина, как ты помнишь, нет, как нет и продуктов, из которых его можно приготовить, я широко улыбнулся и нежно проговорил, обращаясь к имениннику:       – Ах, Лев, узнал, что у тебя сегодня День рождения. Восемнадцать лет – это не хухры-мухры! Прости, я без подарка, потому что о сем великом событии мне сообщили слишком поздно. Но, – я выразительно поднял указательный палец вверх, – лучший подарок – это подарок, сделанный своими руками, а в нашем случае – своим ртом. Надеюсь, тебе понравится.       С этими словами я шагнул к сидящему в совершенном ахуе Левику, грохнулся перед ним на колени и, подмигнув не менее ошарашенной крале рядом с ним, сказал:       – Вы, девушка, не отвлекайтесь. Я много времени не отниму.       И решительно протянув руку, вжикнул молнией дорогих джинсов.       «Ни хрена себе! Хорошо, что согласился на отсос. Такого члена моя задница точно не вынесла бы без потерь», – подумал я, увидев достоинство, реально достоинство, Клычникова, извлеченное мной на свет божий. Видимо, девица до моего прихода хорошо постаралась, потому что член почти что стоял. Задержав дыхание, я склонился вперед и постарался взять как можно глубже в рот. По сдавленному «Тссссс… мммммм» над головой я понял, что начало положено вполне успешно.       Как-то раз я проспорил Юми и должен был прочитать один из извращенских слэшевых фиков, которые она поглощала тоннами за милую душу. В нем описывалось, как пассив делал минет своему парню. Так вот, судя по этому описанию, было удивительно, как он не кончил в процессе. Тут тебе и «шелковая нежная кожа», и «восхитительная пульсация», и «тонкий аромат», и даже, прикинь, «приятный вкус». Бабы пиздят по всем пунктам, понял я, когда член Клычникова уверенно занял положенное ему место в моем рту. Вкус и, блять, аромат могут хотя бы не вызывать рвотных позывов, если парень только что вышел из душа, где предварительно тщательно себя отмыл. Слизистая во рту нежнее, чем кожа, пусть даже и на члене, поэтому восхититься я ей не смог, как ни пытался. А пульсация ощущается только при сильном сдавливании. Может, у некоторых барышень во рту мощность десяти пылесосов, но я так сжать хуй Клычникова не смог.       Что касается моих успехов на минетном поприще, то мне все же удалось ограничиться тремя минутами, по субъективному времяисчислению, конечно. Знаешь, эрогенные зоны на члене у всех парней одинаковы, так что я прекрасно знал, где нужно ласкать интенсивнее, где – нежнее. Единственной сложностью оказалось взять как можно глубже. Так расслаблять горло надо уметь. Не вышло, короче, из меня удава. Но Лев по-ходу и так впечатлился. Он постанывал, томно вздыхал, а потом еще и пятерню свою мне в волосы вплел. Я так понял, девчонка из состояния шока не вышла, так что помощи мне от нее не было никакой. Прикинь, я даже сперму умудрился проглотить. Если бы Лева предупредил меня как-то, то было бы вообще все пучком, а так ощущение теплой горькой вязкости во рту – буэээ. Но я справился. Паша – молодец. Заставил себя не думать, что и откуда появилось в моем рту, напрягся и за один раз маханул все внутрь. Потом улыбнулся обмякшему на диване и все еще охреневшему Клычникову и цапнул какой-то стакан со столика.       – Я запью, если вы не против, – обратился я к молчаливо охуевающему собранию.       Зрители-то? А как же! Стояли, смотрели, учились, может. Стыдно? Было чуток. Но я вот что тебе по этому поводу скажу: если ты все делаешь в открытую, то проблем значительно меньше. Вот, например, обзывают тебя дураком. Если ты начнешь зарыпаться, обзываться в ответ или доказывать, что ты не дурак, то будешь этим самым дураком и выглядеть, а спор и обзывательства продолжатся и дальше. Своими словами ты только еще больше заведешь зачинщика. А если просто спокойно скажешь: «Да, я дурак», то обзывать тебя пропадет всякое желание. Тем более человек, способный признать, что он дурак, таковым не является. Понимаешь теперь? Если бы я таился, умалчивал все то, что произошло, то раздулся бы супер-скандал, оброс плодами фантазии сплетников, и в итоге я оказался бы шлюхой Клычниковского папы, которого Левушка у него отбил. А так, помусолят недельку-другую и забудут. Да и я надеюсь в скором времени из этого городишки слинять. Так что мне насрать.       Я повернулся и вышел из дома. Хорошо, что живу достаточно близко, можно пешком дойти. Но не успел я сделать и десяти шагов, как меня дернуло и развернуло на сто восемьдесят градусов, поставив пред ясные очи Льва Борисовича.       – Какого хрена это сейчас было? – полностью оправдывая свое имя, заревел парень.       – Минет. Тебе в первый раз делают?       – Не в первый, козлина ты тупая! С хуя ли ты его сделал?       – Так я ж в самом начале сказал – это подарок на твой День рождения.       Поняв, что говорить со мной бесполезно, Клычников с досадой оглянулся на зевак, выскочивших из особняка и с интересом слушающих наш диалог. Видимо, решив сделать разговор конфиденциальным, он схватил меня за руку и потащил в сторону строящегося дома напротив. Там Лев завел меня в одну из недостроенных комнат, в центре которой темнела дыра, и толкнул на стену.       – Ты совсем тупой, что ли? – рявкнул он. – Где твоя гордость?       – Гордость? – я в показном изумлении распахнул глаза. – Так нет ее. Большую часть ты и твои дружки выбили, вытрясли, в унитаз смыли, когда меня туда головой кунали. А остатки я сегодня сам удалил, как Мэрилин Мэнсон – ребра, чтоб сосать удобней было. Ты разве не оценил?       – Су-у-у-у-ука, – протянул он и тряхнул меня, хорошенько приложив затылком, – я же люблю тебя, блядину. С ума схожу. Вою ночами. Бью потому, что только так могу коснуться, прижаться к тебе. Я уже чего только не делал. Баб водил пачками, пару раз парней снимал, и все без толку. Я могу с закрытыми глазами твой портрет нарисовать с мельчайшими подробностями. Знаю все твои впадинки и выпуклости на теле. Я, мать твою, дрочу на твои фотки, как прыщавый ботан на Меган Фокс, и эти оргазмы в сто раз круче любых других. И ты, тварь, нихуя меня не можешь понять. А я рыдаю, после того как бью тебя, решаю оставить в покое, но не выходит. Ничего не выходит! Потому что я люблю тебя, паскуду, люблю тебя. Люблютебялюблютебялюблютебя…       И дальше эти слова сплошным потоком сквозь поцелуи, бешеные, дикие, в лоб, глаза, щеки, губы. И это «люблютебя» без перерыва.       Хм, ты поплыла, да? Начиталась сопливых фиков об остепенившихся хулиганах и убивающихся мажорах и думаешь, что вот она – эта любовь. А только нихуя подобного, как я тогда решил. А потом меня от его слов такая дикая злость разобрала. Он, понимаешь ли, всколыхнул этим монологом во мне то, что я, как мне казалось, давно похоронил где-то в глубине своей подгнившей души. И оно прорвалось, выплеснулось наружу гнойными словами:       – Я не понимаю? Чего? Того, что ты, избалованная мразь, нашел куклу симпатичную, а тебе ее поиграть не дали? И теперь ты, весь такой несчастный, страдаешь, переживаешь и жалеешь себя. Да так, что твои дружки сжалились, ибо видеть такие страдания никакой мочи нет, и притащили тебе куклу. На, играй, Левушка. Только все не так. Ты ведь упиваешься этими своими страданиями. И все твои подпевалы рады стараться. Ах, у нашего принца новая роль. Он теперь не сияющий победитель, а страдающий влюбленный. Шекспировские страсти, блять! Восторженные зрители рукоплещут!       Только нихуя ты, избалованный принц, не знаешь о настоящей неразделенной любви. Или, может, тебе известно о том, каково это – быть в вечной френдзоне у того, кого любишь до дрожи? Так, что трепет пробирает от одного ее присутствия, ее дыхания, запаха ее волос. И ты готов ползать, как ничтожный червяк у ее ног, только бы она улыбалась, ты сделаешь все, будешь таким, какого она захочет. И ни словом, мать твою, ни жестом не выдашь своих чувств. И не потому, что боишься быть отвергнутым. Ты получил свой отказ уже давно. А потому, что тем самым заставишь ее волноваться, переживать за тебя. Поэтому ты будешь молчать.       А потом будешь резать себе руки, когда увидишь, что она счастлива с другим. Но не для суицида, нет. А для того, чтобы сублимировать боль. Чтобы даже мысли не было причинить эту боль ему или, что совсем невероятно, ей. И сдохнуть нельзя, потому что если ты так умрешь, она будет винить себя. Что не доглядела, не смогла помочь. А ты не стоишь ее терзаний. Потому что она ангел, богиня и просто должна быть счастлива.       А потом ты сдохнешь, когда услышишь, что она попала в аварию со своим парнем. Воскреснешь, когда скажут, что осталась жива. А потом снова будешь биться в агонии, потому что состояние критическое, нужна донорская почка, а достать ее практически невозможно. И тут, о чудо, окажется, что подойдет твоя. И ты отдашь ей часть себя и будешь от этого счастлив. Запретишь ее родителям говорить ей об этом и уедешь из города. Воспользуешься благовидным предлогом – маме предложили работу в другом городе – и свалишь оттуда. Потому что так велико искушение – начать шантажировать ее своим геройством. Но ты уедешь. И будешь счастлив осознанием, что там, внутри нее, ты. Хоть так. Обманчивое счастье.       А потом ты будешь жрать диетическую еду, мечтая о бургере с колой, жрать таблетки и понимать, что жить будешь меньше, чем мог бы. Но ты не будешь ни о чем жалеть. Раз в неделю достанешь из потайного места ее фотку и будешь смотреть. Не дрочить, нет, – это слишком грязно. Просто смотреть.       Ну, так что, ты еще раз хочешь мне сказать, что я ничего не знаю о любви и страданиях?       Весь свой монолог я произнес, глядя ему в глаза, поэтому видел, как с каждой новой подробностью внутри этого мажора что-то обрывается. И в его глазах я видел такое сострадание, не жалость, нет, именно сострадание, которого от него ожидать не мог. И оно было таким сильным, что проникло в меня, просочилось под кожу и начало растапливать меня изнутри, разъедать, растворять. Во мне что-то рушилось. Я не поддавался его ударам, бесконечным признаниям, даже исповедь большого впечатления не произвела. Но это сочувствие, сопереживание в том, о чем я никому никогда не рассказывал, ломало меня, выгибало ему навстречу, заставляло открыться. И от этого мне стало так страшно, что я начал отступать от Клычникова.       Вдруг он испуганно дернулся и попытался схватить меня, я шагнул назад и полетел в пустоту. Последним, что я увидел, перед тем, как боль прошила всю правую сторону моего тела, были его глаза. И в них был такой неимоверный ужас, что моя боль показалось мне незначительной.       Потом было ничто. Я вроде спал, но слышал голоса, которые плакали, звали меня, умоляли, ругали. Отчетливей всего помню голос Левы и мамы. Был еще один голос – мужской и незнакомый. Он утешающе что-то говорил, то ли мне, то ли кому-то еще. Он вселял такую уверенность, что даже меня убедил в том, что все будет хорошо.       А потом я очнулся. Первым, что я увидел, был белый стерильный потолок, а вторым – макушка Льва около моей руки. Ручной, мать его, лев. Я дернул рукой, и он вскочил как ошпаренный. Посмотрел на меня мутными, невыспавшимися красными глазами, под которыми были синяки покраше тех, что он оставлял на моем теле, и тихо спросил:       – Ты очнулся?       И когда я еле заметно кивнул в ответ, у него вдруг затряслась нижняя губа, а потом он схватил мою ладонь, прижался к ней и зарыдал так отчаянно и так облегченно, что я сам чуть не заревел. Вот тогда пришло понимание того, что любовь бывает разная. И то, что я любил по-другому, вовсе не значит, что любил больше, что его любовь в чем-то уступает моей.       Я сжал его руку и не отпустил бы ее, даже если бы он попытался вырвать. Но он и не думал, только заплакал сильнее. Так мы и сидели минут десять – он плакал, я сжимал его ладонь. А потом он поднял свое мокрое опухшее от слез самое красивое в мире лицо и сказал:       – Я ничего не смог тебе дать. Группа крови не та. Почку тем более не взяли. Но я договорился. Тебе уже нашли донорскую. Прооперируют, как только поправишься.       Представляешь, говорит все это, а сам трясется, вижу по глазам, как он боится того, что я снова откажу, оттолкну его от себя. И смотрит-смотрит-смотрит на меня этими своими щенячьими глазами. Я говорил тебе, что всегда мечтал завести щенка?       Уже два года прошло. Люблю ли я его? А что такое любовь? Я не знаю, что испытываю к нему. Это и благодарность за все, что он для меня сделал, за его сочувствие, понимание, это зависимость от его любви, без которой я теперь не могу, это восхищение его красотой. Да много чего еще. В постели он, кстати, нереальный. В свой первый раз я вопил от кайфа, зря тогда наговаривал. В общем, я не знаю, любовь ли это, но без Льва я не могу дышать. А еще я выкинул ее фотку.