Самый лучший человек

- Вы дураки! Надо было дать ему уйти! – прохрипел Седой, и я едва узнал его голос – прежде всегда спокойный и ровный. Кайл вскинулся, долговязая широкоплечая фигура его загораживала от меня то, что лежало в траве. - Уйти?! Назгулу?! Ты не в своём уме, старик! - Мы убили эту тварь, - сквозь зубы вторил ему Норман. Стоя на колене, он перебинтовывал залитое кровью бедро. Меч его валялся тут же, обляпанный чем-то тягучим и прозрачно-жёлтым, будто смола. – Сказитель в посёлке сложит о нас песню… - Он сложит эпитафию! – оборвал его крик Седого. – О нас всех! Взрослый назгул где-то рядом, а вы убили вылупка. - Вылу-упка… - протянул Кайл, мешая разочарование с потрясением. Седой скинул рюкзак и шагнул вперёд, оттолкнув его. Я двинулся следом, наклонился - и подавился дыханием, встретившись с взглядом вертикального оранжевого зрачка. Из второй глазницы мутанта торчал арбалетный болт. Парни, видно, рубили его в остервенении, завалив, и грудная клетка твари превратилась в мясное месиво с ошмётками чешуи и ременной перевязи. Распростёртый навзничь назгул был с меня ростом, но в два раза крупней. Вот это – детёныш?! - Мелкий, и пластины ещё не затвердели, - Седой потыкал в тело ножом. Распрямился. – Взрослая особь близко, - повторил он, уже бесстрастно, но от тона его меня продрала дрожь. - Мы грохнем и его, - пробормотал Кайл. Седой окинул его презрительным взглядом. - Нас только четверо. Из них один раненый и ребёнок. Заткнись, Лукаш! – оборвал он меня. – Надо бросать груз и уходить немедленно – иначе нам конец. Над поляной повисла тишина. Все замерли, безотчётно вслушиваясь в шорохи сумрачного леса. Завозился, тяжело поднимаясь, Норман. - Он прав, Кайл. Второй схватки нам не выдержать, а в посёлке должны узнать, что назгулы забрались так далеко на север. Кайл помедлил и мотнул головой, давая согласие. Но власть уже будто перетекла к Седому – единственному, кто сталкивался прежде с мутантами. Повинуясь его приказу, я сбросил рюкзак. Звякнул драгоценный груз, добытый в развалинах. Мы двинулись звериной тропой, уже не делясь на носильщиков и разведчиков. «Главное – выйти к реке. Там тварь потеряет след», - обронил Седой, оглядываясь. До реки было два часа спешной ходьбы. Продираясь сквозь заросли пучинника, мы преодолели треть пути, когда Норман начал слабеть. Я шёл за ним - вторым в цепочке - и думал, что, быть может, Седой ошибся: другого назгула здесь нет. Но всякую охоту вернуться за грузом отбивало воспоминание о рептильей, покрытой аспидно-бурой чешуёй морде. Назгулы! Наши отцы, проиграв войну, бежали на север, и вот – они подбираются к нам. Как всполошится посёлок, когда мы вернёмся из рейда с этим известием. В пасмурном свете дня, на серой траве кровавое пятно показалось ярким, как киноварь. Затем ещё одно, и другое, крупней. Норман остановился, опёрся о ствол, пропуская меня. Из короткого, вполголоса разговора его с Седым и Кайлом я расслышал лишь: «У реки», но понял: мы дождёмся его там, если назгул не преследует нас. Если же… Я стиснул крестовину короткого меча и ускорил шаг. За спиной раздавалось мерное дыхание Седого. Кайл прикрывал нас, а ковыляющая фигура Нормана, когда я обернулся, уже растворилась в пепельно-сизой листве. Но спустя миг оцепенелый лес сотряс его вопль: - Он зде-е… - и оборвался. Мы застыли. Седой пришёл в себя первым. Выхватил меч и рявкнул: «Беги!» Я замешкался, и он больно врезал мне рукоятью промеж лопаток: - Беги, твою мать! Позади, среди стволов черноклёна бесшумно неслась на нас огромная тень. Я ломанулся вперёд. Ветви кустарника хлестали по лицу, не в силах вернуть реальность происходящему. Норман мёртв?! Там, сзади, мутант?! Он вырос передо мной на тропе – нечеловечески громадный, сливающийся с серой древесной листвой. Но зрачки прожигали тени, как угли. Я обмер и ринулся обратно, истошно вопя: - Седой! Впереди! Се… - рухнул оземь, запнувшись. О тело Кайла. Я узнал его по одежде и валявшемуся рядом арбалету, потому что лица у Кайла больше не было. Седой лежал рядом, ничком, от затылка до пояса залитый красным. Я подполз к нему на коленях. Перевернул, голова его неестественно свесилась - Седой был мёртв. Назгул появился всё так же бесшумно, будто соткавшись из туманного лесного воздуха. Застыл в трёх шагах от меня. Я обхватил тело Седого, словно защищал мёртвого. - Урод! Тварь! Он не трогал твоего вылупка! Назгул не двинулся. Чудовищные плечевые мышцы горбили ему шею – казалось, склонившись, он разглядывает меня. За спиной его странным оружием торчал трёхрогий крюк из металла, блестя тускло и чисто. Но лапы его – шестипалые, с лезвиями когтей – были в перчатках из крови. Он убил троих человек, даже не обнажив оружия. И теперь - моя очередь умирать. Сознание несправедливости происходящего на миг затмило ужас. В шестнадцать лет! В первом же рейде! За что?! Тварь шагнула ко мне. Я подался назад, позабыв про свой меч, но рука нашарила вдруг в траве холод меча Седого – человека, что заменил мне родителей и учил быть мужчиной. Предсмертная отвага подняла на ноги и кинула на врага. - Гвах! – пророкотал назгул. Взмахнул крюком, пронзив висок острой болью. Я свалился в палую прошлогоднюю листву – и глубже, во мрак… Сквозь мутную пелену, застилавшую взгляд, проступили очертания: метёлки плакун-травы, колыхавшейся у лица, кусты пучинника в отдалении - поляна, где Кайл и Норман убили назгульего вылупка. Труп лежал в сажени от меня, всё так же пялясь арбалетным болтом в небо. Я попытался встать – и упал: запястья были прикручены верёвкой к лодыжкам. От движения треснула короста на ране, и по щеке потекла тёплая струйка. Я вобрал сырой воздух, осторожно, преодолевая головокружение, приподнялся и огляделся. Поляна была пуста. Как я здесь очутился? Приволок назгул? Но почему не убил? И где он сам… Мутант выступил из зарослей, не издав ни единого звука. Только с шорохом скатились в траву сухие обломанные стволы деревьев, что он принёс в охапке, будто хворост. Я распластался, тяжело дыша, безотчётно вжимаясь в землю, но он не смотрел в мою сторону. Укладывал брёвна вокруг тела вылупка, словно выполнял обряд. Багрянец заката продавливал низкое серое небо, отсвечивая в чешуе твари, – огромного чудовища, похожего на помесь медведя и ящера, вставшего на задние лапы. Я не сразу понял, что он сооружает: погребальный костёр. Надо же, мелькнула мысль, назгулы хоронят мёртвых. Прямо как мы. Догадка оледенила, и я забился в путах. Своим мертвецам мы клали в огонь лесную горлинку, чтобы вела их к Светлым островам, и медовые соты – подкрепиться в пути. В какую кромешность уходят назгульи духи, я не знал, но ритуальной пищей, похоже, суждено стать мне. Тварь не убила меня, чтобы сжечь заживо! Услышав возню, мутант обернулся, шагнул ко мне. Низко присел. Потянуло слабым мускусным запахом, и в лицо мне уставились немигающие оранжевые зрачки, но поза его – на корточках, со склонённой набок мордой – так напоминала человеческую, что, не думая, понимает ли он, я взмолился: - Отпусти меня! Я не убивал его! Дай мне уйти! Пожалуйста! – голос мой сорвался, когда лапа с лезвийными когтями оцарапала руку. Лопнул виток верёвки, один, второй. Но стоило поползти в сторону, как меня схватили за шкирку и бросили на колени, напротив погребального ложа. - Харрас! – рык назгула придавил к земле. Я обмер, но он оставил меня. Застыл в изголовье убитого вылупка, чьё тело скрывали сучья и ветки с серебристой листвой. Над поляной сгущался рдяный закатный сумрак, но огромный нелюдской силуэт виднелся отчётливо. У ног его я заметил мешок в бурых пятнах – скатку из куртки Кайла, как с содроганием понял. Издав долгий скрежещущий рёв, назгул выхватил из перевязи узкие метательные ножи, чиркнул, высекая сноп ярких искр. Валежник занимался медленно, но вспыхнул, загудел высоким костром. Пахнуло жаром. Снова взревев, мутант потряс над головой мешком, с явственным стуком выпали и покатились три округлых предмета. Ещё до того, как он швырнул в огонь первый из них, на миг осветив, я понял, что это. Ужас сокрушил меня. Вскочив, я ринулся прочь, в ночной лес. Обернулся на миг - назгул с размаху кидал в столп пламени голову Седого. Мутант настиг меня, когда я почти было вообразил, что спасусь. Вынырнул наперерез и, рыкнув, сбил с ног. Лапа его сомкнулась на моём предплечье – прикосновение обожгло точно утюг, полный раскалённых углей. Я вырывался, бил его кулаками, лягал, пока он волок меня сквозь заросли. Сквозь сплетение тёмных ветвей зазмеились огнисто-алые отсветы. Потянуло палёным мясом. Назгул вытащил меня на поляну, к ревущему смерчу костра. Жизнь моя заканчивалась. - Пожалуйста! Не надо, не надо, не надо!.. – этот тонкий детский голос не мог принадлежать мне. Словно в ответ, тварь остановилась, швырнула меня на четвереньки. - Харрас! – проскрежетал назгул, заглушая треск огня. Добавил длинную фразу, лязгающие звуки которой сложились вдруг в смысл. Я замер от потрясения, но почувствовав, что с меня срывают штаны, рванулся. Горячие шершавые лапы сомкнулись на моих голых бёдрах, не позволяя высвободиться. Он опустился на колени между моими ногами. От гудящего пламени всё мешалось огненным хороводом. Я барахтался в унизительной позе, не понимая. Что он делает?! Это часть его мерзкого обряда? Назгул навалился сзади, обдав мускусным запахом, придавил к земле, как самец, распластывающий самку, чтобы покрыть. В меня ткнулось горячее и острое, и я наконец понял. Великие боги! Нет! Я остервенело забился, обдирая о чешую кожу на бёдрах. Мутант больно стиснул и недовольно заурчал. Стоило мне, обессилев, обмякнуть, как его член проткнул меня. Я закричал от боли, не в силах помешать распирающему проникновению. Руки мои подломились, перед глазами мельтешили огненные круги. Чудовище убило моих друзей! Отрезало им головы! Насиловало меня! Он насиловал меня размерено и неторопливо, глубокими толчками. Подрыкивал, натягивая до упора. Ягодицы горели, как от кнута. Внутри всё было разодрано. Будто со стороны я слышал собственное скуление. Пламя костра спадало, отступая пред тьмой. Но кошмар этот длился и длился. Я елозил лицом по колючей траве, истязаемый безжалостным ритмом. По виску снова потекло тёплое. - Гвах! Гвах! – его мерный рык перешёл в бешеный рёв. Он ускорился, вбиваясь в меня, сминая. - Гва-ах-х! – кипятком ожгло бёдра. Он отшвырнул меня, поднялся, подвывая и продолжая поливать сверху семенем. От удара о землю резкая боль прострелила висок, - и меня наконец накрыло беспамятство. Из решётчатого окна наверху падал дневной свинцовый свет. Обрисовывал мусор на холодных плитах и стены из бурого щербатого кирпича. Очнувшись, я долго набирался сил, чтобы сесть. Голова раскалывалась, саднили царапины по всему телу и тянуще болело там, внутри… На глянцево-тёмном листе черноклёна лежал кусок вяленого мяса и кисть хлебных ягод. Поблескивала миска с водой. Я выглотал её досуха, и в голове чуть прояснилось. Присмотрелся к посудине. Металл, не знающий ржи. Такой мы находили в развалинах, и поселковый кузнец ковал из него мечи и лемехи для плугов. Я наконец смог встать и, опираясь о стену, обошёл помещение. Семь шагов в длину, пять в ширину. Запертая массивная дверь из металла – так расточали его только до Огненной Погибели. Я понял, что закрыт в полуподвальной комнате, в одном из разрушенных зданий древнего города. Похоже, того самого, что разведывали мы вчера утром… На этом мысли мои замерли. Всё, что разразилось, нависало, готовое обрушиться на меня, отделённое лишь тонкой плёнкой душевного онемения. Я скорчился у стены, боясь пошевелиться. Когда брезжащий сверху свет приобрёл красноватый оттенок, засов лязгнул. Дверь распахнулась, ввалился, сгорбившись под притолоку, мутант. Я забился, пытаясь вжаться в кирпичную кладку, в животном страхе перед тем, кто мучил. Назгул что-то негромко пророкотал. Шваркнул мне вяленое мясо, но, заметив не съеденный кусок, будто осуждающе качнул мордой: - Гвах. Вертикальные оранжевые зрачки его, пронзая сумрак, на миг уставились на меня. Он вышел, загремев запираемой дверью. Я наконец вдохнул воздух, уткнулся лицом в колени, отходя от приступа ужаса. Пока обошлось. Но что меня ждёт?! На второй день назгул выпустил меня наружу. Вздрагивая от рыканья за спиной, я вскарабкался по крутой подвальной лестнице, сощурился от света. Сизые усики ползучихи оплетали обветшалый дом и каменную изгородь. За ней тянулись руины, взломанные зарослями пучинника. Вдали, где кружилось с граем вороньё, высился шпиль. Да – мы с Седым бродили здесь… - Харрас! – рявк мутанта заставил меня застыть на месте. Тварь приблизилась. Ножей на нём не было, но над плечом торчал трёхрогий крюк. Меня схватили за шиворот и ткнули носом в замусоренные пластиком и гнилой древесиной плиты двора. Я оледенел от страха, но назгул, ничего больше не предпринимая, рычал неразборчиво, будто пытаясь что-то мне втолковать. Чего он хочет?! Чтобы я убрал мусор? Упав на колени, судорожно, обдирая ладони, принялся сгребать хлам. Рык перешёл в удовлетворённое ворчание. Переведя дыхание, я нарвал веток пучинника и принялся подметать, собирая крупную ветошь и осколки кирпичей руками. Назгул постоял и бесшумно исчез в обрушенной арке дома. Я замер, окинул взглядом пустой двор – и продолжил убираться: пытаться бежать, пока он рядом, было безумием. Снова накатила спасительная отстранённость. Сквозь облака перламутровым кругляком светило солнце, пригревая спину. Остро пахла вырванная из стыков плит плакун-трава. Я работал без перерывов, без мыслей – измученный, но живой. Половина двора была убрана, когда мутант загнал меня обратно в подвальную камеру. Там опять ждали вода и шмат мяса. Я поел, вгрызаясь в жестковатые волокна. Сознание прояснилось. Думать о том, что случилось, было невозможно, и я стал думать о настоящем. Твари нужен работник, прислуга. Я смогу это вынести. Если только это… Загремела дверь. Увидев пустую миску, назгул одобрительно ухнул. Кинул новый кусок. Но не ушёл. Склонился ко мне, обдав мускусом. Я втянул голову в плечи, притиснул колени к груди, молясь великим светлым богам: пожалуйста, пожалуйста… - Гвах! – меня схватили поперёк туловища и поставили на четвереньки. Надавив на шею, мутант уткнул меня лицом в пол, сдёрнул штаны, начал пристраиваться сзади, порыкивая. Я понял, что молю, задыхаясь сквозь хватку: - Нет! Не надо! Там ужасно болит! Горячие шершавые бёдра назгула, вжавшиеся в мои ягодицы, вдруг отодвинулись. Он выпустил меня, поднялся. Но не успел я перевести дух, как меня вздёрнули вверх, ставя на колени. В лицо мне упёрся огромный красновато-бурый член. Назгул что-то пролязгал, померещилось: «Открой!» Но чего он хочет, понятно было и так. Меня била, разрастаясь, крупная нутряная дрожь. Я стиснул губы. Мутант зарычал и сдавил мне горло, заставив задёргаться от удушья и судорожно разинуть рот. Вбился, заполняя горячим и твёрдым. Перехватив жёстко голову, принялся мерно раскачиваться, издавая отрывистые низкие звуки. Я боролся за каждый глоток воздуха, пытался оттолкнуть. Затем сдался, сминаемый мощными толчками. Член обдирал губы, втыкался в глотку. На миг позволял вдохнуть и снова вышибал дыхание. Перед глазами мутилось. Назгул задвигался быстрее. Дико взревев, прижал меня к паху. Солёная жидкость заполнила рот, полилась по подбородку, в горло, лишая остатков воздуха. Я беспомощно царапал ногтями чешуйчатые бёдра. Наконец он выпустил меня. Подтянул кожаный набедренник, сыто гвахнув. Хлопнула, закрываясь дверь. Я трясся на четвереньках, кашлял, выблёвывая белёсое семя. Лицо было мокрым от слюны и слёз. Надругательство, которому он подверг меня перед погребальным костром, не было просто вспышкой злобы или частью омерзительного обряда. Он будет делать это снова и снова. «Я хочу умереть», - пришла ясная мысль. Утром назгул опять выгнал меня убирать двор. Я нагнулся, будто собирая мусор, и, выпрямившись, с размаху швырнул в мутанта обломок кирпича. - Тварь! Урод! Убей меня! Ну же! – орал я, кидаясь всем, что попадало под руку. Назгул не шелохнулся. Галька отскакивала от его чешуи. Он оскалил клыки и заухал, запрокинув голову. Смеётся, дошло до меня. Я стал бросаться остервенелей, стремясь вызвать его нападение. - Боишься, да?! Трусишь! Как твой мерзкий вылупок! Его зарезали, будто свинью! – слова мои потонули в громовом рёве. Слитным, непостижимо быстрым для его массивной туши движением мутант надвинулся на меня. Выхватил из-за спины крюк. Наконец-то! Но он не ударил – подсёк загнутым рогом лодыжку. Я грохнулся оземь. Назгул снова взревел. Рык, полный скорби, эхом заметался в развалинах. Тоска его поразила меня. Мутант навис, уставясь: - Плохо дер-рёшься. Не умееш-шь, - пророкотал он отчётливо. Я обомлел. Тогда, прежде – мне не померещилось: я понимал его! Рыкающая, лязгающая – речь его всё же была людской! Поселковый сказитель учил: назгулы расплодились от проклятых людей, кого опалил жар Погибели. Выходит, мутанты сохранили язык… - Плохо дер-рёшься, - повторил назгул. – Я научу. Как учил Ургар-ра. Ургара? Вылупка… - Я не убивал его. Правда, - прошептал я зачем-то. - Ты был с ними, - оранжевые зрачки приблизились к моему лицу. Я собрал всё мужество и крикнул: - Ну так прикончи меня! Зачем оставил в живых?! - Ты знаеш-шь, - я затряс головой, и он настойчиво повторил. – Ты слыш-шал. Я открыл было рот, чтоб возразить, - и вдруг понял. Вспомнил слова, почудившиеся мне на погребальной поляне. «Я беру тебя под себя, под руку свою и чресла, как старший младшего, пока ты не обретёшь имена». Звучало как фраза обряда. - Но почему?! Мутант распрямился. Пошевелил буграми околошейных мускулов, будто пожимал плечами. - Людли ср-разили моего младшего. Я взял младшего у людлей. - Что … что это значит? – от потрясения я стал заикаться. Назгул молча взглянул сверху, словно не понял. - Чего ты хочешь от меня? – задал я более предметный вопрос. Он заухал, смеясь, махнул лапой на оставшийся во дворе мусор: - Убер-ри это! – и вдруг рявкнул. – Делай! Харрас! Закинул крюк за спину и повернулся прочь. Я поднялся, отряхиваясь. Крикнул: - Стой! – он обернулся. – Скажи, зачем… - я сглотнул, - зачем ты взял меня, словно самку? Мутант растянул хищную пасть, улыбаясь: - Ты не самка. Ты младший. Подо мной. - Ты будешь … делать это … ещё? – слова выталкивались с трудом. Оранжевые глаза мутанта насмешливо сверкнули: - Гвах! Вечером он пришёл, принёс жир хвостухи. Горстью припечатал мне ягодицы, растёр – и вторгся. С жиром стало терпимей, но всё равно очень больно. Жёсткие толчки продирали насквозь. Вскрики мои тонули в мерном рыканье. Кайл и Норман оказали назгульему вылупку услугу, отправив на тот свет, подальше от такой жизни. Но я – больше не собирался умирать. Мутант пленил меня, насиловал, но считал, что за меня отвечает, поступал по гнусным правилам своей расы. Пусть мы не в равном положении, но, узнав правила, можно играть. И выиграть. Свободу и месть. Каждое утро теперь начиналось одинаково: гремел засов и по подвалу разносилось громоподобное «Гва-ах!» Мутант будил меня. Он не звал меня по имени, и своё – не сказал, фыркнув на вопрос. Для себя я нарёк его Гвахом. Потрясению моему не было предела, когда Гвах в самом деле стал учить меня сражаться. На ножах и с трёхрогим крюком. Показывал приёмы, заставляя повторять, посреди расчищенного мною двора. Устраивал учебные схватки. Невообразимо быстрый и ловкий, он не давал и краешка случая убить себя. Но каждый раз я пытался, выкладываясь полностью. Вскоре Гвах исчез, заперев меня на весь день. Вернулся с добычей – косулей и парой мелких мохнатых выторопней, убитых бросками ножей. Заставил свежевать и готовить на костре. Когда он взял меня на следующую охоту, показалось, - вот шанс. Шелестели тёмной густой листвой черноклёны, обещая свободу. Прыснула в сизых кустах косуля. Гвах без звука растворился в лесу, преследуя. А я – бросился прочь. Он нагнал меня с косулей на плечах. Сбил оплеухой и скинул тушу наземь: «Тащ-щи!» На обратном пути, пока я пыхтел, пошатываясь под тяжестью, показывал оставленные мною следы. Лапы его ступали бесшумно и цепко, не оставляя отпечатков. Я понял: побег надо готовить тщательно. Решил делать, что он говорит, примечать, запоминая. Узнать всё, что возможно о Гвахе, назгулах, их планах. Чтобы, спасшись, предупредить посёлок. Посёлок, дом… Сердце щемило при воспоминании об уюте струганных стен, тёплом запахе молока, мелодиях, что наигрывал на лютне сказитель. Из рейда нас ждали не раньше, чем через месяц. Когда нас хватятся? Поймут, что неладно? Вышлют ли поисковый отряд? То были тщетные вопросы. Полагаться следовало лишь на себя. Многого я ещё не понимал. Не понимал, что значит для назгулов это «наставничество», зачем Гваху «младший» другой расы, что он собирается делать со мной, когда я «обрету имена» и что это вообще значит. Ответы складывались постепенно – из обронённых замечаний, оговорок и - песен. Убедившись в моём послушании, Гвах позволял оставаться снаружи весь день, запирая только на ночь. Сам он обретался где-то в глубине дома, куда меня не пускал, а я – не совался. По вечерам, после охоты, занятий и хозяйственных дел, когда спускалась темнота, он разжигал хворост. Пламя потрескивало, плясало отсветами на стенах, манило палево-серых мотыльков. За кругом рдяного жара чернели руины, где в обрушенных пролётах носились нетопыри и шелестел под ветром пучинник. Я обхватывал колени и жался к огню. А Гвах – начинал петь. Горловым речитативом пел сказания своей расы. Назгулуа – так они себя называли – обитали в скальных урочищах. Делились на касты –кузнецов, кожевников, гончаров или воинов-охотников, каким был Гвах. Этим они напоминали людей, но людьми не были, вылупляясь из яиц, не зная родителей, воспитываясь общиной. Подросший вылупок выбирал дело и становился учеником. Гвах привёл Ургара в дальние леса, чтобы учить. Рычал глухо всякий раз, вспоминая его гибель. «В нём был вар-рдар», - пророкотал он однажды. Вардар – сплав доблести, отваги и мастерства в своём деле, что определял положение любого назгула. «У тебя тоже есть вар-рдар, - сказал Гвах в другой раз. – Я почуял это, когда ты кинулся на меня». Я молча принял похвалу врага. Увлечённый рассказами, я не забывал, кто он – убийца, насильник, представитель расы, уничтожившей многих из горстки людей, что пережили Погибель. Однажды я бросил это ему. - Людли напали пер-рвыми! – рыкнул он. – Р-разили, р-рушили нас. - Чушь! – вскипел я. Гвах пожал плечами. - Назгулуа р-разят р-ради защиты и еды, но людлей мы не едим, - выложил он решающий довод. – Людли напали пер-рвыми. Моя старшая говорила мне. Я осёкся, потеряв нить. Старшая?! - Твой старший был … была, э-э, женщиной?! – назвать её «самкой» я не решился. – Как так?! Гвах повернулся ко мне, в глазах его сверкнуло пламя костра: - У неё был вар-рдар, - ответил коротко. В голове не укладывалось. Наши поселковые женщины – тихие, вечно занятые хозяйством, от родов выглядевшие много старше мужей-одногодков – казалось, не имели и капли воинского духа. Ну, кроме Герды… Тут другая мысль пришла мне в голову. - А вы с ней, ну, она тебя..? Гвах громко заухал, запрокинув морду, но, отсмеявшись, ничего не ответил. Встал, молча указав на дверь в подвал. Подгоняемый предвкушающим порыкиванием, я поплёлся вниз. Вечером, перед тем, как запереть, он брал меня. Всегда сзади, поставив на четвереньки. Не мучил умышленно, но выбирался я из-под него чуть живой – с саднящей болью внутри, отбитыми ягодицами, синяками на бёдрах. После его ухода, всхлипывая, ворочался на подстилке, пытался почиститься клоком травы и не знал, где взять силы, чтобы выдержать следующий раз. Но я выдерживал – и раз, и другой, и третий. Со временем – стало проще. Больно, но будто со стороны. Будто это одно из тех тяжёлых упражнений, что заставлял меня делать Гвах. Я старался приноровиться к жёстким толчкам, расслабиться. В одно из ежевечерних сношений, привычно содрогаясь под назгулом, я вдруг ощутил тяжесть в паху. Возбуждение. Гвах тоже это заметил: залив меня семенем и проревевшись, сомкнул шершавую лапу на моём члене. Подвигал кулаком, - и я, невольно забив бёдрами, выплеснулся. - Понр-равилось? – проурчал он в ухо. Я не ответил. Подумал: случайность. Но назавтра снова кончил под ним. Долго лежал без сна, вглядываясь в густо-синюю тьму. Решил – простить себе слабость. Тело не во всём нам подвластно. Глупо ненавидеть себя, когда и так нелегко. Главное – выжить, сбежать. Сбегу – и никто никогда не узнает, что здесь было. Случай к побегу никак не представлялся. Ночью назгул меня запирал, днём всегда был поблизости. Меж тем лето склонялось к осени. Стали короче дни, сильней запахи, вспыхнула лиловым листва. Кровь бродила в жилах, будто вино. Гвах тоже это чувствовал, всё чаще уводил меня в лес, на охоту. Стрел и силков он не признавал: зверь должен пасть «от р-руки». Натёршись терпкой плакун-травой, чтобы отбить запах, Гвах подкрадывался к косуле вплотную, бросался из травы, заваливал, перерезая горло. Я бесился, терпя неудачи. Нужна была нечеловеческая ловкость и быстрота, чтобы охотиться таким способом. «Вздо-р! Вздор-р!» - ревел Гвах, снова показывал и объяснял. В тот день мы забрались далеко на восток, в заросшие сумеречником дебри. На прогалине, блестя рыжеватой шерстью, паслась косуля. Я упал в траву, заскользил. Вскинувшись, животное повело чёрным глазом. Впервые мне удалось подобраться столь близко. Я затаил дыхание и стиснул рукоять ножа. Привстал, готовясь к броску. Раздался хруст, - и косуля высокими прыжками исчезла в чаще. Следом на поляну метнулась дымчатая в чёрных полосах тень. Хищник, спугнувший добычу, зарычал, хлеща себя раздвоенным хвостом. Я обмер. Тагрозуб! Попятился, сжимая нож. Огромная кошка повернулась ко мне, оскалилась, пригнувшись для прыжка. Я увернулся, упав в траву, боль полоснула бедро. Где Гвах?! Назгул вынесся с диким рёвом, ломая кусты. - Пр-рочь! – рявкнул мне. Взмахнул крюком. Пепельный бок кошки окрасился ярко-красным. Тагрозуб взвыл, кинулся, скребя когтями чешую, мешая размахнуться для удара. Рыча, они рвали друг друга. Остро запахло кровью. Назгулу наконец удалось отшвырнуть хищника. На миг тот замер, снова готовясь к прыжку, - и я метнул нож. Лезвие, кувыркнувшись, вонзилось в горло. Тагрозуб захрипел. Гвах огрел его крюком, повалил, продолжая с рёвом колошматить, пока кошачий череп не хрустнул. - Так его! Так! – вопил я. Гвах выпрямился, отфыркиваясь. Ухмыльнулся: - Тагр-розуба ср-разил ты… - рокотнул, но осёкся, уставившись на мою ногу. Я проследил за его взглядом. На линялой ткани штанины расплывалось алое пятно – хищник задел меня. Рана кровоточила сквозь повязку. Я ковылял вслед за Гвахом, кусая губы, - схлынула горячка схватки, и голова мутилась от боли. Споткнулся, раз, другой. Упал со вскриком. Высокий силуэт впереди замер, надвинулся. Меня подхватили, прижав к груди. - Харрас! – оборвал возражения назгул. Понёс сквозь сумрачный лес. Рана воспалилась, жар обволок багровым маревом. В нём смутно проявились очертания сводчатого потолка, окна с разбитым цветным витражом, возвышения, где я лежал, укрытый шкурой. Обиталище Гваха, пришла догадка. Я застонал от острой дёргающей боли в ноге. К губам прижали холодный обод, заставляя выпить отвар. Сладковатый вкус сонной муравы обволок нёбо, и я снова провалился в забытьё. Ещё не раз меня заставляли глотать снадобье, утишающее боль и погружающее в сон. Сначала – тяжёлый и мутный, затем – прозрачный, целебный, перетекающий в тихое пробуждение… Вечерний свет дробился в осколках витражей на жёлто-зелёные блики. Тянуло запахом костра. Скинув тёплую шкуру, я спустил ноги на зябкий пол. Встал. Прошёлся по пустой комнате, чувствуя упругость мускулов. Решившись, сдвинул повязку – затянутый розовой кожицей шрам тянулся через бедро. Всё обошлось. Дожидаясь Гваха, я ужасно проголодался. Он протиснулся боком в дверь и, увидев меня, радостно ощерился: - Здор-ровый? - Ещё не совсем, - ответил я, набрасываясь на принесённую миску мясного бульона. – Поем – буду. Назгул следил одобрительно, как я глотаю горячее, прямо с костра варево. Когда, насытившись, я вернул пустую посуду, снова рокотнул: - Тепер-рь здор-ровый? - Пожалуй, - я покосился на него. – Спасибо… - замялся, но докончил, - спасибо, что спас и выходил. Гвах уркнул неразборчиво, возвышаясь в густеющих сумерках. Светящиеся золотисто-оранжевые глаза мигнули. - Ты хр-рабро ср-ражался. У тебя есть вар-рдар, - он склонился ко мне, обдав запахом мускуса. - Дай посмотр-рю! – потребовал, кивнув на раненую конечность. Я помедлил, но стянул штаны. Гвах бесцеремонно уложил меня на живот. Зафыркал, чуть ли не обнюхивая. Тронул горячей лапой бедро. - Заж-жило. Почти. Лёжа со спущенными штанами, я уткнулся в шкуру. Но запах мускуса стал слышней. Дыхание участилось. - Совсем, - хрипло возразил я. – Совсем зажило. - Совсем? – лапу Гвах так и не убрал. Сглотнув, я кивнул. - Это хор-рошо, - назгул засопел. Под рубашку мне скользнула шестипалая ладонь. Провела когтем вдоль спины, не царапая, но покрыв мурашками. Гвах принялся с урчанием чесать меня, заставляя жмуриться от удовольствия. Лапа спустилась ниже, замерла в сомнении, погладила ягодицу. Я выдохнул – и невольно раздвинул ноги. Назгул зарычал, но всё ещё будто колебался. - Ну же, Гвах! – вырвалось у меня нетерпеливо. - Гвах? – переспросил он. – Гвах? Воздух вышибло из лёгких, когда горячая туша придавила, распластывая. Назгул обхватил меня за плечи, сжал в горячих тисках, обдавая мускусным жарким духом. - Так ты меня зовёшь? – ухнул, трясясь от смеха. – Я – Уар-рдсин. Но Гвах – тоже можно. Он вошёл медленным глубоким проникновением. Вжал шершавыми бёдрами в мягкий мех шкуры, приподнялся, снова вторгся. Рыча, задвигался в мерном жёстком ритме. С отвычки на глаза навернулись слёзы, но сквозь боль накатывала сладость. Розово-золотой свет заката падал на пол, дрожал, дёргался. Я сжал веки, продолжая видеть мелькание ярких пятен. Елозил, пытаясь добраться до члена, но только насаживался сильней. Надсадные стоны мешались с назгульим рыком. Гвах стиснул меня, заревел в ухо, вбиваясь. Залил жгучим семенем и замер, отфыркиваясь. Волосы на затылке щекотало шумным дыханием. Я обмяк под назгулом. Горячая тяжесть дарила чувство защиты, покоя. «Я беру тебя под себя, под руку свою и чресла, как старший младшего…» Назгул приподнялся. Довольно ухнул, выяснив, что я кончил. Стал, вылизывая, счищать моё и своё семя. Я шипел и блаженно вздрагивал от влажных прикосновений шероховатого языка. - Понр-равилось? – рокотнул Гвах. - Понравилось, - прошептал я. - Тогда спи, - он притянул меня к себе, завёртывая в шкуру. – Спи, Лукаш-ш, - назвал впервые по имени. Завозился, устраиваясь, и не заметил, как я вздрогнул. Ночь закрасила чёрным проём окна. Затопила комнату. Назгул дышал ровно, а я - не спал. Имя, от которого отвык, напомнило о долге. Три обезглавленных тела лежали в лесу непогребёнными. Посёлок не ведал о врагах. А я – сношался с мутантом. Подмахивал, словно шлюха. Что со мной стало?! Дыхание назгула опаляло шею. Я отпрянул, содрогнувшись. Бросил взгляд на дверь – не заперта. Выпутавшись из шкуры, встал и натянул одежду. На стене тускло мерцала перевязь с ножами. Холод клинка обжёг ладонь. Я замер над спящим мутантом. Замахнулся. Сердце бухало молотом. Вдруг одного удара не хватит, чтобы убить? Даже раненый, назгул смертельно опасен. Я опустил руку – и выскользнул за дверь. Руины окутывал бледный свет взошедшей луны. Шелестел под ветром пучинник. Я бежал, оставив мёртвый город позади. Бежал сквозь лес, пахнущий влажной землёй. Бежал всю ночь, не останавливаясь. Погони не было. День, два, три. Я спал урывками, исхудал. Путал следы, забрав на северо-запад. И только поэтому наткнулся на поисковый отряд. Десять мужчин с крестовинами мечей за спиной шли среди поросших мхом валунов. Капюшоны домотканых защитного цвета курток скрывали лица. Я пригнулся за камнем, вглядываясь. Последний в цепочке был высок и худ, с тугой светло-русой косой. - Герда! Клинки и взведённые арбалеты вскинулись навстречу. Опустились. Радость озарила строгие черты девушки. - Лукаш! Нашёлся! – она сжала меня в объятиях. Кряжистый покрытый шрамами воин оттолкнул её в сторону. Схватил меня за ворот. - Где мой сын?! Витольд, отец Кайла. Я разомкнул сухие губы. - Он мёртв. Они все – мертвы, - ответил глухо. После рассказа повисла тишина. Герда положила руку мне на плечо, но остальные – смотрели косо: трое воинов сгинули, а спасся щенок. Мелет вздор про назгулов. Остролицый Хорь подкинул на ладони отобранный у меня нож: - А может, парниша, не так всё было? Сдрейфил в рейде и утёк. Теперь сказки рассказываешь. А ножик, небось, в развалинах нашёл… Витольд взял у него оружие, провёл пальцем по лезвию с причудливой гравировкой. Лицо его пошло пятнами. - Это назгулий клинок, - выплюнул он. Ровесник Седого, Витольд воевал с мутантами. – Пацан не врёт, - повернулся ко мне. – Говоришь, эта тварь там одна? Дорогу помнишь? Я медленно кивнул. «Гвах, наверняка, оставил город. Вернулся к своим», - думал я, выглядывая из пролома в стене обветшалого здания. С высоты руины виднелись как на ладони – каменные ущелья, оплетенные вездесущей ползучихой. Двор дома с витражом, очищенный от сорняков и мусора, белел, притягивая взгляд. За полдня наблюдений там не наметилось никакого движения. Витольд придвинулся ко мне. Толкнул в бок: - Ну? Где он? Я пожал плечами. - Мог уйти на охоту. Тогда вернётся к вечеру. - К вечеру? Это хорошо, - глаза его горели, как у почуявшей кровь гончей. – Есть время подготовиться. У стены лежала сеть, сплетённая, пока мы пробирались к развалинам. Здесь, в подвале, Витольд отыскал цепь, повесил через плечо. Заметив мой взгляд, оскалился и хлопнул себя по бедру: - Дядя Витольд помнит, как обращаться с мутантами! Тварь заплатит за Кайла! – он повернулся к остальным, повышая голос. – Пятеро пойдут со мной в дом, в засаду. Трое – будут стеречь подходы, дадут знак, когда назгул появится. Ты, ты и ты, - он указал на меня, Герду и белобрысого паренька, сына мельника. Все молча разошлись. Я устроился на полу, у проёма. «Конечно, Гваха здесь нет». Над развалинами сгущалась гулкая вечерняя тишь. Слева, где притаился мельников парень, донёсся тоскливый зов сизокрылки – три раза, пауза, ещё один. Снова воцарилась тишина – взорванная диким назгульим рёвом и людскими криками. Когда я ворвался во двор, всё было уже кончено. Назгула застали врасплох. Он ранил двоих, но теперь бился в сети, рычал, глухо ударяясь о плиты. Его тыкали клинками, пока Витольд, ругаясь в злой остервенелой радости, стягивал цепью. Рык вдруг прекратился, назгул застыл неподвижно, словно понял, что схватка проиграна. Воины сгрудились над ним. - Что теперь? – выдохнул кто-то. - Тащите в дом! – велел Витольд. – Надо выпытать из твари всё, прежде чем… - он харкнул и растёр плевок. Выпытать? Связанного назгула подхватили, поволокли, оставляя на серых плитах янтарно-жёлтые подтёки крови. На миг я встретился с ним взглядом – на продолговатой рептильей морде не отразилось ничего. Дверь захлопнулась, отрезав шум и возбуждённую ругань. Во дворе остался лишь один из раненых. Я помог ему перевязать рваную рану в боку и вернулся на сторожевой пост. Снаружи было ещё светло, но пролёты лестниц полнились сизой полумглой. Пахло пылью и крысиным помётом. Я поднялся наверх, скорчился у стены. - Лукаш! Ты здесь? – над ступенями показался силуэт Герды. Она приблизилась, опустилась на корточки. - Чего молчишь? – вгляделась в меня. – На тебе лица нет… Я снова не ответил. Герда помедлила и села рядом. Перекинула через плечо косу. В тусклом свете блеснула вплетённая в прядь прозрачная бусина. Так никому и не отданный к двадцати шести годам девичий знак. Умелый воин и следопыт, Герда добилась иной, неженской судьбы, но в посёлке на неё косились, считая странной. Все – кроме Седого. А для меня она стала старшей сестрой. Я невольно придвинулся ближе. Герда положила руку мне на запястье: - Расскажи… - она осеклась. На лестнице загремели шаги. Из пролёта высунулась угловатая фигура Хоря. Увидев нас, он присвистнул: - Эге! Да вы тут не скучаете! – в насмешливом тоне сквозила злость: Хорь когда-то сватался к Герде. Она, не торопясь, убрала ладонь. Бросила с неприязнью: - Тебе чего? Хорь, лыбясь, устроился на гнилой мебельной рухляди, сваленной у стены. Вальяжно раскинулся на заскрипевших досках и, отцепив от пояса флягу, глотнул. Потянуло сивушным запахом – Хорь был пьян. - Неласково встречаешь, сестрица, - на меня он нарочито не обращал внимания. – А я-то спешил с вестями. Тварь эту допрашивали, вот чего. Ревёт, рычит, но понять можно. Похоже, забрёл сюда случайно, один, а назгулы, - Хорь выругался, - как сидели себе на юге, так и сидят. В наши северные дебри лезть не собираются. Ну, дай-то боги, дай-то боги… Он отсалютовал Герде и снова приложился. Угроза назгульего нашествия, новой войны, для которой у посёлка сил было ещё меньше, чем два десятилетия назад, давила на воинов. Теперь, когда она рассеялась, пришло желание расслабиться, отыграться на том, кто внушил такой страх. - Хорошо, если так, - проронила Герда. – Назгул, значит, отвечал? Не запирался? Хорь расхохотался, закашлялся, подавившись пойлом. - Отвечал, куды денется. Витольд умеет спрашивать убедительно. - Это как же? – свела брови Герда. Он достал из-за пазухи небольшой свёрток. Кинул в нашу сторону, тот с глухим стуком упал на пол. - Вот такось. Потянувшись, я медленными движениями развернул грязную тряпицу. Сумеречный свет, вливавшийся в стенной пролом, обрисовал продолговатый предмет – серебристо-бурый, заострённый с одного конца, а с другого запёкшийся смоловидно-жёлтой коркой. - Вы отрезали ему палец, - услышал я свой ровный голос. - Палец? – Хорь хрюкнул. Закачался, скрипя досками. – Все двенадцать, не хочешь? Каждому по сувениру, и ещё один останется. Сказителю, чтоб сложил песню о нашем подвиге. В глазах потемнело. Гвах изувечен! Он бывал свиреп, но не измывался перед тем, как убить. Не помня себя, я кинулся на Хоря. Сильная рука Герды остановила меня. Оттолкнув, девушка выпрямилась перед Хорем. - Песню о подвиге? – холодно бросила ему в лицо. – Не сомневаюсь, пытки пленного – единственный «подвиг», на который ты способен. Хорь набычился и сполз на пол. - Пожалела монстрика? – процедил он, трезвея от злости. Сплюнул Герде под ноги. – Строишь из себя мужика, а сама овца овцой. Взвизгнул выхватываемый из ножен меч, но в последний миг Герда сдержалась. Они сверкали взглядами друг на друга – два тёмных силуэта в сумерках: Хорь был тяжелее, но Герда – выше. Хорь, выругавшись, попятился. Подхватил с пола тряпицу с окровавленным обрубком и пьяно закачался по ступеням. Топот его и ругань постепенно затихли внизу. Герда выдохнула, успокаиваясь. Достала тонкую восковую свечу и высекла огонь. Свет брызнул маленьким золотистым кругом. Прикрыв фитилёк рукой, она закрепила свечу на полу – так, чтобы не видно было снаружи. Взглянула на меня: - Рассказывай, - велела. Я придвинулся к свету, обхватив колени, и рассказал ей всё, что слышал от Гваха и додумал сам. О скальных поселениях, чьи стены покрыты резьбой, гортанных песнях, празднествах в свете костров. О вардаре – высшей ценности, определяющей жизнь назгулов. Рассказал, как Гвах учил меня сражаться и охотиться, не нарушая лада природы. Как спас от тагрозуба. Но о том, что, начавшись насилием, переросло в иное, - умолчал. Это было только между мной и ним. Пламя свечи ложилось тёплым золотом на скулы Герды, мерцало в тёмных глазах. - Вардар, - задумчиво обронила она. – Доблесть, что важней пола. Мне нравится, но… - она подняла на меня взгляд и замолчала. Я понял, кого она вспомнила. Подался к ней: - Гвах мстил за детёныша, которого убили Кайл и Норман. Он думал, Седой был с ними заодно. Гвах свирепый, но благородный и справедливый. Он не заслужил того, что творят с ним! – голос мой сорвался. Герда покачала головой. - Витольда не переубедить. Он ослеплён ненавистью. Они будут пытать его, а потом убьют. - Значит, не надо убеждать. Надо действовать по-другому, - произнёс я отчётливо. Напрягся в ожидании ответа: мне нужна её помощь, один я не справлюсь. - Лукаш! – мягко возразила она. - Даже если мы устроим побег, что дальше? Назгул искалечен. Он не выживет в лесу, просто умрёт с голоду не в силах охотиться. До сих пор я не думал об этом. Но решение пришло сразу – неколебимое, будто проросшее изнутри. - Я уйду с Гвахом. Буду заботиться. Доведу до назгульего поселения. - Если ты уйдёшь, то не сможешь вернуться, - медленно выговорила Герда. - Через год или десять лет мы всё равно столкнёмся с назгулами, - помолчав, сказал я. – Нам придётся воевать – или понять друг друга. Чтобы понять, надо знать. Я хочу узнать назгулов и чтобы они узнали меня. - Останешься у них, чтобы попытаться предотвратить войну? Только поэтому? Я не ответил. Свеча трепетала от сквозняка, разбрасывая тонкий искристый свет, дрожала резкими тенями на лице Герды. - Седой погиб. Ты уходишь. Я останусь совсем одна, - прошептала она. Так по-детски, что я невольно потянулся к ней, провёл ладонью по острой скуле. Герда сжала на миг мои пальцы: - Ты очень повзрослел, Лукаш, - сказала негромко. Вскочила на ноги, отвернувшись, поправила перевязь с мечом. Проговорила отрывисто: - Если не освободим назгула сегодня, его запытают до смерти. Идём! Глухая полночь накрыла руины. Мы затаились позади ржавого, ледяного на ощупь остова. Выкрики и хохот в доме затихли, выбитые окна полнились сонной тьмой. Перед дверью в подвал потрескивал костёр, бросая на стены полотнища багрового света. Один сторож сидел, подрёмывая, второй – бродил взад-вперёд. Огромная узкая тень металась по плитам двора. Я узнал его – чернявый усатый мужик по прозвищу Жук. Герда стиснула мне плечо и, не оглядываясь, вышла из-за укрытия. Шумно, не таясь зашагала по хрустящему каменному крошеву. Толкнула решётку ворот. До меня донёсся её сердитый голос: - Смена будет или как? Все сроки вышли! Предполагалось, что мы несём стражу на подступах к дому, где расположился отряд. Но в угаре после поимки назгула про нас забыли. Жук растерялся. - Витольд ничего не говорил, - протянул он. – Все спят, - идти будить предводителя ему явно не хотелось. Он задумался. – Да от кого сторожить-то? Назгул здесь, - Жук гулко стукнул по двери подвала. – Иди-ка ты спать. Герда фыркнула, ругнулась, шагнув к двери. Бросила через плечо: - Лукашу скажи. А то он там к утру от холода околеет. Дверь за ней захлопнулась. Спустя пять минут Герда, скользнув из мрака, опустилась рядом со мной. Она тяжело дышала, выпрыгнув из окна и перебравшись через стену. В руку мне лёг продолговатый холодный предмет – назгулий крюк. Мы молча ждали. Жук растолкал напарника, они совещались вполголоса, но не двигались. Я кусал губы: у нас был и другой план, но он вызовет больше шума и тогда вряд ли удастся сохранить участие Герды в тайне. Жук встал, коротко бросил: - Я быстро! Заскрипели ворота. Мы вжались в металлический каркас, прячась от бликов факела. Жук прошагал мимо, и Герда тенью скользнула за ним. Я выждал немного и двинулся к дому. - Лукаш! Вот, блин, Жук только за тобой пошёл… - уставился на меня второй сторож. – Чего это у тебя там? – кивнул он на крюк, которой я держал за спиной. - Прости, - выдохнул я. Ударил коротко. Тот повалился, не издав ни звука. Я склонился над ним: по виску струилась кровь, но дыхание звучало отчётливо – жить будет. Оттащил его в сторону – и бросился вниз, в подвал. Внутри пахло сыростью и царила кромешная тьма, мутно-красное зарево костра застревало в оконной решётке. - Гвах! Ты здесь? – прошептал я. – Это я, Лукаш. В углу замерцали, открывшись, оранжевые глаза. Я различил смутный огромный силуэт, сидевший на голом полу. Метнулся к нему. - Я помогу тебе! – принялся наощупь резать верёвки, распутывать цепь. Та звенела, казалось, на весь мир. Гвах не пошевелился, не произнёс ни слова. Запах мускуса был едва уловим, придавленный тяжёлым духом истерзанного тела. Меня охватил страх, что назгул сломлен пыткой – я освобожу его, а он так и останется сидеть, глядя в пространство. Гвах наконец заворочался, рыкнул глухо, стряхивая обрывки пут. - Тебе надо бежать! Я… - я запнулся, - … провожу тебя, немного. Пусть думает так: он мне явно не рад, виня в том, что случилось, но сейчас – не время спорить. Главное – побег, а после я уговорю его принять помощь. Гвах выбрался наверх, склонился над оглушённым, обнюхивая. Клацнул зубами и выпрямился, глядя на меня в упор. Я протянул было ему крюк, но опомнился, уставившись на беспалые, в жёлто-бурой корке запёкшейся крови ладони. К горлу подступил комок. Гвах отвернулся. Неловко, пошатываясь, взобрался на стену – хвататься ему было нечем, - но спрыгнул как прежде бесшумно. Будто канул во тьму. Я обернулся в сторону, где скрылась Герда. Мы так и не попрощались толком. Увидимся ли ещё? Медлить больше было нельзя. Я закрепил крюк за спиной и, перебравшись через изгородь, устремился вслед за назгулом. Тёмный силуэт впереди продвигался сквозь лес стремительно и беззвучно. Небо разъяснилось, осыпаясь серебряной звёздной пыльцой, но под кронами царила темь. Я положился на чутьё назгула, ступая след в след. Мы шли всю ночь, пока угольно-чёрная листва не посерела, вспыхнув затем лиловым. На прогалине журчал тихий, запутавшийся в травах ручей. Гвах присел у воды, сложил руки горстью. Замер, уставившись на них, – и окунул в поток продолговатую морду. Я глотал из ладоней - торопливо, будто стыдясь. Выпрямившись, наткнулся на немигающий взгляд назгула. Бурая чешуя его сверкала бисеринками воды. - Возвр-ращайся! – рыкнул он. Первое слово, что я от него услышал. Приказ ударил поддых. Навалилась вдруг бессонная ночь, полная тревоги и страхов. Я упал в траву. - Не могу, - выдавил. – Сторож видел меня. Гвах сердито затряс мордой, разбрызгивая ледяные капли. - Возвр-ращайся! Пр-ростят. «Я хочу, чтобы меня простил ты». Собравшись с силами, взглянул в оранжевые глаза. - Раньше ты запирал меня. А теперь гонишь. Почему? Я ведь твой младший. - Не младший, - скрежетнул Гвах. - Ты обр-рёл имена. Ушёл пр-рочь. Я вскинулся: - Да! Ушёл! А ты?! Почему остался в городе?! «Вернулся б к своим, и ничего бы не случилось…» Назгул смерил меня взглядом и не ответил. Поковылял к облетающему листвой черноклёну, уселся, привалившись к стволу. Отчуждённый, замкнувшийся в себе. Сложил неловко культи. Горло перехватило. Прежде Гвах мог разорвать врага когтями, а мог чесать меня – ласково, бережно. Ничего этого больше не будет. Я уткнулся в колени и заплакал навзрыд. Пахнуло мускусом. Гвах опустился рядом. - Отчего плачеш-шь? Я всхлипывал судорожно. - Отчего? – настаивал он. – Гр-рустишь, что не можеш-шь вер-рнуться к людлям? - К чёрту их! – выплюнул я сквозь слёзы. – Звери они, а не люди! – я обхватил его изуродованную ладонь. – Гвах! Прости меня! Мне жаль, так жаль, что ты никогда… - я захлебнулся рыданиями. Назгул не отнял руку, вглядывался в меня со странным выражением. - Никогда? – переспросил он. Пошевелил обрубками. – Отр-растут! Я уставился на него. - Что?! - Отр-растут, - повторил он, щерясь в улыбке. Сморщил нос, - будут уж-жасно чесаться. Я осел, захлёстнутый радостной горячей волной. Кинулся Гваху на шею, приник губами к чешуйчатой удивлённой морде. - Ох, Гвах! Гвашенька! Да что же ты молчал?! – треснул его по спине, снова обнял. – Я буду чесать! Обещаю! Каждый день, сколько попросишь. Только позволь мне остаться. Меня обхватили в ответ – неуверенно, сомневаясь. - Но людли… - протянул он. Я уткнулся лицом в жёсткую горячую грудь, выдохнул: - Ты – самый лучший человек! Гвах засопел, стиснул так, что затрещали рёбра. Погладил по спине. - Я не уш-шёл из гор-рода, потому что ждал. Тебя, - пророкотал он. Обратившись в слух, я впитывал каждое слово. – Ты мягкий и р-розовый снар-ружи, а внутри – отважный. Мне нр-равится охотиться с тобой, ср-ражаться, петь песни. А ещё оч-чень нр-равится… - он наморщил смешливо нос и заухал. Я смеялся с ним вместе – вначале надрывно, исходя пережитым, затем звонко, заливисто. Мы хохотали в голос, не в силах остановиться. Любопытный выторопень высунул из травы мохнатые уши, пытаясь понять, что происходит. Высмеявшись, сидели молча, обнявшись. Я думал, на что похожа жизнь в назгульих урочищах, как встретят меня там. Наверно, попервости будет нелегко. В начале всегда трудно. Прежде Гвах казался пугающим, непонятным, а теперь я разбирал каждый тон его и жест. Видел то, что внутри. Это видел Седой. Видит Герда. Увидят и остальные. А кто не захочет, всё равно будут вынуждены принять новый порядок вещей, когда я вернусь в посёлок. Не мальчишкой-беглецом, но посланником. Посредником между расами. Я закрыл глаза, млея под ласковыми поглаживаниями. Но и сквозь веки видел простирающуюся впереди огромную жизнь – полную совместных странствий, приключений, познания. Было радостно – и тревожно. - Всё будет хорошо. Правда? – заглянул я назгулу в глаза. - Гвах! – заверил он. И мы отправились в путь.