Горбатая гора

Они больше не были парнями, у которых все еще впереди. Джек стал шире в плечах и бедрах, Эннис остался худым, как вешалка, зимой и летом ходил в изношенной обуви, джинсах и рубахах, добавляя в холодную погоду парусиновую куртку. На веке у него выросла доброкачественная опухоль, нависающая над глазом, сломанный нос сросся криво. Год за годом они верхом прокладывали себе путь через высокогорные луга и верховья рек, побывав на Биг Хорн и Медисин Боу, южных отрогах гряды Галлатин, Абсароке, Гранайте, Оул Крике, хребте Бриджер Теттон, на Фризаут и Ширли, Феррис и Реттлснейк, хребте Солт Ривер и несколько раз на Винд Ривер, на Сьерра-Мадре, Грос Вентрес, Уошаки, Ларами******** - но никогда не возвращались на Горбатую гору. В Техасе у Джека умер тесть, и Лурин, которая унаследовала его бизнес по торговле сельскохозяйственным оборудованием, показала способности в управлении делами и заключении важных сделок. Джек оказался на какой-то непонятной управленческой должности, ездил на выставки скота и агротехники. Теперь у него были кое-какие деньги, и он находил способы потратить их в своих поездках. Его разговор отдавал легким техасским акцентом: cow (корова) превратилось в kyow, а wife (жена) выходило как waf. Ему подточили передние зубы и поставили коронки, он говорил, что было не больно, и в довершение дела отрастил пышные усы. В мае 1983 года они провели несколько холодных дней высоко в горах, на скованных льдом маленьких безымянных озерах, потом двинулись к верховьям реки Хейл Стрю. Пока они поднимались, день был прекрасный, но на тропе лежал глубокий снег, подтаявший по краям. Они решили направиться в объезд через вырубку, и повели лошадей сквозь ломкий кустарник. Джек, в той самой старой шляпе с орлиным пером, подняв голову к яростному полуденному солнцу, вдыхал воздух, насыщенный запахом смолы, сухой палой хвои, нагретого камня, горького можжевельника, трещавшего под копытами лошадей. Эннис, чуткий на погоду, высматривал на западе кучевые облака, которые могли появиться в такой день, но чистая синева была такой глубокой, что, по словам Джека, можно было утонуть, посмотрев вверх. Около трех они неспешно выехали через узкий переход на юго-восточный склон, где неистовое весеннее солнце уже проделало свою работу, и снова спустились на лежащую перед ними совершенно бесснежную тропу. Было слышно, как бормочет река и гудит вдалеке поезд. Двадцать минут спустя они спугнули бурого медведя, который чуть выше по берегу ворочал бревно в поисках личинок. Конь Джека шарахнулся и встал на дыбы, Джек восклицал: «Тпру! Тпру!», а кобыла Энниса выплясывала и фыркала, но держалась. Джек потянулся за винчестером, но опоздал: перепуганный медведь неуклюжим галопом удирал в лес, словно разваливаясь на ходу на части. Чайного цвета река, полная талых вод, бежала быстро, пузырясь у каждого выступающего из воды камня, струилась через заводи и запруды. Охристые ветви ив чопорно покачивались, сыпля пыльцой с сережек, похожих на желтые отпечатки пальцев. Лошади попили, и Джек спешился, зачерпнул рукой ледяной воды, с его пальцев падали прозрачные капли, рот и подбородок мокро блестели. - Подхватишь еще бобриную лихорадку, - сказал Эннис, а потом заметил, глядя на плоский уступ над рекой с парой кострищ от старых охотничьих лагерей: - Хорошее тут место. За уступом поднимался скошенный луг, прикрытый стеной сосен. Вокруг было полным-полно сушняка. Они без лишних слов разбили лагерь, привязали лошадей на лугу. Джек сломал печать на бутылке виски, сделал долгий, смачный глоток, резко выдохнул и сказал: «Это одно из двух, что мне сейчас нужно», закрыл бутылку и кинул ее Эннису. На третье утро, словно серые скакуны, с запада набежали облака, которых ждал Эннис, темная полоса, гонящая перед собой ветер и мелкие снежные хлопья. Через час тучи рассеялись, посыпав мягким весенним снегом, нанесло большие мокрые сугробы. К ночи похолодало. Джек и Эннис по очереди курили косяк, допоздна жгли костер, неугомонный Джек ворчал по поводу холода, тыча в костер палкой и крутя ручку транзисторного приемника до тех пор, пока не сели батарейки. Эннис сказал, что пытался ухлестывать за одной женщиной, которая работала за полставки официанткой в баре «Волчьи уши» в Сигнале, где сам он в настоящее время трудился на скотном дворе Стаутамайра, но что-то не заладилось, и у нее были какие-то проблемы, которые ему без надобности. Джек сказал, что у него было кое-что с женой одного фермера, который живет дальше по дороге в Чилдресс, и последние месяцы он ходит кругами, боясь, что его пристрелит кто-то из двоих – или Лурин, или тот мужик. Эннис немного посмеялся и сказал, что, наверное, он того заслужил. Джек сказал, что у него все хорошо, но временами он так сильно скучает по Эннису, что это заставляет его вымещать настроение на детях. В темноте, за кругом света от костра, заржали лошади. Эннис одной рукой обнял Джека, притянул его поближе и сказал, что раз в месяц он видится со своими девочками: семнадцатилетняя Альма-младшая – застенчивая и долговязая, как и он, а Фрэнсин – маленькая непоседа. Джек скользнул холодной рукой Эннису между ног, сказал, что переживает за своего мальчика, у которого, он уверен, дизлексия или что-то вроде того - ничего не понимает, в пятнадцать лет едва может читать – все ясно, хотя чертова Лурин этого не признает, делает вид, что у ребенка все в порядке и отказывается обращаться хоть за какой-то за помощью. И хрен знает, что делать. Деньги-то были у Лурин – она всем и распоряжалась. - Я хотел мальчика, - сказал Эннис, расстегивая пуговицы, - а родились только девочки. - А я вообще детей не хотел, - сказал Джек. – Но у меня вечно все через жопу. Никогда и ничего у меня не выходит, как следует. Не вставая, он подбросил в костер хворосту, взлетели искры, унося с собой их правды и неправды, несколько горячих искорок уже не в первый раз упали им на руки и лица, и они откинулись на землю. Одно никогда не менялось: искрящее возбуждение их нечастых соединений омрачалось чувством улетающего времени – его никогда не хватало, никогда. Через день или два лошади были загнаны в прицеп на стоянке в начале тропы, Эннис собрался возвращаться в Сигнал, а Джек – в Лайтнинг-флэт, повидать своего старика. Эннис наклонился к окну Джека и сказал, что отложил все дела на целую неделю, и что теперь, наверное, сможет выбраться не раньше ноября, после того, как они загонят скот перед началом зимнего откорма. - Ноябрь? А что, черт побери, случилось с августом? Мы же говорили – август, девять, десять дней. Господи, Эннис! Что ж ты мне раньше не сказал? У тебя же, блядь, неделя была, чтобы сказать хоть словечко! И почему мы всегда встречаемся в такую ебучую холодину? Надо что-нибудь сделать. Нам надо съездить на юг. Нам надо как-нибудь в Мексику съездить. - В Мексику? Джек, ты же меня знаешь. У меня в жизни все путешествие было вокруг кофейника, в поисках его ручки. И весь август я буду работать на упаковочном прессе – вот что с августом. Ладно тебе, Джек. В ноябре мы сможем поохотиться, завалить хорошего лося. Попробую, если получится, снова заполучить хижину у Дона Роу. Мы же здорово в том году провели время. - Знаешь что, дружище, мне, блядь, ни хрена не нравится такой расклад. Раньше ты был легок на подъем, а теперь тебя увидеть – как Папу Римского. - Джек, у меня работа. Раньше я просто бросал ее. У тебя жена при деньгах и работа хорошая. Ты забыл, каково это – все время быть на мели? Про алименты когда-нибудь слыхал? Я годами их выплачиваю, и еще больше осталось. Говорю тебе – не могу я уйти с этой работы. И отпуск взять не могу. И в этот-то раз едва отпустили – некоторые из этих запоздавших телок все еще телятся. Тут не оставишь. Нельзя. Стаутамайр – он и ад на уши поставит, и он мне всю неделю такие концерты закатывал! И я его не виню. Он, наверное, ни одной ночи не спал, как я уехал. Пришлось пожертвовать августом. У тебя есть идеи получше? - Была одна, - в голосе Джека прозвучали горечь и упрек. Эннис ничего не сказал, медленно выпрямился, потер лоб; лошадь в прицепе ударила копытом. Он подошел к своему грузовику, положил руку на прицеп, сказал что-то, слышное только лошадям, повернулся и медленно пошел назад. - А ты бывал в Мексике, Джек? Мексика была особым местом. Он слышал. И сейчас он преодолевал барьер и вторгался в опасную зону. - Да, черт возьми, бывал. А в чем, блядь, проблема? – Ждал этого все эти годы, и вот свершилось – запоздало и неожиданно. - Я скажу тебе это только один раз, Джек, и я не шучу, - сказал Эннис. – Если только я узнаю про тебя все то, чего не знаю – я тебя убью. - Попробуй, - ответил Джек, - и я тоже скажу только один раз. Знаешь, мы могли бы хорошо жить вместе, блядь, реально здорово. Ты не захотел, Эннис, и все, что у нас есть – это Горбатая гора! Все держится на ней. Это все, что у нас есть, чувак, все, блядь! Так что, я надеюсь, это-то ты знаешь, даже если не знаешь про остальное. Посчитай, блядь, сколько раз мы были вместе за двадцать лет. Прикинь, блядь, на каком коротком поводке ты меня держишь, а потом спрашивай меня про Мексику и говори, что убьешь меня за то, что мне кое-что нужно, а ни хрена нет. Ни хуя ты не понимаешь, каково мне! Я не ты. Мне недостаточно пару раз в год потрахаться в поднебесье. Я устал от тебя, Эннис, гребаный ты сукин сын! Хотел бы я знать, как тебя бросить… Как огромные облака пара над горячими ключами зимой, годы невысказанного, а теперь невыразимого – предположений, объяснений, стыда, вины, страхов – встали между ними. Эннису как будто выстрелили в сердце – серое лицо, изрезанное глубокими морщинами, перекошено, глаза зажмурены, кулаки сжаты, ноги подкосились, и он упал на колени. - Господи! – воскликнул Джек. – Эннис! Но прежде, чем он выбрался из грузовика, пытаясь понять, был ли это сердечный приступ или вспышка безудержного гнева, Эннис уже вскочил, и так же, как одежный крючок распрямляют для того, чтобы открыть запертый автомобиль, а потом сгибают в исходное положение, они вернулись почти туда же, где и были, потому что то, что они сказали, не было новостью. Ничего не закончилось, ничего не началось, ничего не разрешилось. Что Джек помнил и о чем тосковал так, что не мог ни унять этой тоски, ни смириться с ней – это был один случай тем давним летом на Горбатой горе, когда Эннис подошел к нему сзади и привлек к себе – безмолвное объятие, утоляющее некий общий и несексуальный голод. Они долго стояли так у костра, он отбрасывал красные всполохи, тени от их тел слились на скале напротив в одну колонну. Тикали, отсчитывая минуты, круглые часики в кармане у Энниса, тикали веточки в костре, превращаясь в угли. Звезды буравили пласты горячего воздуха, струящегося над костром. Дыхание Энниса стало реже и тише, он напевал что-то себе под нос, тихонько покачивался в свете искр, и Джек прислонился к этому мерному сердцебиению, чуть слышной вибрации голоса, похожей на слабый электрический ток, и, стоя так, погрузился в сон, который был не то чтобы сном, а чем-то другим, вроде дремы или транса, пока Эннис, не припомнив старую, но подходящую фразу из времен своего детства, когда еще мать была жива, сказал: «Пора тебе на сеновал, ковбой. Я пошел. Давай, а то ты спишь стоя, как лошадь», встряхнул Джека, толкнул и ушел в темноту. Джек услышал бряцание шпор, когда он вскочил на коня, слова «До завтра», лошадиное фырканье и стук копыт по камням. Позже те сонные объятия запечатлелись в его памяти как единственный момент безыскусного, волшебного счастья в их раздельных и сложных жизнях. Ничто не портило его, даже понимание того, что Эннис тогда не стал бы обниматься с ним лицом к лицу, потому что не хотел ни видеть, не чувствовать, что тот, кого он обнимал – именно Джек. И может быть, думал он, у них никогда не было большего, чем это. Ну что ж, пусть будет так. Эннис не знал о несчастном случае несколько месяцев, пока открытка, адресованная Джеку, где он писал, что встретиться получится только в ноябре, не вернулась обратно со штампом «Скончался». Он набрал номер Джека в Чилдрессе, что делал только однажды, когда Альма развелась с ним, и Джек, неправильно поняв причину звонка, зря отмахал тысячу двести миль на север. Все будет нормально, Джек ответит, должен ответить. Но он не ответил. Это была Лурин, и она спросила: кто? кто это? - и когда он повторил, она ровным голосом ответила: да, Джек накачивал на проселочной дороге колесо от грузовика, и шина взорвалась. Наверное, борт покрышки был где-то поврежден, обод силой взрыва отбросило прямо ему в лицо, сломало нос и челюсть, и Джек опрокинулся без сознания. К тому времени, когда кто-то подъехал, он захлебнулся собственной кровью. Нет, подумал Эннис, до него добрались с монтировкой. - Джек раньше упоминал вас, - сказала она, - вы его приятель по рыбалке или охоте, я знаю. Надо было вам сообщить, но я не знала вашего точного адреса и имени. Джек держал большинство адресов своих друзей в голове. Это было ужасно. Ему было всего-то тридцать девять. Безмерная печаль северных равнин накатила на него. Он не знал, что это было – монтировка или действительно несчастный случай, кровь заливалась Джеку в горло, и никто не перевернул его. Сквозь гул ветра он слышал звук стали, ломающей кость, глухое дребезжание слетевшего с шины обода. - Его похоронили там, у вас? – ему хотелось проклинать ее за то, что позволила Джеку умереть на грязной дороге. Техасский голосок плавно скользил по проводам. - Мы поставили надгробье. Он говорил, что хочет, чтобы его кремировали, а пепел развеяли на Горбатой горе. А я не знала, где это. Так что, его кремировали, как он хотел, и, как я сказала, часть праха мы похоронили здесь, а другую я отправила на север его родителям. Я думала, Горбатая гора – это там, где он вырос. Но зная Джека, это может быть некое выдуманное место, где поют синие птицы и ключом бьет виски. - Мы пасли овец на Горбатой горе однажды летом, - сказал Эннис. Он едва мог говорить. - Что ж, он говорил, что это было его любимое место. Я думала, он имел в виду, где выпить. Пить виски там, наверху. А пил он много. - Его родители все еще в Лайтнинг-флэт? - О, да. Они и умрут там. Я их никогда не видела. Они и на похороны не приехали. Вы свяжитесь с ними. Я думаю, они будут признательны, если его воля исполнится. Она, бесспорно, была любезна, но голосок был холоден, как снег. Дорога на Лайтнинг-флэт пролегла через безлюдную провинцию мимо дюжины заброшенных ранчо, раскиданных по равнине через каждые восемь-десять миль, пустоглазые дома, заросшие сорняками, поваленные изгороди загонов. На почтовом ящике значилось «Джон К. Твист». Ранчо было захудалым местечком, зарастающим молочаем. Коровы были слишком далеко, чтобы рассмотреть, в каком они состоянии, видно было только то, что они черно-белые. Веранда вдоль фасада коричневого оштукатуренного домишки, четыре комнаты: две внизу, две наверху. Эннис сидел за кухонным столом с отцом Джека. Мать Джека, дородная и осторожная в движениях, словно приходящая в себя после операции, сказала: - Хотите кофе? Кусок вишневого пирога? - Спасибо, мэм, чашку кофе я выпью. Но никакой пирог сейчас есть не смогу. Старик сидел молча, сложив руки на клеенке, глядя на Энниса с сердитым, всезнающим выражением лица. Эннис угадал в нем распространенный тип людей из тех, кому позарез нужно быть, что называется, первым селезнем в пруду. Он не увидел большого сходства с Джеком ни в одном из них, вздохнул. - Мне ужасно жалко Джека. Слов нет, как жалко. Я давно его знал. Я приехал сказать, что если вы желаете отдать мне его прах, чтобы отвезти на Горбатую гору - его жена сказала, он так хотел – это будет для меня честью. Тишина. Эннис прокашлялся, но больше ничего не сказал. - Ну, вот что, - сказал старик, - я знаю, где Горбатая гора. Он думал, что он весь такой, черт возьми, особенный, чтобы его похоронили на семейном участке. Мать Джека пропустила это мимо ушей, сказала: - Он приезжал домой каждый год, даже когда женился и осел в Техасе, всю неделю отцу на ранчо помогал, чинил ворота, косил и все такое. Я сохранила его комнату такой, как в детстве, и, думаю, ему это нравилось. Можете подняться в его комнату, если хотите. Старик сердито сказал: - Мне тут никакой помощи нет. Джек, бывало, говорил: Эннис Дель Мар, говорил, как-нибудь я привезу его сюда, и мы приведем это чертово ранчо в порядок. Была у него какая-то задумка насчет того, что вы вдвоем приедете сюда, построите хижину, будете мне на ранчо помогать и поднимать хозяйство. А потом, этой весной, он уже кого-то другого собирается привезти, чтобы построить с ним дом и помогать по хозяйству, какого-то там с соседнего ранчо у себя в Техасе. Собирался развестись с женой и вернуться сюда. Так он говорил. Но, как и большинство задумок Джека, эта тоже не сбылась. Итак, теперь он знал, что это была монтировка. Он встал, сказал, что, конечно же, хочет посмотреть комнату Джека, и вспомнил одну из историй Джека про этого старика. Джек был обрезан, а старик – нет; это обеспокоило сына, который обнаружил это анатомическое несоответствие во время одной жестокой сцены. Ему было где-то три-четыре года, рассказывал Джек, и он всегда поздно добирался до туалета, возясь с пуговицами, сиденьем и своей штукой, и часто забрызгивал все вокруг. Старик всегда ругался по этому поводу, а в тот раз просто впал в буйство. - Господи, он вышиб из меня все потроха, повалил на пол в ванной, хлестал ремнем. Я думал, он меня убивает. А потом он говорит: «Хочешь знать, каково это, когда все вокруг обоссано? Я тебе покажу», достает из штанов и давай поливать во все стороны, насквозь меня промочил, потом кидает мне полотенце и заставляет вытирать пол, снять с себя одежду и выстирать в ванне, и полотенце тоже, а я ревмя реву. Но пока он меня поливал, я рассмотрел, что у него есть дополнение, какого нет у меня. Я увидел, что меня пометили для отличия – это как купированные уши или клеймо у скота. После этого мы никогда с ним толком не ладили. Спальня, куда вела крутая лестница со своим собственным ритмом шагов, была крошечной и жаркой, послеполуденное солнце шпарило в окно с западной стороны, освещало узкую мальчишескую кровать у стены, заляпанный чернилами стол и деревянный стул, пневматическое ружье на самодельной подставке над кроватью. Окно смотрело на посыпанную гравием дорогу, тянувшуюся на юг, и ему пришло в голову, что пока Джек рос, это была единственная дорога, которую он знал. К стене, у которой стояла кровать, была приклеена древняя журнальная фотография темноволосой кинозвезды, цвет ее кожи приобрел пурпурный оттенок. Эннис слышал, как внизу мать Джека открыла воду, наполняет чайник и ставит его на плиту, приглушенно о чем-то спрашивает старика. Шкафом для одежды служила неглубокая ниша с поперечной деревянной перекладиной, выцветшая кретоновая********* занавеска на веревочке закрывала ее от остальной части комнаты. Внутри висели две пары отутюженных джинсов, аккуратно расправленных на проволочных вешалках, а на полу – пара изношенных рабочих сапог, которые он, кажется, помнил. С северной стороны ниши маленькая выемка в стене образовывала потаенное место, и там, задубевшая от долгого висения на гвозде, была рубашка. Он снял ее с гвоздя. Старая рубашка Джека времен Горбатой горы. Засохшая кровь на рукаве была его собственная, хлынувшая из носа в тот последний вечер на горе, когда во время их рукопашной Джек произвел акробатический захват и жестко вмазал Эннису по носу своим коленом. Они оба были окровавлены, кровь была повсюду, и Джек вытирал ее своим рукавом, но не преуспел, потому что Эннис внезапно нанес своему ангелу-хранителю такой удар, что тот сложил крылья в зарослях дикого водосбора. Рубашка показалась тяжелой, пока он не увидел, что внутри еще одна, рукава аккуратно заправлены в рукава Джека. Это была его собственная клетчатая рубашка, давным-давно пропавшая, как он думал, в какой-нибудь захудалой прачечной, его грязная рубашка с дырявым карманом, оторванными пуговицами, которую Джек стащил и спрятал здесь в своей, будто две кожи, одна внутри другой, две в одном. Он прижался лицом к ткани и медленно вдохнул ртом и носом, надеясь уловить слабейший аромат дыма, горной полыни и солоновато-сладкий запашок Джека, но настоящего запаха не было, только память о нем, воображаемая сила Горбатой горы, от которой не осталось ничего, только то, что он держал в руках. В конце концов папаша «селезень» отказался отдать прах Джека. - Ну, вот что - у нас есть семейный участок, и он будет похоронен там. Мать Джека стояла у стола, удаляя сердцевины яблок острым зазубренным инструментом. - Приезжайте еще, - сказала она. На обратном пути, трясясь по ухабистой дороге, Эннис миновал сельское кладбище, огражденное от овец провисшей проволокой: крошечный квадрат, отгороженный от бескрайних прерий, несколько могил, пестреющих пластиковыми цветами, и ему не хотелось знать, что Джек будет покоиться здесь, среди этой печальной равнины. Несколько дней спустя, в одну из суббот, он забросил в кузов своего пикапа все грязные попоны Стаутамайровых лошадей и отвез их на автомойку «Квик-Стоп», чтобы хорошенько промыть их под сильным напором. Когда влажные чистые попоны были уложены обратно в кузов, он пошел в сувенирный магазин Хиггинса и посвятил внимание стойке с открытками. - Эннис, чего ты там выкапываешь в этих открытках? – спросила Линда Хиггинс, выбрасывая мокрый коричневый фильтр от кофеварки в мусорную корзину. - Вид Горбатой горы. - Во Фримонте? - Нет, у нас, севернее. - Я не заказывала таких. Надо посмотреть по каталогу. Если у них есть, я возьму тебе хоть сотню. Все равно мне нужно еще открыток заказать. - Хватит и одной, - сказал Эннис. Когда она пришла – тридцать центов – он приколол ее у себя в трейлере, по латунной кнопке на каждый уголок. Ниже он вбил гвоздь, а на него повесил проволочную вешалку с двумя старыми рубашками. Отошел назад и посмотрел на эту композицию сквозь несколько жгучих слезинок. - Джек, я клянусь… - сказал он, хотя Джек никогда не просил его клясться в чем-либо и сам не давал никаких клятв. Примерно в то время Джек начал появляться в его снах, таким, каким Эннис увидел его впервые, кудрявый, улыбающийся, с торчащими зубами, рассуждающий о том, как бы ему набить карманы и быть самому себе хозяином. Но там была и банка бобов с торчащей из нее ложкой, шатающаяся на чурбаке, карикатурной формы и аляповатых цветов, которые придавали снам оттенок комической непристойности. Ручка ложки имела такой вид, что напоминала монтировку. И он порой просыпался в печали, порой со старым чувством удовольствия и облегчения, иногда влажной была подушка, иногда простыни. Был некий пробел между тем, что он знал и тем, во что старался верить, но с этим ничего нельзя было поделать, а если ты не знаешь, как это исправить, то должен терпеть. *Названия гор в Вайоминге и прилегающих штатах Америки. **Кретон – плотная хлопчатобумажная ткань из окрашенных в разные цвета нитей, дающих геометрический орнамент (клетки или полосы).