Горбатая гора

В декабре Эннис женился на Альме Бирс, а к середине января она забеременела. Он брался за разные временные работы на ранчо, потом устроился на постоянную – пастухом на старой «Элвуд хай-топ» к северу от Лост-кэбин в округе Уошаки. Он все еще работал там в сентябре, когда родилась Альма-младшая, как он назвал свою дочь, и их спальня наполнилась запахами засохшей крови, молока и детских какашек, воплями, причмокиванием и сонным постаныванием Альмы, - все убеждало в плодородии и продолжении жизни того, кто работал с домашним скотом. Когда «Хай-топ» загнулась, они переехали в Ривертон, в маленькую квартирку, которая располагалась прямо над прачечной. Эннис устроился в дорожную бригаду, работая через силу, а в выходные трудился на ранчо «Рафтер-Б» за то, что держал там своих лошадей. Родилась вторая девочка, и Альма захотела остаться в городе, поближе к больнице, потому что у ребенка была астматическая одышка. - Эннис, пожалуйста, хватит с нас этих проклятых безлюдных ранчо, - сказала она, сидя у него на коленях и обнимая его худенькими веснушчатыми руками. – Давай найдем место здесь, в городе. - Я подумаю, - сказал Эннис, просовывая свою руку в рукав ее блузки и ероша шелковистые волоски у нее подмышкой; потом он осторожно уложил ее, пальцы скользнули вверх по ребрам к студенистым грудям, потом по округлому животу, коленям, и поднялись к влажному ущелью, до самого конца пути – к северному полюсу или экватору, в зависимости от того, куда вы надумали плыть – действуя до тех пор, пока она не содрогнулась и не начала сопротивляться его руке, и тогда он перевернул ее и быстро сделал то, что она ненавидела. Они остались в этой квартирке, которая нравилась ему тем, что оттуда можно было съехать в любое время. Это было четвертое лето после Горбатой горы, а в июне Эннис получил от Джека Твиста письмо до востребования – первый признак жизни с его стороны за все это время. «Дружище давно хотел написать тебе письмо. Надеюсь оно до тебя дойдет. Слышал ты был в Ривертоне. Буду там проездом 24-го, думаю остановиться и поставить тебе пива. Напиши, если можешь, скажи, там ты или нет». Обратный адрес был: Чилдресс, Техас. Эннис ответил «Конечно», написал свой ривертонский адрес. С утра день был теплым и ясным, но после полудня с запада накатили облака, гоня перед собой душный воздух. Эннис, надевший свою лучшую рубашку в широкую черно-белую полоску, не знал, к какому времени ждать Джека и взял отгул, а теперь слонялся туда-сюда, поглядывая на улицу, бледную от пыли. Альма говорила что-то о том, что надо пригласить детям няню и сводить этого друга поужинать в «Нож и вилку», вместо того, чтобы готовить в такую жару, но Эннис сказал, что они с Джеком, скорее всего, просто пойдут и напьются. Джек не ходок по ресторанам, сказал он, вспоминая грязные ложки, торчащие из шатающихся на чурбаке банок с холодными бобами. Ближе к вечеру, когда зарокотал гром, подкатил знакомый старый зеленый пикап, и он увидел, как вышел Джек в помятом резистоле*******, сдвинутом на затылок. Энниса пронзил горячий удар, и он выскочил на лестницу, захлопнув за собой дверь. Джек преодолел лестницу, перескакивая через две ступеньки. Они схватили друг друга за плечи, крепко обнялись, так, что у обоих сперло дыхание, приговаривая «сукин ты сын, сукин ты сын», а потом так же легко, как подходящий ключ поворачивается в замке, их губы соединились, и жесткие крупные зубы Джека закусили до крови, его шляпа полетела на пол, трение щетины, влага слюны, дверь открывается, Альма смотрит несколько секунд на напряженные плечи Энниса и закрывает дверь, а они все не выпускали друг друга из объятий, прижимаясь грудью, пахами и бедрами, наступая друг другу на ноги, пока не отстранились, чтобы перевести дух, и Эннис, не гораздый на проявления нежности, сказал то, что говорил только лошадям и дочуркам: малыш ты мой. Дверь снова приоткрылась на несколько дюймов, в узкой полосе света стояла Альма. Что он мог сказать? - Альма, это Джек Твист. А это, Джек, моя жена Альма. Его грудь ходила ходуном. Он чувствовал запах Джека – такой до боли знакомый аромат сигарет, мускусного пота и легкой травяной сладости, и вместе со всем этим накативший холод той горы. - Альма, - сказал он, - мы с Джеком не виделись четыре года. Как будто оправдываясь. Он был рад, что на лестнице полумрак, и не отворачивался от нее. - Понятно, - тихо сказала Альма. Она видела то, что видела. В комнате позади нее окно осветилось молнией, будто взмахнули белой простыней, и заплакал ребенок. - У тебя ребенок? – спросил Джек. Его дрожащая рука задела руку Энниса, и словно электрический ток прошел между ними. - Две девчушки, – сказал Эннис. - Альма-младшая и Фрэнсин. Чертовски их люблю. У Альмы дернулись губы. - А у меня мальчик, - сказал Джек. – Восемь месяцев. Знаете, я там, в Чилдрессе, женился на первой техасской красотке – Лурин. По дрожанию половицы, на которой они стояли, Эннис мог чувствовать, как жестоко трясет Джека. - Альма, - сказал он, - мы с Джеком пойдем выпьем. Я сегодня, наверное, не приду, нам надо выпить и поболтать. - Ладно, - сказала Альма, доставая из кармана доллар. Эннис понял, что она собирается попросить его купить ей пачку сигарет, чтобы поскорее вернулся. - Рад был познакомиться, - сказал Джек, трясясь, как загнанный конь. - Эннис, - позвала Альма несчастным голосом, но он, не задерживаясь на лестнице, ответил ей: - Альма, если тебе нужны сигареты, то у меня есть – в кармане моей синей рубашки в спальне. Они уехали на грузовике Джека, купили бутылку виски и через двадцать минут сотрясали кровать в мотеле «Сиеста». Несколько горстей града ударили в окно, следом хлынул дождь, и стремительный ветер всю ночь напролет хлопал незапертой дверью соседнего номера. В комнате воняло спермой, дымом, потом и виски, старым ковром и подгнившим сеном, седельной кожей, дерьмом и дешевым мылом. Эннис лежал, раскинувшись на постели, уставший и мокрый, глубоко дыша, но все еще наполовину возбужденный. Джек, пуская облака сигаретного дыма, словно кит струи воды, говорил: - Господи, наконец-то! Как же здорово было оседлать тебя! Нам нужно об этом поговорить. Богом клянусь, не знал, что у нас опять это случится – хотя нет, знал. Поэтому я и здесь. Блядь, я знал. Всю дорогу только об этом и думал, не чаял поскорее добраться. - Не знаю, где тебя черти носили, - сказал Энис. – Четыре года. Я уж было рукой махнул на тебя. Думал, ты злишься из-за той зуботычины. - Дружище, - сказал Джек, - я в Техасе был на родео. Там и Лурин встретил. Глянь-ка на тот стул. На спинке грязного оранжевого стула Эннис заметил блеск пряжки. - Быков объезжал? - Ага. За тот год заработал три гребаных штуки баксов. Чуть с голоду не помирал, блядь. Все, кроме зубной щетки, одалживал у других парней. Весь Техас объехал. Половину времени провалялся под этим гребаным грузовиком – ремонтировал. Но я по-любому не думал сдаваться. Лурин? Там серьезные деньги – у ее старика. У него бизнес, торгует сельскохозяйственной техникой. Конечно, денег он ей не дает, а меня, блядь, ненавидит со всеми потрохами, поэтому сейчас трудно уйти, но как-нибудь потом… - Ну так, уйдешь, куда глаза глядят. В армии-то был? Гром рокотал далеко на востоке, удаляясь от них в красных гирляндах молний. - Им от меня пользы никакой. У меня несколько позвонков раздроблено. И перелом руки из-за нагрузки – вот здесь. Ты же знаешь, когда объезжаешь быка, всегда работаешь ею от бедра. Она и сдает мало-помалу всякий раз. Даже если хорошенько забинтовать, она все равно, блядь, трескается. А потом болит, сука, скажу я тебе. И нога сломана в трех местах. С быка навернулся, это был здоровенный бык, кого он только не скидывал, вот и меня тоже где-то на третьем кругу, а потом погнался за мной, и он, конечно же, был быстрее. Мне-то еще повезло. Моему другу бык уровень масла рогом померил, и это все, что про него написали. Ну и до хрена всякого другого – сломанные ребра, блядь, порванные связки, растяжения. Видишь ли, сейчас не то, что было во времена моего отца. Сейчас парни с деньгами поступают в колледж, занимаются спортом. На родео тоже деньги требуются. А старик Лурин и десяти центов не даст, если просрешь, разве что после смерти. И сейчас я вник в эту игру достаточно, чтобы понять, что мне там ничего не светит. Ну и другие причины. Так что, я ухожу - пока еще могу ходить. Эннис поднес руку Джека к своему рту, затянулся его сигаретой, выдохнул. - Иногда мне кажется, что я в аду. Знаешь, я сидел тут все это время и пытался понять – неужели я… этот самый? Я же знаю, что нет. В смысле, у нас есть жены и дети, так? Мне нравится делать это с бабами, да, но ведь это совсем не то. Я никогда не думал делать это с другим парнем, но сто раз кончил, думая о тебе. А у тебя это было с другими парнями? А, Джек? - Да хрен там, - сказал Джек, укатавшийся сильнее, чем быки, которых он объезжал. – Сам знаешь. Старая гора здорово нас уделала, и это еще не конец. Нам нужно хорошенько подумать, блядь, как нам теперь быть. - Тем летом, - сказал Эннис, - когда нас рассчитали, и мы разъехались, мне так кишки свело, что я остановился и попробовал прорыгаться, думал, съел какую-то гадость там, в Дубойсе. До меня только через год дошло – это значило, что я не должен был выпускать тебя из виду. Но к тому времени было уже слишком, слишком поздно. - Дружище, - сказал Джек, - ну, блядь, у нас тут и попадалово. Надо придумать, что делать. - Сомневаюсь я, что можно что-то сделать, - сказал Эннис. – Что и говорить, Джек, я построил свою жизнь за эти годы. Девчонок моих люблю. А Альма? Это не ее вина. У тебя тоже ребенок и жена там, в Техасе. Нам с тобой будет трудно соблюдать приличия, если то, что произошло там, - он дернул головой в сторону своего дома, - опять на нас найдет. Сделаем это не в том месте – и нам конец. Такое никак не обуздать. И это меня пугает до уссачки. - Должен сказать тебе, дружище, что нас могли видеть тем летом. Я вернулся туда на следующий июнь - то есть, думал вернуться, но не стал, вместо этого спешно свалил в Техас – а Джо Агирр был в конторе, и он мне сказал: «Вы, парни, нашли как проводить там время, да?» Я только вытаращился на него, а когда стал уходить, заметил, что у него сзади висит здоровенный бинокль. Он не стал договаривать, что начальник откинулся на своем скрипучем деревянном стуле и сказал: «Твист, вам не за то платили, чтобы вы оставляли собак нянчиться с овцами, пока сами прививаете друг другу черенки», и отказался снова нанимать его. Джек продолжил: - Да уж, я тогда удивился, как ты мне врезал. Никогда бы не подумал, что ты можешь так нечестно вдарить. - Я рос со своим братом, Кей-И, на три года старше меня, и он лупил меня, дурня, каждый день. Отцу надоело слушать, как я ору на весь дом, и когда мне было около шести, он подозвал меня и говорит: Эннис, у тебя проблема, и ты должен что-то с этим сделать, иначе это будет продолжаться до тех пор, пока тебе не стукнет девяносто, а Кей-И – девяносто три. Ну так, я говорю, он же меня больше. А отец говорит: застань его врасплох, ничего не говори, наподдай как следует, а потом сматывайся по-быстрому – и делай так до тех пор, пока до него не дойдет. Ничто не помогает лучше, чем хорошие люли. Я так и сделал. Подкрался к нему в сарае, наскочил на лестнице, вытащил из-под него подушку ночью, пока он спал, и вставил ему по первое число. Потребовалось два дня. С тех пор и по сей день у меня с Кей-И никаких проблем. Урок был такой: ничего не говори и разберись с этим поскорей. В соседнем номере зазвонил телефон, все звонил и звонил, пока звонок не прервался резко на середине. - По новой ты меня уже не подловишь, - сказал Джек. – Послушай. Я думаю, если бы у нас с тобой было небольшое ранчо, корова, чтобы телят разводить, твои лошади – это была бы жизнь, что надо. Я уже сказал, что с родео покончено. Я, конечно, не самый хуевый наездник, но у меня нет столько бабла, чтобы выбраться из той задницы, в которой я нахожусь, и нет столько костей, чтобы еще ломать. Я уже придумал план, Эннис, как нам поступить – нам вдвоем. Старик Лурин, готов поспорить, даст мне стадо, если я скроюсь с глаз долой. Уже почти прямо так и сказал… - Ну, ну, ну, разогнался! Так не пойдет. Нам так нельзя. Я тут капитально застрял, сам же себя заарканил. И не выбраться. Джек, я не хочу быть, как те парни… видел, наверное, таких. И покойником быть не хочу. Были у нас там два мужика, держали вместе ранчо, Эрл и Рич – отец всякий раз их подкалывал, как только видел. Они были посмешищем, даже притом, что это были те еще стреляные воробьи. Мне было, наверное, лет девять, когда Эрла нашли в канаве мертвым. Его били монтировкой, пинали шпорами, привязали за член и таскали, пока не оторвался, прям кровавый шматок. Следы побоев у него по всему телу выглядели как ошметки горелых помидоров, нос оторвался, пока его волокли по гравию. - И ты это видел? - Отец позаботился о том, чтобы увидел. Взял меня посмотреть. Меня и Кей-И. И еще смеялся над этим. Черт, как знать, может, это была его работа. Если бы он был жив и сунулся сейчас в эту дверь, готов поспорить, побежал бы за своей монтировкой. Чтобы два парня жили вместе? Нет уж. Думаю, все, что мы можем – это встречаться иногда где-нибудь у черта на куличках… - Иногда – это сколько? – спросил Джек. – Иногда – это, блядь, раз в четыре года? - Нет, - ответил Эннис, не став спрашивать, чья это вина. – Черт, и подумать невыносимо о том, что завтра утром ты уедешь, а я снова пойду на работу. Но если не можешь ничего исправить – надо терпеть. Вот дерьмо! Я смотрю на людей на улице. Такое бывает у других людей? Что они, черт возьми, тогда делают? - В Вайоминге такого не бывает, а если и бывает, не знаю, что делают, наверное, уезжают в Денвер, - сказал Джек, садясь и отворачиваясь от него. – Да и хрен с ними. Эннис, сукин сын, возьми ты пару отгулов! Прямо сейчас. Свалим отсюда. Бросай свои манатки ко мне в кузов, и поехали в горы. На пару дней. Звони Альме и скажи, что уезжаешь. Давай, Эннис, а то ты только раззадорил меня – я хочу еще. То, что у нас тут творится – это же тебе не хрень какая-нибудь. В соседнем номере снова раздался приглушенный звонок, и, словно отвечая на него, Эннис поднял трубку телефона на столике возле кровати и набрал свой номер. Отношения Энниса и Альмы постепенно словно ржавчина разъедала – вроде, никаких серьезных проблем, просто отдалились друг от друга. Она устроилась администратором в бакалейный магазин, и видела, что ей всегда придется работать, чтобы успевать оплачивать счета Энниса. Альма попросила Энниса, чтобы он пользовался «резинками», потому что боялась забеременеть еще раз. Он ответил на это «нет», сказав, что был бы рад оставить ее в покое, если она не хочет больше детей от него. Она со вздохом сказала: «Хотела бы, если б ты мог их прокормить». А сама подумала: все равно от того, чем ты любишь заниматься, много детей не родится. Ее чувство обиды росло понемногу каждый год: объятия, которые она увидела невзначай, поездки Энниса на рыбалку несколько раз в год с Джеком Твистом, и ни одного отпуска, проведенного с ней и девочками, его неприязнь к любого рода развлечениям, его пристрастие к низкооплачиваемой, занимающей много времени работе на ранчо, его привычка отворачиваться к стене и засыпать тут же, как только упал на кровать, его неспособность найти приличную постоянную работу в муниципальной или энергетической компании, - все это долго, медленно засасывало ее, и когда Альме-младшей исполнилось девять, а Фрэнсин семь, она сказала: что это я делаю, зачем нянчусь с ним? – развелась с Эннисом и вышла замуж за ривертонского бакалейщика. Эннис вернулся к работе на ранчо, нанимался то тут, то там, зарабатывал не много, но был вполне рад снова работать со скотом, вольный все бросить, уйти, если надо, и рвануть в горы без предупреждения. Он не таил обиду, было только смутное чувство, что его надули, и он делал вид, что у него все хорошо, пришел в День благодарения на обед к Альме с ее бакалейщиком и детьми, сидел между девочками и рассказывал им про лошадей, отпускал шутки, стараясь не быть унылым папашей. После пирога Альма утащила его на кухню, принялась мыть тарелки и сказала, что переживает за него, и что ему надо снова жениться. Эннис увидел, что она беременна – на четвертом-пятом месяце, предположил он. - Разок уже обжегся, - сказал он, прислоняясь к столу и чувствуя себя слишком большим для этого помещения. - Все еще ездите на рыбалку с этим Джеком Твистом? - Иногда ездим, - он подумал, что она сотрет с тарелки узор, если будет так скрести ее. - А знаешь, - сказала она, и по ее тону он понял, что сейчас что-то будет, - я раньше все удивлялась, почему ты не привез домой хоть одну форельку. Всегда же говорил, что наловили полным-полно. Однажды ночью, перед тем, как вы отправились в одну из ваших поездочек, я открыла твой рыболовный ящик – на нем, кстати, после пяти-то лет все еще висел ценник! – и привязала к леске записку. Там было написано: привет, Эннис, привези домой немного рыбы, с любовью Альма. Когда ты вернулся, ты сказал, что вы там выловили целый косяк рыбы и всю ее съели. Помнишь? Я, как только смогла, заглянула в ящик – а моя записка все еще там, и та леска в жизни не касалась воды. Как если бы слово «вода» вызывало своего домашнего родича, она открыла кран, чтобы ополоснуть тарелки. - Это ничего не значит. - Не ври, не пытайся выставить меня дурой, Эннис! Я знаю, что это значит. Джек Твист? Скорее уж Джек Гомосексуалист! Вы с ним… Она перешла запретную черту. Он схватил ее за запястье, брызнули и покатились слезы, загремело блюдо. - Заткнись, - сказал он. – Не лезь не в свое дело. Ничего ты об этом не знаешь. - Я сейчас крикну Билла! - Ну, давай, блядь, прямо сейчас. Давай, блядь, кричи. Я заставлю вас на пару этот гребаный пол лизать. Он еще раз рванул Альму за руку так, что на той браслетом остался красный отпечаток, надел шляпу задом наперед и хлопнул дверью. Он пошел той ночью в бар «Черно-синий орел», напился, ввязался в короткую грязную потасовку и ушел. Он долгое время не пытался увидеться со своими девочками, решив, что они сами найдут его, когда станут старше, умнее и будут мыслить иначе, чем Альма. *Резистол – вид ковбойской шляпы.