The Dove Keeper

=Фрэнк=

      Когда на утро я проснулся, Джерарда уже не было. Последние остатки сна покинули меня в ту секунду, как мои веки затрепетали, и я уставился в однотонный потолок того места, которое уже привык называть своим домом. Быстро, даже чересчур резко перевернувшись, всё, с чем я встретился, — это пустая половина кровати. Мое сердце буквально пропустило удар, но все же я улыбнулся, понимая, что оно у меня все еще есть, что я живой. И останусь живым, даже если Джерарда больше нет рядом.              Поначалу я обругал себя за то, что уснул так рано и одновременно с этим так поздно. Мне хотелось всю ночь провести без сна, касаясь его, разговаривая с ним, или просто слушая его дыхание. Но опять же на моих губах растянулась улыбка, и я взял все свои слова назад, понимая, что именно Джерарду удалось всем этим насладиться, наблюдая за мной. Прошлой ночью он признался мне, как любит наблюдать за мной, пока я сплю, и в этот раз он, наверняка, был увлечен тем же самым. Я стал касаться руками своего тела, проводя пальцами по обнаженной груди и влажным волосам, воображая, трогал ли он меня в этих местах и как давно это было. У меня не было ни малейшего понятия, который сейчас час, и, честно, я и не хотел знать. Не хотел знать, сколько времени с Джерардом я упустил. Мне нужно было признать тот факт, что прямо сейчас он в самолете, на пути в Париж к осуществлению своей мечты. Я так им гордился, и наконец-то понял, насколько удивительное ощущение он каждый раз испытывал, наблюдая за моими достижениями. Я стал бродить руками по своему телу, поднимаясь к лицу и мягко дотрагиваясь до губ. Они до сих пор были немного припухшими от того множества поцелуев, рыданий и прикусываний, которые я успел испытать прошлой ночью. Касаясь своих губ, я ощущал нечто большее, чем просто отечность. Я глубоко вздохнул, точно зная, что прежде чем уйти Джерард оставил на них прощальный поцелуй, отдавая мне свой последний подарок.              Как только мое тело окончательно пробудилось ото сна, я поднялся с кровати и нашел валяющиеся где-то на полу боксеры, натягивая их на обнаженное тело. Мне хотелось прикрыться, нацепив на себя всю одежду Джерарда, но сейчас было не до этого. Легкий утренний воздух, касающийся моей обнаженной груди, вызывал во мне чувство некой беззащитности, но в то же время и дарил уверенность в себе. Минув черную дверь спальни, я вышел в гостиную, обернувшись, чтобы посмотреть на отпечаток своей ладони, все еще красовавшийся на деревянной поверхности. Я вновь улыбнулся, поражаясь тому, как легко мне это давалось. Я больше не испытывал столько боли, как прежней ночью. Мне больше не хотелось плакать. Но совсем не потому, что у меня больше не осталось слез. Я знал, что всегда найдется причина поплакать над этой ситуацией, но конкретно в данный момент на нее будто бы пролился новый свет. Он освещал меня, обогревал и вызывал только лишь счастье. Я гордился собой, но больше всего, я, конечно, гордился Джерардом.              Наша последняя ночь пестрила столькими эмоциями, что к этому моменту я, наверное, уже испытал каждую из всех возможных. Теперь я знал, что существует намного больше цветов, намного больше спектров, которые мне еще не довелось увидеть, но я решительно собирался это сделать. Меня больше не сковывало страхом, напротив — по венам растекалась надежда. Я все еще чувствовал на себе прикосновения Джерарда, его вкус на своих губах, все наши разговоры с такой скоростью прокручивались в моей голове, что не знаю, как я избежал аневризмы. Мы и вправду провели прекрасную ночь вместе, не считая, конечно, рыданий, боли и незначительных криков. Она была прекрасной. Больше, чем просто прекрасной, — она была настоящим искусством. Я мог со спокойной душой отпустить его в Париж, позволить оставить меня здесь, в этой пустой квартире, потому что я был уверен, когда-нибудь мы снова встретимся: может быть, скоро, а, может быть, и в следующей жизни.              Пусть Джерард уже покинул свой дом, эти стены, кухня, диван и даже доски паркета буквально кричали о его присутствии. Я будто бы слышал голоса, с кухни доносилось размеренное жужжание холодильника, а яркие цвета красок на стенах калейдоскопом проносились мимо моих глаз. Оглядев все кругом, я вдруг понял, сколько же нажитого добра Джерарду пришлось оставить. Создавалось ощущение, будто он все еще здесь жил. Полупустая бутылка вина, которую мы так жадно поглощали прошлой ночью, все еще стояла на кухонном столе рядом с утренней газетой. Почему-то я ожидал встретить это место холодным и даже стерильным, лишенным жизни и света, который был здесь вместе с ним, но все оказалось совсем не так. А даже наоборот. Тепло, сочность, яркость окутывали меня так, что хотелось остаться здесь навсегда, независимо от присутствия Джерарда. Стены будто говорили со мной, рассказывали и показывали мне все те моменты, которые мы с Джерардом разделили здесь вместе.              Я взглянул на кухню и прямо перед своими глазами увидел свой силуэт, когда в самый первый раз оказался здесь. Мы вдвоем попивали вино из его высоких стаканов, я корчился от противного вкуса, пока Джерард трясся от хохота надо мной. Я взглянул на окно и увидел, как стою там натянутый от нервов как струна, но готовый снять с себя рубашку, чтобы он нарисовал меня обнаженным. И наконец, мои глаза остановились на оранжевом диване, где, позируя, лежала Вивьен, и где мы с Джерардом в последний раз занимались сексом. Я вздохнул, понимая, что каждая разрывающая меня эмоция, каждая пролитая здесь слеза были лучшим, что я когда-либо испытывал. Джерард подарил мне лучшее, что я когда-либо испытывал. Пусть наша глава была короткой, в пределах всего нескольких месяцев, но для меня она была самой продолжительной и самой значимой. Джерард изменил меня, превратил меня во взрослого человека даже до того, как мне исполнилось восемнадцать. Я всегда буду его помнить и знаю, просто знаю, что он всегда будет помнить меня. Не знаю, шла ли моя глава в сравнение с остальными, которые Джерард успел написать сам, но я был уверен — мы с ним создали совершенно прекрасное произведение искусства, которое он уже очень давно не видел. И, возможно, таким оно и останется еще очень и очень надолго.              Я так и стоял посреди гостиной эти несколько затянувшихся секунд, ерзая пальцами ног по деревянному паркету. Что же мне дальше делать? Что делал сейчас Джерард было известно: он находился на пути к мечте. Летел в самолете высоко над землей и, зная его, наверняка, летел первым классом. Ему бы потребовалось дополнительное место для рук и ног, чтобы расположиться там с полным комфортом, и, ожидая прибытия, возможно, даже что-нибудь нарисовать. Я оглядел комнату вокруг и заметил, что все его картины были на своих местах точно, как и художественные принадлежности. В Париже он определенно планировал начать всё с чистого листа.              Я на самом деле этим восхищался. Он вполне мог не добиться никакого успеха, но ему было плевать. По поводу своего мнения на счет его удачи в Париже я не был до конца уверен. Конечно, Джерард очень талантливый — черт побери, да не то слово. Взглянув на ту настенную роспись, которую мы однажды сотворили, я видел, как она буквально сочилась талантом. Тем не менее, заставить людей полюбить и поверить в твой талант — это уже другая история. В Джерси ему этого не удалось, да и в Нью-Йорке дела шли не очень. Но Париж все же был на другом континенте, практически в другом мире, так что, может быть, там всё обстоит иначе. Я не был в этом уверен, но что-нибудь у него обязательно получится. Всегда получалось.              Чем больше я оглядывал квартиру, проворачивая раз за разом все события в голове, что приключились с нами за этот короткий промежуток времени, тем увереннее я был в том, что Джерард оказался в моей жизни по какой-то причине. И сейчас я понимал, что причина была далеко не эгоистичной. Мы нуждались друг в друге, всецело и в равной степени, только чтобы стать теми, кем мы есть. Точно, как наброски в его блокноте или мои фотографии, в моей голове всплывали обрывки той истории, которую я собирался поведать людям. Им нужно об этом услышать, когда-нибудь.              Я подумал о том мальчике, слишком стесняющегося себя и своих друзей, чтобы поменять что-то в своей жизни и перестать ошиваться у винного магазина. Я видел взрослого мужчину, покидающего свою квартиру, только чтобы купить кончающиеся сигареты и краски, потому что всё остальное, как ему казалось, у него уже было. Этот мужчина был нахальным и самоуверенным, но только в надежде защитить себя, уберечь от тех вещей, которые он уже давно потерял. А мальчик, что ж… мальчик сам по себе был потерянным в этом огромном мире. Но когда их взгляды пересеклись, это породило настоящий фейерверк красок. Всюду заполонил синий цвет, пробуждая мечты и переплетая эти две заблудшие души. Мужчина стал учителем, впитывая в себя словно губка каждую капельку молодости, одаривая взамен мальчика вниманием и любовью, в которых он так нуждался. И за долгое время учебы они в конце концов поняли, что лучшее произведение искусства они смогут создать, только работая вместе. Они учились друг у друга, вместе развивались, писали картину с завязанными глазами, доказывая всем, что искусство неподвластно контролю. Мальчик постепенно превратился в мужчину, в то время как сам мужчина просто-напросто начал заново жить. Несмотря ни на что, они влюбились друг в друга, и даже будучи разделенными расстоянием, они останутся вместе. Искусство всегда будет искусством. И с этим ничего не поделаешь.              Наша история казалась такой запутанной, когда я вновь припомнил ее от начала до конца. Но я взглянул на себя под другим углом. Снова взглянул на нас, вновь тщательно пересмотрел все события нашей истории и наконец увидел, пусть и на секунду, эту чистую простоту, о которой мне говорил Джерард. Все, что мне вспоминалось, — это сцепленные вместе руки, мимолетные поцелуи, пока никто не видит, а иногда и на глазах у всех. Я вспоминал смех, идущий прямо из глубины души, и печаль, зарождающуюся в том же месте. Вспоминал реки слез от горя и искренней радости. Мне вспоминался каждый трогательный момент, отчего хотелось запечатлеть их все на пленке и поместить в фотоальбом, чтобы потом показать всему миру, как на самом деле выглядит настоящая любовь. Ей нет дела до того, что он был слишком взрослым, мы были мужчинами, а я и вовсе не был геем. В жизни всегда случаются исключения. Джерард был моим исключением, а вместе мы могли бы стать исключением для всего мира.              И я был готов встретиться с этим миром лицом к лицу. Это точно, я был в этом уверен. В моем рюкзаке лежала камера, в груди все еще билось сердце, а глубоко укоренившиеся воспоминания татуировками отпечатались на моей коже и обратной стороне век. Я знал, чем займусь в дальнейшей перспективе, но прямо сейчас все еще отходил от шока. Джерард уехал, я был один, и хоть во мне до сих пор теплилась несгибаемая надежда, я по-прежнему не знал, что мне делать.              Ступая по холодному паркету босыми ногами, я прошел немного вперед. Сначала я подумал было прилечь на диван, включить еще несколько фильмов Джерарда и поразмышлять над тем, что произошло, но подойдя чуть ближе к дивану, я заметил кофейный столик, который теперь стоял на своем прежнем месте, и кое-что, лежащее на нем. Я подходил всё ближе, не понимая, что именно это было. Куча бумаг оказались разбросанными по столу, и я не знал, на чем в первую очередь заострить внимание, пока мой взгляд не упал на холст.              Последняя картина, написанная Джерардом. Я бросился к столику и перевернул ее, чтобы увидеть то, что скрывалось на обратной стороне. Должно быть, Джерард специально оставил ее лежать лицом вниз ради сюрприза. И, боже мой, сюрприз действительно удался.              Перед моими глазами оказалась картина, выполненная настолько пастозно, что изображение будто в любую секунду могло слететь с холста в реальный мир. И, возможно, оно и вправду могло это сделать. На меня смотрел голубь, такого же пёстро-коричневого оттенка, какой была его собственная голубка. Его крылья были так размашисто и широко распахнуты, что заполняли картину от края до края. Шейка гордо и высоко вытянулась к небу, а отчетливый клюв был слегка приоткрыт, словно ты вот-вот сможешь услышать тихое воркование. Фон смешал в себе множество оттенков синего, образующих вместе благородный цвет лазури. Он хоть и был написан так же густо и абсолютно завораживающе, с птицей он ни шел ни в какое сравнение. Каждое ее перышко было выполнено пропорционально, жирными резкими мазками. Целую вечность я не мог оторваться от картины, просто изучая каждую ее деталь. Я проводил кончиками пальцев по выпуклой краске, только чтобы убедиться в ее реальности. Она была реальной и совершенно потрясающей. Мой взгляд опустился к левому углу и наткнулся на название этой картины рядом с подписью художника. У Джерарда была привычка давать своим работам очень длинные названия, настолько длинные, что у тебя не хватило бы воздуха произнести их на одном дыхании, но в этот раз оно было простым и лаконичным, включающим в себя всего одно слово.              Фрэнк.              Сердце пропустило удар, когда я увидел это имя и понял, что оно принадлежит вовсе не той голубке, которую он всегда держал в своей квартире. У птицы на картине не было той отметины, петлей оборачивающей ее шею. Хоть этот голубь и был того же цвета и формы, что и голубка, отметины на нем не было. Я всегда был голубем Джерарда, и голубь, смотрящий на меня с картины, на самом деле был мной. Джерард рисовал различные вещи, людей или любовников, только когда их уже не было в его жизни. Теперь нарисован был и я. Он говорил, что в это время его душа истекает кровью, и теперь я видел последствия этого прямо на холсте, чуть ли не стекающие с него прямо на меня. Словно этот голубь, а точнее я, готов был взлететь.              Позволив себе восхищаться картиной еще несколько минут, я все-таки положил ее обратно и начал копаться в остальных бумагах, заполонивших кофейный столик. Я заметил небольшой белый конверт без каких-либо опознавательных знаков, но внутри него обнаружил сложенный листок бумаги, адресованный мне. Я уже было рассчитывал увидеть еще один рисунок, учитывая всю ненависть Джерарда к выражению эмоций через слова на бумаге, но по-видимому ради меня он ее преодолел, оставляя несколько букв и предложений, за которые я мог ухватиться.              Мой голубь,       Я не блещу красноречием на бумаге, ты это знаешь, но есть все же несколько вещей, которые ты должен запомнить. Во-первых, ты теперь свободен. Ты можешь взлететь и должен это сделать самостоятельно. А во-вторых, помни — неважно, что тебе скажут люди, и что бы с тобой ни случилось, пока меня нет рядом, просто помни — искусство спасает жизни. А ты, Фрэнк, настоящее произведение искусства.       Спасибо.       Твой хранитель       P.S. Мы есть всё, и теперь это всё принадлежит тебе. Забирай мою квартиру. Аренда оплачена на два месяца вперед. Забирай всё, что угодно, — что только захочешь. Оно теперь твое, потому что ты этого заслуживаешь. И помни, голубка тоже теперь твоя. Не забудь показать ей, что значит быть свободным.              Слезы, которые, мне казалось, уже больше мне не страшны, снова вернулись, стекая неровными дорожками по моим щекам. Нет, это не были надрывные рыдания, вызывающие невыносимую тяжесть в груди, как прежде. У этих слез на самом деле не было определения, я просто взрывался изнутри и тонул где-то между радостью и благодарностью. Мне не верилось, что всё это Джерард оставил мне. Теперь у меня будет место, где я могу остаться, заниматься искусством и в целом воплощать в жизнь свои мечты. Я смогу обладать местом, в котором стены говорили со мной, рассказывали и напоминали мне обо всех тех моментах, которые я проводил вместе с Джерардом. Мне не нужно будет отпускать все эти воспоминания, не нужно будет впускать ничего не понимающего незнакомого человека в эту квартиру, где мы столько раз выражали нашу любовь друг к другу. Кстати говоря, в письме Джерард не упоминал, что любит меня, но для этого там совершенно не было места. Ему не нужно было упоминать то, что и так отчетливо прослеживалось в каждом слове, аккуратно выведенном синими чернилами. Любовь читалась в его письме, в его картине и наверняка в еще одном конверте, который мне только предстояло открыть. Джерарду не нужно было говорить, что он любит меня, потому что он сказал мне кое-что намного важнее этих слов.              Спасибо.              Джерард благодарил меня за то, что я спас его жизнь, и мне следовало бы сделать то же самое. Он тоже спас мою жизнь. Если бы не он, я бы на самом деле мог погибнуть. Может быть, не в ближайшем будущем, конечно, хотя сесть в машину к Сэму в неправильное время могло бы это ускорить, но тем не менее — я был бы мертв внутри. А теперь меня настолько переполняла жизнь, что я просто не знал, куда выплеснуть это чувство. Мне хотелось кричать, орать, прыгать и нестись по всему Джерси, рассказывая каждому встречному, что Джерард, этот самый художник, которого все ненавидели или относились наплевательски, спас мою жизнь. И только если они поверят мне, выслушают меня, тогда я бы рассказал им, что тоже его спас. Рассказал бы, как у нас это вместе получилось, нарисовал бы им картину нашей истории. Мы и вправду были самым прекрасным произведением искусства. Об этом говорило всё, что нас окружало.              Искусство спасает жизни вновь пронеслись его слова у меня в голове. Они были такими верными, такими правдивыми. Фотографии, картины, проза и поэзия, музыка, аккорды, мелодии, фильмы. Все проявления творчества и даже люди, которые прикладывают руку к искусству. Они могут спасать жизни. Они уже спасли нас обоих, и мне оставалось лишь надеяться, что со временем, вместе или порознь, мы продолжим создавать такое искусство, которое будет спасать людей и дарить им жизненно необходимую свободу.              Я вернул свое внимание к другому конверту, совершенно не представляя, что нечто внутри сможет сделать меня еще счастливее. В руках конверт ощущался толстым и тяжелым, и когда я отвернул верхний уголок и внутри показалась стопка зеленых бумажек, я практически отшвырнул его обратно на стол. Я был просто ошеломлен. Вдобавок ко всему, что оставил мне Джерард, он еще добавил и кучу денег. Я знал, что они понадобятся ему в Париже, пусть он и не хотел тратить их без особой надобности, но тем не менее, он отдал их мне. Я даже считать их не хотел, я и так знал, что их очень много. Интересно, от того наследства, что он получил, осталось еще хоть что-нибудь. Я даже не знал, что и думать. Мои колени так ослабли, что в конце концов я просто рухнул на диван, позволяя оранжевой ткани меня поглотить, и уставился на все подарки, разложенные перед собой. Покусывая кожу на большом пальце, я все никак не мог решить, что мне со всем этим делать. Плач меня уже отпустил, но внутри все равно засело какое-то терзающее чувство. Что-то, что непременно хотело выбраться наружу, будто бы я не закончил какое-то дело. Я не переставая размышлял, пытаясь вычислить этот незаполненный пробел. Мой разум превратился в настоящий хаос из непрерывно возникающих воспоминаний о Джерарде, обо мне прежнем и обо мне настоящем.              А потом внезапно в голову мне пришла самая неожиданная мысль: воспоминание о моем школьном эссе, которое меня вынудили написать, охарактеризовав свою личность. Я целую вечность не вспоминал об этом, особенно с того судьбоносного вечера у винного магазина, когда я впервые столкнулся с Джерардом. И внезапно этот забытый школьный проект стал для меня каким-то наваждением. Мне нужно было думать об этом эссе. Тогда мне совершенно нечего было в нем написать, потому что я не знал, что сказать. Но теперь всё изменилось. Теперь я мог бы написать о себе целую поэму, если потребуется, потому что мне определенно было что рассказать. Но так как сейчас мои руки все еще немного подрагивали от шока, я решил написать ее в своей голове.              Сейчас я мог дать себе столько определений, каких прежде никогда у меня не было даже в мыслях. Я был взрослым, но при этом и оставался ребенком в глубине души, когда был рядом с Жасмин. Мы могли бездельничать, прыгать на батуте и просто по-детски веселиться. Я был ее другом, лучшим другом, и она всегда готова была меня поддержать, в отличие от Сэма и Трэвиса. Я был художником, и хоть мои попытки подружиться с красками не увенчались успехом, я, по крайней мере, попытался. То же было и с музыкой: я знал, что умею играть на гитаре, пусть и разбил ее на миллион осколков прямо на глазах у отца.              Отец, вдруг подумал я. Сейчас я снова стал сыном для обоих родителей, когда прежде едва ли был их отпрыском. Всё, чем я был раньше, — это их родной кровью, смесью из их хромосом, унаследовавшей папин нос и рост мамы. Но теперь я был их ребенком, тем, кого они могли называть своим, не только основываясь на схожести ДНК. А я снова мог назвать их мамой и папой, чего не делал уже лет с шести.              Я был фотографом; наконец-то мне удалось найти свою истинную страсть и, надеюсь, будущую профессию. Еще я был любим, получив возможность испытать на себе чувство, когда ты един с человеком во всех смыслах этого слова и борешься за право быть с ним вместе. Сделав глубокий вдох, я вновь коснулся картины на столе, приходя к заключительному определению.              Прежде всего, я был голубем. Птицей, которую не каждый смог во мне разглядеть, особенно из-за того, что рожден я был в семье это городских сизых крыс — голубей, которых принято было ненавидеть. Но я был лучше них. Более изящный, более грациозный, хоть мне и потребовалось очень много времени, чтобы это в себе открыть. Мне было необходимо, чтобы кто-то меня поймал и хранил в своей клетке, чтобы научить быть этой благородной птицей; кто-то вроде нелюдимого художника. Ему нужно было научить меня летать, и внезапно я понял, что до сих пор этого не сделал. Я не смогу быть по-настоящему свободным, если в первую очередь не расправлю свои крылья.              Я вскочил с дивана от внезапного до этого почему-то неочевидного понимания проблемы. Уперев руки по бокам, я стал бродить кругами по комнате, пытаясь решить, каким должен быть мой следующий шаг. И ответ вдруг упал на меня прямо с неба, — или скорее раздался тихим стуком клюва по оконному стеклу.              Это был тот же самый звук, раздававшийся по ту сторону балкона Джерарда, что я уловил пару дней назад. Я обернулся и увидел его голубку, только на этот раз она была внутри квартиры. Сидя на подоконнике, она стучала клювиком по стеклу, умоляя меня выпустить ее наружу. Умоляя подарить ей свободу. Прислушиваясь к словам Джерарда в его письме, я прошел вперед, концентрируя абсолютно всё свое внимание на этом крохотном существе.              — Эй, — попытался успокоить ее я, протягивая к ней руки. Сначала я испугался, что она задергается и попытается улететь от меня, но голубка осталась на месте, позволяя моим пальцам гладить ее перышки. По всему моему телу прошлась внезапная волна теплоты, даря мне чувство странной невесомости. Цепляясь коготками на лапках за мою кожу, она стала карабкаться по моей руке, не переставая кивать головой, пока не расположилась на моей ладони. Голубка уставилась своими черными глазками-бусинками на меня, своего нового хранителя, который при этом был таким же голубем, как она сама. Склонив голову вбок, она будто задавала мне вопрос. Я улыбнулся ей, полностью понимая, о чем она просит. Мне хотелось того же, чего и ей.              — Давай выйдем на балкон, — сказал я, улыбаясь и кивая ей головой.              Должно быть, выглядел я как какой-то безумный птичник, поглаживая ее, время от времени с ней переговариваясь и вторя ее смешным движениях головы, пока мы наконец не перешагнули порожек, выходя на балкон. Я накрыл ее ладонями, чтобы она не улетела раньше времени. Но чем сильнее я прижимал пальцы к ее перьям, чтобы это предотвратить, тем больше я понимал, как же сильно она этого хотела. Она хотела свободы точно так же, как ее хотели мы с Джерардом, да и в конце концов это она нас ей научила. Голубка олицетворяла собой свободу, но это вовсе не значило, что она ей обладала. Может быть, в тот единственный раз она и сбежала, но побег — это далеко не освобождение. Побег — это только мнимое чувство, когда ты делаешь то, чему еще не пришло время. Ты не можешь просто уйти и рассчитывать на всецелую свободу. Для этого человек, твой хранитель, должен тебя отпустить. Только тогда он сам обретает эту свободу и может передать ее тебе. Джерард был моим хранителем; он получил свою свободу наряду со мной, но именно ему пришлось сделать первый шаг, чтобы за нее ухватиться.              Я поднял взгляд в небо, теша себя догадками, где сейчас был его самолет. Пусть я и не разглядел среди облаков ничего, что бы напоминало летательный аппарат, я все же улыбнулся, зная, что Джерард бы гордился тем, что я собирался сделать.              Пройдя вперед, я облокотился руками о кованую железную перегородку, окружающую балкон по всему периметру. Голубка по-прежнему сидела в моих ладонях, любопытно высовывая голову и с нетерпением оглядываясь по сторонам. Она не смолкала, ее воркования становились всё громче и громче, что заставило меня рассмеяться тому, в каком же предвкушении она находилась.              — Тихо-тихо, — усмехнулся я, говоря птичке, которая, видимо, меня понимала. Джерард отдал ее мне, и теперь я был ее хранителем, который должен был ее отпустить. Ведь у меня была свобода. И только отпустив ее, я смогу по-настоящему взлететь.              Медленно, но уверенно, я убрал ладонь, удерживающую ее поверх перышек. Она выпрямилась и расправилась, кивая головой и осматриваясь по сторонам, но двигаться не стала. Голубка не выглядела напуганной и паникующей, просто была не уверенна в том, что ей следовало делать дальше. Черные глаза-бусинки поймали мой взгляд, и тут я понял, чего она ждала.              — Лети, — сказал я, давая ей свое разрешение, окончательное одобрение и призыв к действию, в котором она так нуждалась. Я знал, что она меня поймет, несмотря на то, как мы отличались внешне; мы оба были голубями и говорили на одном языке.              Спустя мгновение, после моих слов, голубка взметнулась ввысь, широко распахивая свои крылья и ловя перьями встречный ветер. Вначале она сделала несколько быстрых взмахов, набирая высоту и громко воркуя, но даже этого звука было неслышно за шелестом ее перьев. Удивительно быстро ей удалось поймать нужный ритм, отчего ее крылья медленно заскользили по открытому воздуху. Поначалу она полетела прямиком вперед, а потом закружила перед самым балконом, отчего вывеска винного магазина внизу то и дело скрывалась за ее перышками. Я улыбался, гордясь полетом маленькой птички и тем, что я был сейчас так же высоко в воздухе, как и она. Несколько метров и огромное количество взмахов крыльев разделяли меня и этот убогий винный магазин, рядом с которым я прожигал свои лучшие годы. Боже мой, вдруг подумал я. Как хорошо, что всё это было позади.              Наблюдая за тем, как голубка постепенно завершала свой предварительный круговой полет, я заметил на себе взгляд ее черных глаз, после чего мы оба кивнули друг другу в качестве последнего прощания. И вдруг, не успел я моргнуть и глазом, как она исчезла, скрывшись где-то за горизонтом. Да, скорее всего, ее я больше никогда не увижу вновь, но нельзя быть уверенным в этом до конца. Я знал, что Джерарда я еще обязательно встречу, где-нибудь, когда-нибудь. Может быть, то же случится и с этим маленьким существом, которое было в ответе за наши жизни, наши отношения и, в конце концов, за нашу свободу.              Одним из важнейших уроков мне пришлось научиться самому, будучи направляемым лишь только его руками, покоящимися на моих крыльях. Что угодно (а точнее абсолютно всё) может изменить мир. Джерард изменил мой мир, изменил меня. Я не мог перестать думать о художнике, который спас меня, и которого я спас в ответ. Он был художником, у которого не было практически ничего, но при этом он хотел всё. Джерард был хранителем мира и спокойствия с моим отцом, но хранителем голубя он был только со мной. До этого он держал меня в клетке собственной жизни, выпуская только в мир своей квартиры, где мы оба понимали возможные последствия, но отбрасывали их в сторону, словно засохшую краску. Мы вместе создали наш собственный мир, в который я все еще когда угодно мог окунуться, чтобы сбежать от окружающей меня теперь реальности. Джерард научил меня этому, подготовил меня и хранил рядом с собой столько, сколько мне было нужно.              Целую вечность я стоял на балконе, чувствуя ветер, скользивший по моему телу и веером раздувающий каждую частичку меня, словно перья, которые теперь мне удалось обрести. Я стоял, ожидая свободы, которой меня одарили голубка и мужчина, летевшие сейчас где-то высоко надо мной. Теперь и я мог летать, а взглянув на линию горизонта этого грязного города, почувствовав ветер, струящийся сквозь мои пальцы, я понял, что уже летел. И я знал, мой полет продлится еще очень долго.              — Спасибо… — единственное, что проворковал я встречному ветру.              Он освободил меня.