* Расставание *
III
Существование
Со временем мы просто исчерпали весь оставшийся в нас запас слез. Да и сама нужда оплакивать то, что мы не могли изменить, пропала, а по прошествии дня я стал понимать, что ничего бы изменять я даже и не хотел. Это должно было случиться: Джерарду нужно было отправиться в Париж, чтобы получить некий опыт и осуществить свои мечты. А мне нужно было остаться здесь и заняться… чем-нибудь. Я решил разобраться с этим, когда мне выпадет шанс надо всем поразмыслить, а пока в оставшиеся мгновения я направил все свои мысли только на Джерарда. Я хотел узнать о нём всё, хотел заняться с ним всем и провести с ним как можно больше времени из того, сколько у нас осталось в запасе. Поэтому всё, что я делал в эти часы, — это постоянно парил где-то вокруг него. В конце концов мы выбрались из постели, потому что наши ссохшиеся губы требовали получить хотя бы каплю влаги, которую наши организмы больше не могли выделить из опустевших запасов. В первый раз с тех пор, как я зашел в квартиру, мне пришлось разлучиться с ним, только когда я отправился на кухню, а он — в ванную комнату. Меня одолевала слишком сильная жажда, чтобы искать стакан, поэтому я просто сунул голову прямо под кран раковины. Я жадно глотал воду, но внутри груди все равно кололо, даже когда я выпил целый океан. Мне было невыносимо находиться вдали от него, я был способен вытерпеть только разве что несколько секунд и при этом находясь с ним в одной квартире. Не представляю, как я смог пережить целые недели в разлуке с Джерардом, пока шло это идиотское разбирательство и уточнялись детали по нашему делу. Случались несколько дней за это время, когда все мои мысли были только о Джерарде, но даже тогда среди них не было какого-то непреодолимо срочного желания находиться рядом с ним. Уже после это превратилось в немыслимую срочность, и хоть я и чувствовал себя каким-то приставучим ребенком, Джерард, с силой цепляющийся за мои руки, был ничуть не лучше, что успокаивало мои тревожные мысли. Он попытался заставить нас хоть что-нибудь съесть, но наши желудки слишком скрутило, чтобы мы могли понять, что они до краев полны лишь только пережитыми эмоциями. Отрезав немного французского хлеба, он поставил передо мной тарелку с ним, но единственно, что я мог, — это разглядывать поры в мякише, думая о том, что Джерарду не придется больше покупать эту жалкую пародию на хлеб в нашем супермаркете. Он сможет покупать настоящие багеты в маленьких пекарнях Парижа. С этой мыслью я оттолкнул тарелку подальше от себя и вышел из кухни. Взяв со стола бутылку вина, я плюхнулся вместе с ней на диван. Джерард последовал за мной, осторожно прижимаясь ко мне сбоку и утыкаясь носом мне прямо в шею. Мы не могли слишком долго обходиться без прикосновений и поцелуев, объятия давали нам понять, что наше время еще не пришло, и мы все еще есть друг у друга. Вот так сидя на диване, я начал гладить его по волосам, путаясь в них пальцами и чувствуя на них липкую влагу от всех предыдущих переживаний, которые мы вместе испытали на себе. Наши тела были покрыты запекшейся пылью, грязью и печалью. В считанные минуты мы вместе оказались в душе, и уже его пальцы путались в моих волосах, отмывая меня своим европейским шампунем. Запах был все таким же горьковатым, как и прежде, но я все равно так глубоко его вдохнул, что чуть не закашлялся водой. Я хотел запомнить все, я хотел, чтобы он касался меня везде. Я сказал ему, что если он не заберет с собой этот шампунь, то я сохраню его, в надежде запомнить таким жалким образом каждую мельчайшую деталь о нем. — Да пожалуйста, — ответил Джерард, наклоняя мою голову назад под водяной поток, чтобы смыть всю пену. — Бери всё, что захочешь, но для того, чтобы меня запомнить, есть много других способов. Прежде чем я успел что-либо уточнить, его губы коснулись моей шеи поверх адамова яблока, спускаясь к моим ключицам и оставляя на пути засосы, пока его руки продолжали отмывать мое тело под струей воды. Мы так и стояли под душем, пока от влаги не сморщилась кожа на наших пальцах и ладонях, просто целовались и касались друг друга, не заходя при этом слишком далеко. Скоро мы были вынуждены покинуть душ, как только израсходовали всю горячую воду и сильно продрогли, пытаясь согреть друг друга руками. В многоэтажке была только проточная теплая вода, а зная систему водопровода в его квартире, ее было даже меньше, чем обычно. Выйдя из душевой, Джерард насухо вытер меня полотенцем, то и дело кратко чмокая меня в губы. С тем же полотенцем я вернул ему услугу, хоть и мои руки все еще подрагивали, несмотря на тот факт, что чувствовал я себя значительно лучше. Я уже начал думать, что эта дрожь в руках станет перманентной частью моей жизни, и постепенно учился ее принимать. В большинстве случаев я даже не замечал, как трясутся мои пальцы, до тех пор, пока Джерард не брал мои ладони в свои руки и не начинал целовать самые подушечки, заставляя их успокоиться. После того, как мы высохли, Джерард достал полотенце побольше, или же это была целая простыня (честно, мне сейчас не было до этого никакого дела), и завернул в нее нас обоих. В нем было тепло, даже слишком тепло, отчего капельки, которые не удалось впитать полотенцу, скопились на нашей коже. От этого мы снова почувствовали себя липкими и вспотевшими, но нам уже было все равно. Неуклюже мы вышли из ванной комнаты и вновь вернулись к дивану, отодвигая кофейный столик в сторону к разбитому телевизору и состроив уютное гнездышко из покрывала прямо на полу. Джерард вернулся к тому разговору, что был в душе, но теперь его голос был намного звучнее благодаря прекрасной акустике от обширного пространства этой небольшой квартиры. Мы сидели вот так, устраивая мозговой штурм и возвращая в памяти как можно больше воспоминаний, стараясь тем самым улучшить свое настроение, но вместо этого каждый смех и каждая улыбка, которые мы разделяли, обладала своим горьким послевкусием. Мы разговаривали о наших уроках рисования, о том, как поначалу Джерард избегал их, словно чумы, а когда все же решил со мной заниматься, — убедил меня в том, что он полнейший маньяк, который рвет на части собственные картины. О том, как его образ совершенного маньяка только больше зафиксировался у меня в голове, когда буквально на следующий день он заставил меня разбить целый ящик с пивом прямо на полу посреди квартиры. — Но ведь я и есть маньяк, — заверил меня Джерард. Мы сидели, облокотившись спинами на диван, зажав между телами бутылку вина, в то время, как его рука обнимала меня за талию. — Это точно, — поддразнил его я, посмотрев на него вверх исподлобья и завидев этот сумасшедший блеск в его глазах. — Но мне нравится безумство. Оно придает смысл тем вещам, которые другие люди не всегда в состоянии понять. — У меня самого чуть челюсть не отпала, когда я понял, насколько богаче стала моя речь. — Вы только послушайте его, — воскликнул Джерард, удивляясь моему внезапному философскому заключению. — Как же мне нравятся твои мысли. Мне нравились его мысли не меньше, но вместо того, чтобы сказать ему об этом, наши губы соединились, и мы стали целоваться сквозь все наши воспоминания. Мы говорили о правиле, запрещающем носить одежду в квартире, и о том, как мне было странно чувствовать вместо его кожи прямо напротив своей — ткань, когда нас разлучили. Я рассказал ему об этом с явной мрачностью в голосе, и вся прелесть от этой нашей привычки быстро улетучилась. Тогда Джерард утянул меня к себе на колени, обнимая руками так, как если бы меня накрывала его голубиная куртка. — Если ты хочешь оставаться обнаженным, то оставайся, — заверил он меня. Его ладони легли на мои лопатки, медленно проводя дальше по моим рукам и в самом низу переплетаясь с моими пальцами. Он согнул ноги в коленях и нежно подтолкнул меня назад, чтобы я облокотился на них спиной для равновесия. Мою грудь стали усыпать его поцелуи, а язык исследовал кожу ниже и ниже, насколько это было возможно в таком положении. Он остановился около моего левого соска, согревая кожу своим дыханием. Сначала я не понял, почему он остановился именно в том месте, но стук в моей груди стал прекрасным тому объяснением. Джерард остановился напротив моего сердца с любопытством и ожиданием слушая, как спокойно и размеренно оно пульсирует. Я практически забыл, что оно вообще было у меня внутри. С тем количеством ужасающих новостей за этот день и за последние недели, мое сердце подверглось такой эмоциональной мясорубке, что я просто удивлялся, как оно до сих пор не перестало функционировать. В какие-то моменты мне оно вообще казалось бесполезным, но Джерард был крайне с этим не согласен. И чтобы доказать, что мое сердце еще билось, ему не нужны были слова, за них это делали мягкие и ласковые движения его рук и губ. Мы все еще были живы, несмотря на окутывавшее нас чувство, сравнимое со смертью. То, что сегодня произошло, и вправду ощущалось как смерть. Очередное искаженное чувство перерождения и реинкарнации, очередная новая жизнь только уже вне той, которую подарил мне Джерард. Линии нашей судьбы изгибались, а наши души, как сказал Джерард, теперь изменились. Тем не менее наши души никогда не умрут, потому что они не могут стареть, и даже если я больше никогда вновь не встречусь с Джерардом, связь между не угаснет. Но сама мысль о том, что я могу больше никогда не увидеть Джерарда, никогда не доберусь до Парижа или совершенно забуду о нем, просто выбивала из меня дух. Прежние раны, которые только-только начали заживать, снова вскрылись. Джерард был так полон надежды, когда говорил о Париже, о своей мечте, о наших новых жизнях, что я сам себя заверил, что когда-нибудь увижу его снова. Но я абсолютно не знал, как. Когда я смогу отправиться в Париж? У меня не было ни копейки на билет, и я вообще не представлял, как смогу найти себе жилье в чужой стране. Боже, да я ведь даже по-французски не говорю. Единственная фраза, которая задержалась в моей памяти с нашего самого первого дня вместе — это sacrébleu. И, честно говоря, только поэтому я ее и запомнил. Это были первые слова, которые Джерард адресовал именно мне, открывая передо мной такие горизонты. Я даже не смог запомнить суть той поэмы, которую однажды Джерард читал мне вслух. Французский язык был такой рваный и изворотливый, в лучшем случае беспорядочный, поэтому я ни за что бы не смог его выучить. И как я тогда смогу выжить в Париже, особенно если так и не найду там его? Эта мысль постепенно начала доходить до меня, что несмотря на все наши обнадеживающие клятвы, впереди нас могло ждать абсолютное ничего. Мы могли просто расстаться. Эта глава, весь этот опыт окончен и забыт. Впервые за этот день я мечтал, чтобы эти воспоминания продолжили меня изводить, так у меня был бы хоть какой-то шанс запомнить этого человека, на чьих коленях я сейчас сидел. — Что не так? — спросил Джерард, все еще прижимаясь ухом к левой стороне моей груди. Должно быть, он услышал, как мое сердце пропустило удар. Джерард поднял голову, чтобы посмотреть на меня, все еще упираясь подбородком в мою горячую кожу. — Теперь наша глава навсегда закончена? — спросил я, посмотрев на него вниз. Выражение моего лица было напряженным, а вокруг глаз появились гусиные лапки, о существовании которых я даже не подозревал. Джерард вздохнул, поднимаясь дорожкой из поцелуев от груди до моего лица, но останавливаясь прямо у губ, чтобы ответить со всей серьезностью. — Да, закончена. — Сейчас он был так близко ко мне, прижимаясь своей грудью к моей, что я буквально чувствовал стук его сердца. — Мы оба изменились к лучшему. Мы готовы разойтись и начать жить — начать нашу новую главу — но уже порознь. — Он наклонил голову чуть вбок и расцепил наши пальцы, проводя ими по моим волосам. Они уже высохли после нашего душа и теперь торчали во все стороны от его прикосновения. — А как же Париж? — возразил я голосом выше обычного. — Мне казалось, ты говорил, что я смогу отправиться туда, если найду свой собственный путь? — Сможешь, — кивнул Джерард, перемещая руку на заднюю сторону моей шеи. — Через года или десятилетия, но ты сможешь отправится в Париж и найти меня. И мы продолжим всё с того момента, на котором остановились. — Он наклонился чуть ниже, задевая мои губы своими, пока говорил, но все же так и не поцеловав. — Но что, если у меня никогда не получится это сделать? — Тогда я все равно увижу тебя снова, — заверил меня Джерард, медленно кивнув. Мы ни за что не собирались больше плакать, но пережиток слез по-прежнему оставлял жжение в наших глазах. — У нас же все еще есть эпилог, помнишь? Он улыбнулся, обнажая рядом с моим лицом свои маленькие словно детские зубы. Клянусь, это было самой странной вещью, которую я видел за свою жизнь: его зубы выглядели такими сточенными, словно были вовсе не коренными, а молочными, но при этом на них виднелся налет от прожитых лет и бесконтрольного употребления кофе и сигарет. Однако мысль об этих зубах заняла у меня едва ли секунду, в отличие от тех слов, которые они пропустили наружу. Пусть это мог быть и конец нашей главы, и при этом начало нового раздела целой книги, но у нас все еще был эпилог. Я практически забыл о нем, об этой маленькой истории после основного рассказа. Мне вспомнилась эта идея, о которой так распылялся Джерард в ту ночь, расписывая всё, словно на страницах книги, и обнадеживая меня, чтобы смягчить горечь нашего расставания, которое тогда казалось еще таким далеким. Наша глава закончилась намного быстрее, чем мы ожидали, но помимо безоговорочного доверия Джерарду, у меня и самого появилась надежда на то, что когда-нибудь мы возобновим нашу общую книгу. Как сказал Джерард, — неизвестно, как много времени для этого понадобится. Это может случиться через дни, года, десятилетия или уже в следующей жизни, но у нас обязательно будет эпилог. Я улыбнулся ему в ответ, прижимая ближе к себе. — Как думаешь, что будет в нашем эпилоге? — спросил я после того, как мы поцеловались, сплетаясь языками и всеми конечностями, завязываясь в тугие узлы в надежде, что, возможно, хоть так прижавшись друг к другу время немного нас пощадит. Я понятия не имел, который сейчас был час, но даже с учетом того, что за окном по-прежнему было солнечно, я знал, как неминуемо время ускользает от нас сквозь пальцы. Как хорошо, что мне на глаза не попадались ни наручные, ни настенные часы, потому что иначе я бы был больше озабочен быстрым ходом стрелок, нежели руками, обнимающими мою талию. Джерард сжал меня еще крепче, явно обрадовавшись такому вопросу. — Итак, — начал он, наигранно драматично дернув головой. Он откинул в сторону свою челку, распушившуюся от шампуня, и вновь принялся рассказывать. — Я думаю, он будет проходить в Париже. Мне бы так хотелось, чтобы он был в Париже… Ты только представь, Фрэнк! — Он сделал ободряющий вздох и дальше протянул руку к воображаемому горизонту в наших мечтах. — Парижские луга, маленькие магазинчики, Эйфелева башня. Это было бы великолепно. Мы бы могли купить небольшую квартирку, может быть, рядом с Сеной, заниматься сексом каждое утро напролет, вечерами бродить по магазинам, а потом рисовать… или делать фотографии, — подмигнул он мне, — всё, что пожелаем. Разве это было бы не романтично? Франция сама по себе воплощение романтики, но с тобой вместе она бы стала просто неописуемой. Закончив говорить, Джерард одарил меня кривоватой улыбкой, которую я тут же повторил. Слушая его идеи, затуманившие оба наши разума, я понимал, что в них зародилась новая мечта, ради которой мы будем просыпаться. Мне нравилось, с каким незыблемым энтузиазмом он говорил о вещах, которые могут никогда и не сбыться. Но это не имело никакого значения, потому что те картинки, которые он вырисовывал в голове, те слова, что слетали с кончика его языка, — всё это было намного лучше, чем то, что мне приходилось слышать до этого, реально это или нет. Внезапно я подумал, что нам бы стоило вместе написать книгу. Просто о нас. Я мог делать для нее снимки, а он — нарисовать иллюстрации. Она была бы длинной и эпичной, ведь по-другому мы не умеем. Мы не умеем жить в пределах одного мира. — Париж, я, ты и французский язык. Мне уже это нравится, — заключил он, оставляя наши соединенные руки в просвете между нашими телами. — Очень нравится. — Мне тоже, — искренне признался я, улыбаясь так сильно, что у меня заболели уголки губ. — Только я совсем не знаю французского. — Я могу научить тебя, — заявил Джерард, заставив нас обоих почувствовать небольшой укол в сердце от этой фразы. — Я английский-то забываю в некоторые дни, а ты… — усмехнулся я, пытаясь разрядить обстановку. Он тоже рассмеялся, неожиданно прижимаясь в поцелуе к моим губам. Практически незамедлительно он провел языком по моей коже, и тогда я приоткрыл рот, впуская его и целуя с еще большей голодной страстью. Интересно, там в Париже мы все еще будем целоваться именно так? — Вот и первый шаг на пути к изучению французского, — обольстительно произнес Джерард, как только мы отстранились друг от друга. — То, что ты делаешь своим языком. Он подмигнул мне и наклонился, преподав еще один мини-урок, в котором я принимал охотное участие. — Может быть, французский язык не такой уж и дурацкий, — поддразнил я, отрываясь от его губ скорее, чем ему того хотелось. Он усмехнулся, подхватывая мое настроение. Было очень приятно снова вот так вот дурачиться как ни в чем не бывало. — Он прекрасный, — поправил меня Джерард, не переставая парить губами над моим лицом, прерываясь через каждое слово, чтобы чмокнуть меня где-нибудь вдоль челюсти. — На самом деле тебе нужно знать всего парочку коронных фраз. И тогда ты можешь блефовать сколь твоей душе угодно в совершенно любой ситуации. Что я и делаю, собственно говоря. Он вскинул одну бровь, глядя на меня будучи довольным тем фактом, что снова оказался настоящим треплом полным дерьма, или merde, как дальше он меня научил. Ругательства были ключевыми словами, которые мне непременно нужно было выучить так же, как свое имя, вопрос «как дела» или как узнать дорогу. Я повторял за ним каждую фразу, изо всех сил стараясь заставить свой язык работать как надо и картавить в тех моментах, где это необходимо. Между фразами Джерард помогал мне, давая возможность нам все больше и больше контролировать наши языки, но тем самым существенно замедляя наши уроки. Хоть я и повторял за ним всё, что он говорил, я точно знал, что забуду всё к утру, когда он уже будет на борту самолета, говорить на своем любимом языке, который сейчас слетал с его губ прямо в мой рот. Я чувствовал себя никчемным из-за того, что ничего не запомню, поэтому мне нужно было что-то конкретное, чтобы я это понял, чтобы я это впитал. Я просто слышал какие-то незнакомые странные гортанные звуки. Я мог имитировать его движения, но смысла от этого больше не становилось. На протяжении нескольких месяцев я был рядом с Джерардом, слушая его собственный диалект, и помимо парочки фраз я так ничего и не выучил. И вряд ли мы сможем это изменить теперь, в каком бы отчаянии ни старались. — Есть что-то еще, что я должен выучить? — спросил я, все еще желая получить от него как можно больше знаний, несмотря на мои проблемы с обучением. С минуту он подумал, поджимая свои губы, пока не прижимался ими к моим. — Всего одна фраза, и тебе необязательно ее заучивать, — прошептал Джерард, а его зрачки расширились больше обычного. — Просто запомни. Я улыбнулся, поражаясь тому, как красиво звучала произнесенная им фраза. Он, должно быть, стал еще больше проникаться этими словами, когда я их повторил, но мне все еще было непонятно, что я говорю. — Что? — Je t’aime, — вновь с придыханием произнес Джерард своим глубоким голосом. Он еще раз прижался своими губами к моим, но уже не просясь языком внутрь. — Что это значит? — Я не стал вновь повторять за ним эту фразу, потому что он сказал мне не беспокоиться об этом. — Я люблю тебя, — искренне сказал Джерард, и внезапно французский язык уже не показался мне таким уж и сложным для запоминания. — Je t’aime, — громче повторил я, наблюдая за тем, как просияли его глаза от моих слов на французском. Боже, видеть его глаза такими было непередаваемо приятно. Теперь я начал понимать, почему он был так поражен, когда видел то же самое и в моих глазах. — Произношение немного хромает, — поддразнил меня Джерард, нарушая окутавшую нас плотную тишину. Легонько потеревшись своим носом о мой, на его губах растянулась озорная улыбка. — Но, думаю, я знаю, как тебе помочь. Он снова прижался ко мне губами, соприкасаясь с моим языком, в намерении показать, как им пользоваться, чтобы произнести слова правильно. Я был полон решимости выучить эту фразу, даже не для того, чтобы порадовать его, а в этот раз и для себя. Какое-то время мы просто целовались, лаская друг друга языками и сталкиваясь носами, что прерывали только саркастичные остроты и лукавые замечания, то и дело слетающих с наших губ. Я знал, что этот счастливый и игривый миг не продлится долго, но пока мы все еще его проживали, то цеплялись за него до последнего. Это помогало нам забыться хотя бы еще на несколько минут. Вскоре мы вернулись к нашему мозговому штурму и разговорам о Париже, в котором, Джерард был уверен, его ждало невероятно много интересных вещей. Посетить Эйфелеву башню было первостепенной задачей. Он оставался полным решимости в самую первую очередь увидеть ее, как только прилетит. Он сказал, что даже хотел бы в ней жить, но это было невозможно, учитывая, что стоило такое удовольствие, наверное, просто сумасшедших денег. — Ну, или потому, что это туристическая достопримечательность, не думал об этом? — съязвил я, нежно толкнув его лбом, чем вызвал хитрую улыбку на его губах. — Молчать, — скомандовал Джерард, рассекая воздух своим певучим голосом, как и рукой, которую он снова обернул вокруг меня для мимолетного объятия. Я улыбнулся и стал дальше слушать о том, что он собирается делать, когда начнется его новая глава, только вот улавливать у меня получилось лишь некоторые фрагменты фраз из-за тяжести на сердце. Он посчитал, что это будет что-то вроде его второго путешествия в Нью-Йорк, разве что денег у него было в разы больше, так что ему не придется спать в парке и жить с крысами. Тогда всё было намного дороже, и пусть ему удалось отхватить значительный кусок наследства, и он вполне мог попросить денег у Вивьен или брата, когда бы они ему ни понадобились, Джерард всегда делал это с большой неохотой. Ему самому нужно было заработать денег, начиная всё с чистого листа. — Я вновь хочу почувствовать себя настоящим художником, — объяснил он. Моя голова лежала у него на груди, и я смотрел на него снизу, слушая эту историю, в которую он добавлял время от времени и меня, словно второстепенного героя. –Хочу почувствовать, что мне необходимо продавать свои работы и быть серьезным на этот счет, потому что искусство будет моим единственным источником дохода. Какая-то сумма денег, конечно, лежит у меня на всякий случай, но я бы предпочел ее не тратить. Этот сраный билет на самолет и так оказался очень дорогим. Джерард улыбнулся, оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться, что голубая бумажка по-прежнему лежит на кухонном столе. Она была на своем месте, и мне пришлось перебороть целое множество импульсов вскочить и разорвать ее на кусочки. Или спрятать и отдать ему только при условии, что он пообещает взять меня с собой. Конечно, я бы никогда не смог с ним так поступить, особенно когда он с таким восторгом рассказывает о своем путешествии. Джерард был таким восхищенным, таким энергичным. Было совершенно ясно, что до этого он не слишком много об этом всём думал, это была импульсивная покупка, подкрепленная далекими мечтами. Сама идея все еще казалась такой далекой и недостижимой, что Джерарду просто необходимо было продолжать о ней говорить, чтобы хотя бы в его голове это все-таки уложилось. Он снова и снова разными способами перефразировал свою мечту, по пути решая небольшие неполадки, которые помешали бы ей сбыться. Он совершенно точно собирался стать известным, как Ван Гог нового поколения, разве что отрезать при этом какую-либо часть своего тела он не собирался. — Но если бы я что-то себе и отрезал, — сказал Джерард наигранно серьезным тоном, за которым не удалось скрыть явной насмешки, — ты ведь знаешь, что подарил бы я это только тебе. Я рассмеялся, отмахиваясь от его последующих вопросов, вроде «какую бы часть моего тела ты хотел бы получить?» О расчленёнке мне сейчас думать совершенно не хотелось. — Джерард, а ты будешь мне писать? — тихо спросил я. Во мне не было уверенности, насколько он одобрял такую идею. Может быть, я и был готов и должен был теперь один идти по миру, но была ли у меня возможность поддерживать с ним связь? И была ли у него такая возможность? Только от одной мысли о том, чтобы получать от него письмо, к примеру, раз в неделю, всё внутри меня затрепетало, но я был согласен даже на меньшее. Он терпеть не мог технологии, поэтому ни о каком обмене имейлами речи не шло, а звонки наверняка вышли бы в кругленькую сумму, так что письма были отличным вариантом. Даже лучшим вариантом, потому что это романтично, поэтично и далее по списку, о чем нам говорят во всяких фильмах или книгах. Мне нравилась идея рассматривать его почерк, который до этого мне доводилось видеть всего пару раз. Я также мог бы хранить где-нибудь эти письма и заметки от него, что помогло бы легче пережить наше расставание. Но, естественно, мне следовало бы вспомнить, что «легче» — было совсем не нашим случаем. — Нет, — прямо ответил Джерард, в открытом противостоянии моей идее покачав головой. — Почему нет? — снова спросил я, чуть не поперхнувшись от возмущения. Нет, я не собирался вновь расплакаться, но меня просто поразил его ответ. Почему он не хотел мне писать? Неужто он был насколько же опечален и напуган нашим скорым расставанием, как и я? Джерард повернулся обратно ко мне, тут же стирая с лица прежнюю напускную напряженность. Он размышлял над собственной нерешительностью мне писать, а не о том, как его ответ на меня повлиял. Протянув руку и коснувшись моей щеки, большим пальцем он стал поглаживать порозовевшую кожу. — Я бы писал тебе, — медленно произнес Джерард, думая, как бы себя оправдать. — Но мне плохо дается формулировать мысли в слова. — Да ты разговариваешь, словно поэт! — Я отстранился от его рук и посмотрел прямо на него, нахмурившись и приоткрыв рот, пытаясь осознать его слова — единственные за всю жизнь, которые он действительно плохо сформулировал. Несмотря на то, что я вынужденно преувеличил, мое заявление было чистой правдой. Он без сомнений говорил, словно поэт, словно философ. В некоторые дни он так распалялся, что мне ничего больше не хотелось, кроме как снова и снова слушать его голос. Джерард рассказывал мне о своих первоначальных проблемах с обучением в детстве, что он слишком поздно заговорил и все такое, но, блять, какое это имеет значение. Мне было бы наплевать, если бы он научился говорить хоть в тридцать лет или еще позже, потому что сейчас он превосходно умел это делать, и все его речи были лучшим, что я когда-либо слышал. Джерард мог наобум выбалтывать что-то философское и привносить в обычные слова столько смысла. Он заставлял меня думать, и что более важно, — он заставлял меня хотеть думать самостоятельно, а овладеть таким навыком было для любого человека тяжелой задачей. — Не называй меня поэтом, — прокомментировал мои слова Джерард, нахмурившись и покачав головой, шокируя меня еще больше. Это же был комплимент. — Поэты пишут сплошную ахинею. Я рассмеялся; пояснение Джерарда и то, как он поморщился от собственных слов, разрядило между нами гнетущую атмосферу напряженности. Джерард не пытался ранить меня тем, что не хотел писать письма, он просто не хотел, чтобы его слова на бумаге показались мне глупыми. Как по мне, это было просто невозможным исходом, и я попытался донести эту мысль до него. — Ахинея — это только про поэтов-романтиков. Ты же говоришь не только о романтике. У тебя есть свое мнение о таком обширном поле разных тем. И мне при всем желании не удастся услышать их все за то время, что у нас осталось. — Я замолчал, проглатывая снова накатившую реальность. — Именно поэтому мне нужно, чтобы ты писал мне письма. Джерард вздохнул, обдумывая мои слова. Я видел, что ему хотелось согласиться, но в нем по-прежнему засело некое сомнение. Может быть, это противоречило правилам, в соответствии с которыми мы были готовы, хотя, когда мы вообще следовали хоть каким-то правилам? Или, может быть, мы должны просто остаться сами по себе; сохранить наше дальнейшее общение для эпилога. Но ведь мы можем между этим обменяться несколькими записками, отчаянно думал я. Разве нет? — Мне трудно словами выражать свои мысли на бумаге, — тихо сказал Джерард, кусая ноготь на большом пальце в размышлении. Он взглянул на меня, поджав губы в надежде, что я его понял. И в какой-то степени я понял, потому что был уверен, что мне будет не менее тяжело сформулировать свои мысли на бумаге. Если честно, он мог бы написать в своем письме вообще любые слова, соединенные вместе в абсолютную бессмыслицу, — я бы и этому был счастлив, потому что знал бы, что они написаны его рукой. — А что, если ты будешь присылать мне рисунки? — предложил я идеальный вариант с моей точки зрения. Я просиял от этой возможности. Джерард привык выражать свои чувства с помощью искусства. Всё, что он ощущал или делал, олицетворялось в его работах; они были его собственным языком общения. Мне не нужно было видеть, как он снова и снова декларирует в своих письмах любовь ко мне, ведь способов, как оригинально сказать об этом, было целое множество. Поэтому он мог нарисовать свои эмоции в совершенно разных техниках, и это никогда не устареет. Я вглядывался в него, ожидая хоть какой-то реакции. Джерард наморщил лоб и округлил глаза так, словно никогда еще не задумывался над этой мыслью. — Даже не знаю… — он затих, с сомнением махнув рукой. –Я ведь еще не знаю, где буду жить. — Тогда отправь мне рисунок, когда будешь готов. Мой адрес у тебя есть. И мне все равно, как долго придется ждать, — это будет того стоить. Плевать, как чрезмерно эмоционально и глупо я звучал. Я просто хотел получать от него чертовы рисунки. Джерард кратко вздохнул и наклонил голову, пытаясь переварить эту идею в голове. — Я постараюсь… — Обещаешь? — Я никогда не даю обещаний, — сказал Джерард, мотая головой так же, как при первом отказе. — Это ведь тоже своего рода обещание, — парировал я, нагло задрав вверх подбородок. Джерард поднял на меня взгляд, явно удивленный тем, как быстро я выдал это справедливое замечание. Я криво улыбнулся ему, все-таки не сумев сдержать обиду от его отказа. Он положил руки на мою талию, проводя ладонями вверх по телу и останавливаясь на задней стороне шеи. Какое-то время он просто играл с моими волосами, завивая и скручивая их пальцами, при этом неотрывно смотря на меня, а затем потряс головой с той же горделивой улыбкой. — Хорошо, — согласился Джерард уже с меньшей нерешительностью в голосе. — Я нарисую что-нибудь для тебя, как только смогу. — Он стал наклоняться ко мне и уже было поцеловал, но все же приостановился, не переставая улыбаться. — Обещаю. — Вот и всё, что я хотел от тебя услышать. На этом наша беседа, конечно, не закончилась. Джерард продолжил болтать о своих планах на будущее в области искусства и картинной феерии. Он рассказал, что, может быть, после того, как он зарекомендует себя в Париже, если даже не в сфере искусств, то хоть бы как винный сомелье, тогда, возможно, отважится выехать за пределы этой маленькой страны. Отправится в Голландию, увидит Мона Лизу и другие известные картины. Он хотел полностью погрузиться в искусство, жить и дышать им, чтобы оно помогло ему в собственном мастерстве. Джерард продолжал рассказывать о том, какой будет его первая картина, что он хочет на ней видеть, как будет ее писать, и хоть меня восторгала каждая его идея, и я действительно верил, что он сможет всего из этого добиться, внезапно в моей голове возник один вопрос. — Джерард, а когда в последний раз ты продавал картину? — с любопытством спросил я. Он подшучивал над тем, как станет известным, продаст свои работы и всё в этом духе, но я все же не понимал, почему он не мог заниматься этим в Джерси. Или хотя бы в Нью-Йорке. Активно жестикулирующая во время разговора рука Джерард медленно опустилась, а сам он глубоко вздохнул. На его лице по-прежнему светилась улыбка, хоть и оттенившаяся некой слабостью. Я забеспокоился, что поднял больную тему, но Джерард ответил мне, прежде чем я успел закончить эту мысль. — Шесть месяцев назад. — Ничего себе, — произнес я и тут же прижал ладонь ко рту, когда понял, что сказал. Мне не хотелось, чтобы это прозвучало так шокировано и удивленно, но ничего не смог с собой поделать. Это было достаточно большим сроком без продажи картин, без работы и денег. Я знал, что он писал картины, непрерывно практикуясь даже ночами, когда я был с ним. Не понимаю, почему никто не проявлял интереса к его работам? Чарльз, например, кажется был знаком с его картинами и некоторые из них ему даже нравились. Джерард был замечательным художником — моим любимым — но почему никто другой этого не замечал? Люди даже мои фотографии посчитали хорошими, что могло быть не так с картинами Джерарда? Я поморщился, осознав, что за эти несколько месяцев я заработал больше денег, чем он. А ведь мне едва ли было восемнадцать. Я взглянул на художника, все еще прикрывая руками рот. Он насмешливо кивнул мне, тем самым одобряя мою резкую вспышку волнения. — Так давно… — Знаю, — всё, что он сказал, оставляя нас в мирной тишине. — Тогда что заставляет тебя думать, что в Париже тебе удастся прославиться? — медленно спросил я, будучи неуверенным, хочу ли я на самом деле услышать ответ. Джерард не смог сказать что-то сразу, но не потому, что был зол, а скорее из-за собственной неуверенности в своем ответе. Я знал, что до этого ему не приходилось над этим слишком много задумываться. Он действовал исключительно на адреналине и эйфории от собственных идей, воспринимая учащенное сердцебиение как знак, что ему нужно уехать. У него не было продуманного плана или поставленной цели. Как и в наших отношения, пришел к выводу я. Джерард приложил руку к подбородку, смотря куда-то прямо вдаль, и сделал глубокий вдох. — Ничего. Я проглотил ком в горле, совсем не уверенный, как вести себя в этой мертвой тишине. Джерард признавал кое-что, о чем я даже слышать не хотел. Он допускал возможность своего провала в Париже, где он просто спустит все свои деньги на ветер. — И всё, — внезапно добавил он проблеск надежды. Довольный собой он кивнул. В его словах было абсолютное противоречие, но я понял, что он имел в виду. Джерард мог потерпеть неудачу, но, по крайней мере, он будет знать ответ. Все может закончиться тем, что он вернется в Джерси с пустыми карманами и провалом за спиной, но так в его разуме хотя бы будет ответ, а на душе — умиротворение. Ему нужно рискнуть, только чтобы посмотреть, получится ли у него. Чтобы увидеть сон, тебе сначала нужно заснуть, — нужно закрыть глаза, погрузиться в свое подсознание, в это «ничто», и посмотреть, произойдет что-нибудь или же нет. Если ничего нет, ты двигаешься дальше. Но если же что-то происходит, это настолько захватывающе, что тебе навсегда хочется остаться в этом калейдоскопе огней и красок. Джерард еще раз глубоко вздохнул, оглядывая меня сверху вниз. — А что заставляет думать тебя, что мы со всем справимся? Я озадаченно посмотрел на него, недоумевая, зачем он вновь приплел к разговору нас и наши отношения. Мы уже столько раз и так тяжело это обсудили, что я надеялся наконец закрыть эту тему, хотя бы из-за собственной неуверенности в том, что смогу это снова выдержать. Но его взгляд доказывал мне, что в его вопросе крылось нечто большее. И в ту же секунду меня пробило словно током, временной петлей возвращая к его же словам. — Ничего, — сказал я абсолютно искренне. У нас ничего не вышло. Он уезжал, а я оставался, чтобы продолжать взрослеть. У меня была Жасмин, и хоть я и не хотел сейчас об этом думать, отгоняя подальше эти мысли, была большая вероятность, что мы с ней будем вместе. Может быть, через года, а может быть, и через несколько дней, но такой шанс был. А вот гарантии того, что я когда-нибудь снова увижу Джерарда у меня не было. Я очень этого хотел, но у нас ничего не выходило. Даже когда наши отношения только зародились, у нас ничего не складывалось, как надо. Мы с самого начала знали, что общество нас разлучит, и вот мы здесь, на грани расставания. Но мы все же прошли через это. На этом моменте в игру вступало «всё». Мы были всем друг для друга, потому что это то, чего мы хотели, то, в чем мы нуждались. Никакой другой поддержки этих отношений, кроме нас самих, мы не получали. Но это все равно было тем, что нам необходимо. Это помогало нам жить, помогало учиться и помогало обучать. А что самое главное, это должно было стать тем, что поможет нам оставаться вместе, несмотря на разделяющие нас километры. — И всё, — произнес я свой окончательный ответ, ощущая это слово, олицетворенное во всем том дерьме, что мы вместе вытворяли, во всех этих воспоминаниях, которые мы вместе по кусочкам собирали воедино, а после вновь взрывали на собственных глазах. Как никогда переполняемый отчаянием, я бросился обнимать Джерарда. Но отчаяние было немного другим. Оно возникло не от мысли, что он скоро покинет меня или потому, что я, возможно, больше никогда его не увижу, нет. Это была только любовь, а любовь, как известно, была отчаянной эмоцией. Большую часть времени тебе не хочется ее ощущать. Джерард поначалу не хотел ее признавать, да и мне было тяжело впускать в голову подобную мысль, пока меня не заставила Жасмин. Это чувство было таким ненавистным, но только лишь за то, как сильно люди в нем нуждались. Тебе нужна была любовь, потому что она делает тебя отчаянным. Но, по крайней мере, в этот раз нам обоим хотелось еще долгое-долгое время ощущать в себе это чувство, еще немного побыть отчаянными. Джерард с радостью обнял меня в ответ, кладя ладони мне на спину, как только мы соприкоснулись обнаженными телами. Наше дыхание стало тяжелеть, и дрожь вновь пробила нас с ног до головы, но слезы остались позади. Эта дрожь вмещала в себя надежду, страх и одновременно с этим — любовь. Если бы это не доставляло столько боли, мне бы хотелось ощущать это чувство каждый божий день. — Для тебя всегда будет эпилог, Фрэнк, — прошептал Джерард. — Je t’aime, — прошептал в ответ я.***
Пик наших эмоций пришелся на солнце в зените, поэтому с наступлением вечера мы просто отпустили все переживания и позволили наслаждаться последними часами присутствия друг друга. Мы обнимались, целовались и просто разговаривали, как это делали обычно, оставляя тени сомнения позади. Темнеть начало слишком быстро, солнце укатилось за горизонт Джерси, растворяя клубы розовых и оранжевых облаков в густой черноте, в бесконечном мраке. Настроение снова начало ухудшаться, по крайней мере, у меня, когда пришло осознание, что уже наступила ночь. Все, что теперь нам оставалось, — это лечь спать, и я наблюдал за тем, как все чаще зевает Джерард, прикрывая рот своей крепкой ладонью. Когда мы поднялись с дивана, закат по ту сторону окна был в самом разгаре, чем привлек внимание Джерарда. Он всегда обожал смотреть на рассветы и закаты, наблюдая за тем, как день сменяется ночью и наоборот. Цвета на небе были потрясающими, и он признался, что всегда мечтал разлить их по банкам и использовать в качестве красок. Мы решили одеться, нацепить всего пару тряпок, только чтобы не замерзнуть и не привлекать слишком много чужих глаз. Я надел голубиную куртку поверх его рубашки из академии, что как никогда раньше заставило меня почувствовать себя дома, на своем месте. Джерард накинул на себя рубашку с воротничком, но не потрудился ее застегнуть. Он открыл дверь на маленькую веранду и придержал ее, чтобы я первым вышел наружу и направился к одному из шезлонгов. Мы сидели вот так в тишине, разделяя между собой одну сигарету. Мои легкие слишком болезненно натянулись от плача и сухих рыданий, чтобы делать много затяжек. Вместо этого я наблюдал за тем, как Джерард рассматривал небо, которое быстро изменяло свои оттенки и вскоре уже сочеталась с цветом его рубцов на груди. Меня пробила дрожь, но совсем не от холода. Джерард немного пододвинул свой шезлонг ко мне, а сгущающаяся ночь прятала нас в своей тени. Поначалу он держал меня только за руку, пока света еще было достаточно, чтобы разглядеть озорство в его глазах. А теперь мы уже больше, чем просто сцепляли пальцы в замок, ведь ночь дарила нам некое ощущение безопасности. Его пальцы бродили вдоль моих ног, скрытых лишь одними боксерами. Они были достаточно длинными и выглядели почти как шорты, а учитывая то, что балкон находился высоко, я решил, что никто этого не заметит. А Джерард был вынужден надеть штаны, чтобы прикрыть свой стыд, потому что ничего другого ему под руку не попалось. Я уже начинал думать, что у него вообще нет никакого нижнего белья в доме. Начнем с того, что все его брюки были настолько узкими, что ему бы просто не удалось их натянуть на еще один слой ткани. Поэтому сейчас он тратил свое время на то, чтобы поиграть с моим нижним бельем, невесомо проводя кончиками пальцев по хлопковой ткани. Я склонил голову к его спрятанному под одеждой плечу, пока мы оба продолжали смотреть куда-то вдаль. Его рука вжималась в меня все сильнее, теплой ладонью проводя по моим ногам, распаляя меня и заставляя извиваться навстречу его прикосновениям. Я чуть развернул голову, утыкаясь в его шею и начиная оставлять на коже нежные поцелуи, пока его губы все еще были слишком увлечены сигаретой между пальцев. Я был даже рад, что сейчас стемнело, потому что ни за что бы не смог остановиться, даже если бы это был чертов ясный солнечный день и мимо проезжал автобус, заполненный туристами с камерами в руках. Мне просто необходимо было прикасаться к нему прямо сейчас, и его желание ничем не отличались. Мерцающие оранжевые огни от вывески винного магазина каскадом переливались на лице, что делало его еще более привлекательным. А огненные вспышки от пепла на кончике его сигареты танцевали в такт дребезжанию этого искусственного света снизу. В конце концов он выкурил две сигареты подряд (должно быть, чтобы насытиться дымом и утихомирить эмоции), и развернулся ко мне лицом, после чего я почувствовал вкус табака на собственных губах. Его рука полностью оказалась в моих боксерах, нежными пальцами художника, словно стаей светлячков или бабочек проскальзывая по внутренней стороне моего бедра. Несколько раз он провел рукой по моему члену, заставляя меня извиваться от предвкушения на своем месте, но удовольствие длилось недолго. Я был болезненно возбужден, но все же рад тому, как Джерард снова остановился, пока все не зашло слишком далеко. Мне было все проще и проще себя контролировать, но иногда случались ситуации вроде этой, когда мои губы то и дело припадали к его, моя рука проглаживала покрытую синяками талию, а его проводила по ткани боксеров, — в такие моменты я больше не мог себя контролировать. Контроль вообще был довольно переоцененной штукой. — Думаю, нам стоит зайти внутрь, — предложил Джерард, переходя от губ к моему уху, покусывая меня за мочку. — Почему? — Я уже тяжело дышал от возбуждения и прилива сил, благодаря тому, что сейчас происходило. Не знаю, может быть, что-то такое было в воздухе, отчего я ощущал себя буквально изголодавшимся. Не переставая целовать Джерарда, я начал спускаться вниз по его шее, ладонями надавливая на спину, чтобы прижаться ближе друг к другу, заставляя шезлонги под нами заскрипеть. Джерард в очередной раз попытался усмирить меня, но я не видел для этого никакой причины. Наше положение относительно друг друга практически не изменилось, а даже если и так, в этом не было ничего опасного для жизни. Вокруг темнота, мы находились в укромном месте, и это была наша последняя ночь. Я никуда не хотел передвигаться. — Фрэнк, — позвал Джерард, обдавая мое ухо прерывистым и тяжелым дыханием. Я знал, что он чувствует в точности то же, что и я, но тем не менее он пытался остановиться. Его рука переместилась с моих боксеров на плечо, осторожно меня отталкивая. Но я не сдвинулся с места. Или, по крайней мере, попытался, наклоняясь дальше вперед, чтобы продолжать целовать его шею. — Фрэнк, это слишком рискованно, — вновь сказал Джерард, пока сигаретный дым все еще клубился под его расстегнутой рубашкой. До этого его не волновали риски, один из которых он привык буквально удерживать в своих руках между пальцами, вдыхать и выдыхать его. Почему же теперь он был так напуган? — Это не безопасно, — вновь заявил Джерард, когда я одарил его скептичным взглядом. Под его глазами залегли мешки, омрачающие лицо тенью наполняющего их сомнения. — Сейчас это неразумно. — Но ведь это нормально, — поспорил я. Тряхнув головой, я прищурился, пытаясь разглядеть все скрытые детали того, что происходило. Почему Джерард сейчас был так напуган? Нам больше нечего было терять, нужно было брать от жизни всё, опасно это или нет. Прямо сейчас мы нуждались во всем и сразу. Почему он был настроен так скептично? Под моим пристальным взглядом он отвернулся, изнывая от печали. — Никогда это не было нормальным, — сказал Джерард. Он глубоко вздохнул, но больше не пытался убрать мою руку, которой я нежно поглаживал кожу на его талии. Сделав еще один глубокий вздох, он устремил свой взгляд на горизонт Джерси. Было темно. Ему не стоило ни о чем волноваться. — Но именно эта сущая абсурдность мне так в нас и нравится. — Он улыбнулся скорее даже самому себе, взглянув на меня из-под своих длинных ресниц. — Почему мы не можем притвориться нормальными, Джерард? Хотя бы на одну ночь? Для меня это заключалось не только в поцелуях вне стен его квартиры. Всё, что мы делали весь сегодняшний день, — это обсуждали то, какие мы особенные, какие уникальные — голубь и его хранитель, готовые разлететься в разные стороны. Когда еще у нас появится шанс взглянуть на все не сквозь эту извечную метафору? Целовать, только ради того, чтобы поцеловать, а не облегчить чью-то боль или научить говорить по-французски? У нас практически не осталось времени, нам нужно хотя бы раз в жизни почувствовать себя нормальными. Джерарду потребовалось какое-то время, чтобы сформулировать ответ, пока он оглядывал меня с ног до головы и в конце концов произнес что-то помимо его привычных дифирамб к безумию. — Что для тебя значит эта «нормальность», Фрэнк? Я улыбнулся, понимая, что как бы ему не было противно от всего приземленного, в данный момент мы очень в этом нуждались. Нам не нужно быть особенными, тем более для того мира за перилами балкона. Ему никогда не оценить по достоинству наш пыл. К тому же гореть он будет даже после нашего расставания, а сегодня ночью мы просто можем побыть самими собой. — Это значит, быть Джерардом, — ответил я, быстро добавляя, — и Фрэнком. Он улыбнулся, явно наслаждаясь тем, как вместе звучали наши имена. — И чем же по-твоему занимаются эти Джерард и Фрэнк? — Я видел, что он постепенно сдавался, скользя ладонью по моему бедру и накрывая ей колено. — Тем, чем обычно занимаются парочки, — начал говорить я, размышляя над его вопросом. Я еще никогда раньше не был в отношениях, поэтому не знал, что именно было нормальным, и основывался только на том, что видел по телеку. Единственное, что пришло мне в голову, — это ужин и просмотр фильмов, мандраж перед первым свиданием, а еще цветы и конфеты, которые парни дарят девушкам. Учитывая то, что мы оба были мужчинами, я как-то не был уверен, кто из нас должен дарить, а кто получать подарки, да и к тому же нам совсем не хотелось есть сладкого, или вообще что-либо есть. Это исключало вариант ужина, а мандраж мы уже давно прошли. Так что по итогу оставалось одно единственное занятие. — Смотрят всякие фильмы, — ответил я, просияв улыбкой. Мне так нравилось, как звучала эта идея: мы с Джерардом, свернувшись на его прогнившем оранжевом диване, обнаженные, а может и нет, укрывшись пледом, пока он обнимает меня со спины, смотрим по телевизору всякую ерунду. Я оглянулся на квартиру, уже видя перед глазами эту картинку. Но тут мне неожиданно припомнилась небольшая проблема. — Твой телевизор… — произнес я, уронив голову вместе с моими рассыпавшимися мечтами. В один из первых разов, когда я приходил сюда, Джерард рассказывал мне, насколько он ненавидит эту адскую машину. Он говорил, что телевизор уже забрал у него слишком много лет жизни, поэтому он держал его в квартире только как напоминание об этом. Он не работал. Он был разбит точно так же, как и мои надежды. — О, не беспокойся, — заверил меня Джерард, прижимая ладонь к моей щеке и заставляя поднять на него взгляд. — На нем все еще можно смотреть фильмы. — На его губах растянулась откровенно дьявольская улыбка. — Но…? — Не работает только кабель, — уточнил он и склонил голову немного вбок, признаваясь еще в одной вещи. — Но мне не хотелось, чтобы ты думал, будто я тут целыми днями смотрю фильмы. И мне уж точно не хотелось оставлять включенным этот хренов ящик, пока ты здесь. — Он улыбнулся мне, словно сама невинность. — Иначе как бы я тогда тебя узнал? Я наклонился поближе, чмокая его улыбку и сам не переставая улыбаться, чувствуя, как мои надежды с невероятной скоростью обратно собираются по кусочкам. — Но теперь-то ты меня знаешь. — Именно так, — сказал он, чуть углубляя поцелуй. Я почувствовал кончики его пальцев поглаживающие внутреннюю сторону моего бедра, поддразнивающе задевая краешек ткани. Он немного отстранился от моих губ, но не от тела, и прошептал на ухо. — Так что мы можем смотреть фильмы хоть всю ночь напролет, если захотим. Так мы и поступили. Разделив еще несколько спешных поцелуев, Джерард и я покинули балкон и оставили позади горизонт Джерси, открывая для себя еще один новый мир — мир кино. Перешагнув порожек и вновь оказавшись в квартире, я вдруг понял, что Джерарда уже не было рядом. Смутившись, я огляделся по сторонам и заметил его, сидящего на коленях перед диванчиком у эркера с очередной коварной улыбкой на губах. Он убрал в сторону желто-горчичные подушки с сидения и приподнял его, открывая передо мной что-то вроде ящика, о существовании которого я даже не подозревал. Пребывая в легком шоке, я наблюдал за тем, как он начал в нем копаться, вынимая всякие незаконченные картины, банки с краской и наконец кассеты с фильмами — буквально одну за одной. Как оказалось, Джерард смотрел довольно много кино. Моя челюсть давно валялась где-то на полу, пока я, так и не сдвинувшись с места, смотрел, как Джерард перетаскивает целую кучу VHS-кассет. Мне просто не верилось, что я сидел на этом диванчике, сколько раз пинал его, убирался рядом и никогда не замечал в нем этот потаенный ящик. Джерард включил телевизор — эту бесполезную груду металла и люминесцентных ламп, как мне казалось с того самого дня, когда я впервые попал в квартиру, изумляясь каждой мелочи. Вещей, которых я не знал об этом мужчине, было по-прежнему слишком много, отчего в моей груди вновь что-то оборвалось, когда я понял, что времени это выяснить оставалось все меньше и меньше. Джерард обернулся на меня после того, как вставил первую кассету в проигрыватель, начиная быстро перематывать серии фильмов. Он наклонил голову в бок, низким голосом спрашивая: — Что не так? Мне хотелось сказать «всё» и «ничего», как мы делали до этого, но не смог вымолвить ни слова. Я прикрыл рот и замотал головой, направляясь к дивану, где сидел Джерард. Я не собирался в очередной раз разрушить наш вечер своими надоедливыми мыслями, я собирался им наслаждаться, черт возьми. Поцеловав Джерарда, я увлек нас обоих глубже в диванные подушки. Он все еще держал в руке пульт, формируя совершенно невероятную картину в моей голове. Я так привык, что в его руках была кисточка, бокал вина или даже я, что подобный объект технологий выглядел просто-напросто уродливо. Он и был уродливым, но ведь во всем, что нас окружало, есть своя доля красоты. Как только начался фильм, Джерард отложил в сторону этот ужасный черный прямоугольник и забрался обратно на диван, заключая меня в свои объятия точно, как в моих мечтах. Единственным испытанием теперь было не заснуть. У меня все еще не было ни малейшего понятия, который сейчас час, но вся квартира уже была окутана мраком, потому что Джерард не хотел включать свет во время просмотра фильма. Комнату освещало лишь тусклое свечение от телевизора, отчего мои веки по ходу просмотра все чаще и чаще начали опускаться сами собой. На секунду ко мне вернулась бдительность, как только я понял, что мы смотрим Звездные Войны — самый любимый фильм Джерарда за всю историю. Он рассказывал мне об этом уже очень давно, когда мы обсуждали Вивьен, ее дочь и его погибшего любовника Рэя, но это совершенно вылетело у меня из головы до этого момента. — Почему тебе так нравится этот фильм? — спросил я, как только главная фишка этой саги в виде музыки начальных титров закончилась и по экрану рассыпались звезды, в точности как по небосводу за окном. — Он рушит все границы; когда он выходил, это было чем-то принципиально новым, — заявил Джерард, кивая головой. Он еще больше вжался в спинку дивана, растянувшись на нем всем своим длинным телом позади меня. Его руки заключили в кольцо мою талию, прижимая как можно ближе к себе. Я давно скинул с плеч голубиную куртку, и теперь она валялась на полу где-то рядом с диваном, пока разноцветные вспышки с экрана телевизора играли на складках ее ткани. Джерард очень увлекся расстегиванием маленьких пуговок вдоль моей рубашки, и теперь уже его рука забиралась под нее, даря моему телу тепло и чувство безопасности. Он положил свою голову мне на плечо, обеспечивая для нас обоих удачный угол обзора. Я кивнул на его ответ, смутно припоминая его еще с прошлого нашего разговора. — Мне нравятся подобные фильмы, — сказал Джерард с интонацией рассказчика, как бывает обычно, что заставило меня навострить уши. И даже несмотря на эти вспышки света, космические корабли и громкие звуки прямо передо мной, все мое внимание сфокусировалось на нем. — Они уносят тебя в другой мир, подальше от жизненных реалий, туда, где ты можешь пожить совершенно новой жизнью, пусть и всего несколько часов. — Он оставил поцелуй на моем плече, и даже через ткань я почувствовал приятный жар его губ. — Иногда мне нравится отключаться от реальности, открывать для себя новый мир. Новое место во времени. На грудь снова лег тяжелый груз воспоминания. В ту ночь, когда мы впервые занимались сексом, у нас вместе получилось создать для себя целый новый мир. Совершенно другой, непохожий на тот, в который мы прежде были вовлечены. Такой, где мы могли получить всё, что хотели, без сожалений и угрызений совести, несмотря на то, как сильно осуждение пыталось к нам прорваться. Мир, которым правила любовь, в котором главной религией было искусство, жадно поглощаемое нами изо дня в день. И пусть Джерард улетал утром, оставляя созданный нами мир, мы могли просто заморозить его на время. Мы обязательно в него вернемся, как только у нас появится шанс, примем те ценности и морали, которые успели сформировать для себя до сегодняшнего дня. Это было что-то вроде теории об альтернативных вселенных: человек-создатель всегда имеет контроль над своим миром. Он может делать всё, что пожелает, а затем вернуться к тому, на чем остановился. В маленькой ли квартирке или же по соседству с Эйфелевой башней. Я прильнул к Джерарду, прижимаясь в поцелуе к его губам. Он с охотой стал отвечать, вспоминая о том мире, который мы создали для себя, и пытаясь вновь в него вернуться. В это же время совершенно другой мир разворачивался прямо перед нами, яркими вспышками освещая лица и оставляя где-то на задворках памяти реальный мир, в котором мы вынуждены были жить. Я сконцентрировался на движениях его языка и его руках, наконец-то полностью освободившими меня от рубашки. Его ладонь вновь оказалась на моих боксерах, подцепляя пальцем пояс и медленно спуская ненужную ткань по моим бедрам, в конце концов нежно касаясь члена точно так же, как на балконе. Его рубашка и штаны в секунду оказались где-то на полу, после чего мы удобнее перевернулись, сливаясь телами и позволяя дыханию с губ слетать частыми резкими порывами. Спиной я лег прямо на мягкие довольно изношенные подушки дивана, пока Джерард накрыл меня сверху своим телом, прижимаясь твердой эрекцией к моему бедру. Мы так и оставались в этом положении, обнаженные прямо друг на друге, наслаждаясь каждым движением и этим предвкушением от прелюдий, пока в конце концов полностью не отдались нашим желаниям. Весь сегодняшний день мы провели вместе, то и дело льнув друг к другу и дразня ласкаясь, так что пришло время с этим покончить. Я сконцентрировался на том, что происходило здесь и сейчас, вместо того, чтобы переживать о том, что случится после. Мы прижались друг к другу лбами, кивнув и глубоко выдохнув, соглашаясь с тем, что мы оба хотели сделать это снова и что всё было хорошо. Только на этот раз мы не собирались придавать сексу слишком большое значение. Пальцы Джерарда оказались у моих губ, чтобы я смочил их слюной, прежде чем он протолкнул их в меня, сталкиваясь лишь с небольшими трудностями из-за слишком мягкой поверхности дивана. Когда он уже сам медленно вошел в меня, я почувствовал чуть более сильную боль, чем обычно, но она была мне необходима. Чтобы помочь ему проникнуть в меня еще глубже, я закинул ноги ему на плечи. Джерард целовал и покусывал мои губы, как только оказался полностью внутри, и приоткрыл рот, ловя им мои хриплые стоны, с жадностью меня поглощая. Начав осторожно двигаться, он поменял руку, которая придерживала его тело надо мной, чтобы была возможность касаться моих волос или же медленно поглаживать член. Я позволил ему двигать кулаком по моей эрекции, на этот раз желая, чтобы именно так он довел меня до оргазма, не меняясь с ним местами, когда он кончит и повторяя то, что ранее произошло в его спальне. Я хотел, чтобы только он трахал меня, потому что именно с этого между нами всё и началось. К тому же, иногда ему тяжело давалось быстро прийти в форму, так что я собирался полностью насладиться моментом, пока ощущал его движение внутри себя. Мои ладони крепко сжали его плечи, а задушенный скулеж вырвался из горла, как только ему удалось задеть мою простату. Джерард приостановился и немного подвинулся, по-видимому, из-за сильного напряжения в мышцах рук, которое ему приходилось терпеть, чтобы удерживать нас в одной позе. Тем не менее ему это прекрасно удавалось, и мои все более отчаянные стоны от того, что он снова и снова попадал по чувствительному месту, были достаточным тому подтверждением. Я буквально чувствовал стук его сердца и быстрое прерывистое дыхание, когда он вжался в меня еще сильнее, проникая еще глубже и в конце концов достигая оргазма. Ощущая этот взрыв внутри себя и растекающееся тепло, я почувствовал, как Джерард совершенно вымотавшийся опустил голову на мою грудь, после краткого опьяненного оргазмом поцелуя. Он все еще поначалу робко держал в кулаке мой член, но как только ему удалось восстановить силы, его рука ритмично стала двигаться по мне. Совсем немного выскользнув из меня, чтобы дотянуться до губ, Джерард поцеловал меня, проникая в рот языком. Мне хватило всего несколько мгновений, чтобы кончить прямо на наши животы, с его именем на устах. Какое-то время мы остались вот так лежать вместе, восстанавливать дыхание, слушая на фоне звуки космических сражений. Джерард полностью вышел из меня, хватая плед, которым мы не так давно укрывались. Одной рукой он раскрыл одеяло и подхватил мое тело, прижимая ближе к себе и заворачивая нас обоих в этот теплый кокон, после чего мы полностью сосредоточили свое внимание на атмосфере, которую дарил телевизор. Больше не было ни намека на наши прежние истерики. Мы просто отправились в другой мир, в котором наши тела от уюта и спокойствия покрывались невесомыми мурашками, пока чьи-то тела на экране рассекали световые мечи. Звездные Войны мне доводилось смотреть один или, может быть, два раза в те дождливые школьные дни, когда учителям было лень придумывать, чем нас занять, а отпустить нас на улицу на перерыв они не могли. Но даже тогда я не обращал на эти фильмы слишком много внимания, не находя для себя привлекательным семифутовое волосатое чудовище или робота, напоминавшего ожившую статуэтку Оскара. Имена были слишком странными, как и сами герои, но прямо сейчас в этих фильмах для меня было больше смысла, чем когда-либо. — Я в детстве был влюблен в Принцессу Лею, — усмехнулся я, когда мое дыхание пришло в норму. Это единственная вещь, которая мне действительно нравилась и которую я живо помнил в Звездных Войнах. Внезапное появление этой изворотливой героини на экране телевизора тут же напомнило мне о том, какой же привлекательной она мне казалась. Я помню, как она цепляла мое внимание, и я весь фильм мог наблюдать только за этими коричными булочками на ее голове, пока Сэм пытался спародировать смех Чубакки. — Я в детстве был влюблен в Люка Скайуокера, — улыбнулся в ответ Джерард, слегка рассмеявшись прямо в мой живот. Он по-прежнему лежал на мне сверху только теперь немного ниже, упираясь локтями в диван по обе стороны от меня в районе талии. Я посмотрел на него вниз, чтобы убедиться в серьезности его слов. Он подмигнул мне и закивал, отчего по мне растеклось странное чувство горькой радости. — Даже не удивлен, — ответил я, стараясь, чтобы мои слова прозвучали как шутка, но резонировало это абсолютной серьезностью, которая, мы оба знали, прослеживалась между строк. Улыбка Джерарда ничуть не померкла от моей ремарки, но что-то в его взгляде изменилось с возвращением к реальности. Он подтянулся чуть выше ко мне и оставил на губах нежный поцелуй, но все-таки не тратя на это слишком много времени. Мы только начали смотреть фильм и то первые минут пятнадцать уже прошли мимо нас, пока мы занимались сексом. Тем не менее уже половина первого фильма пролетела незаметно, а впереди у нас была еще целая ночь. И всю эту ночь я хотел провести, будучи бодрым. Мне нужно было быть бодрым. Ни за что на свете я не мог пропустить ни секунды, проведенной с Джерардом, даже если бы я просто слушал его спокойное дыхание или наблюдал за его лицом, лежащим на моей груди, пока он следил за тем, как Хан Соло управляет своим космическим кораблем. Это совершенно неважно, чем мы занимались, главное, чтобы я оставался в сознании, а Джерард был рядом со мной. Я не мог просто уснуть. Это же сплошная трата времени, как всегда говорил Джерард. А время было последней вещью, которую мы могли растрачивать впустую, ни сейчас, ни когда-либо. Он сказал, что не хотел, чтобы я провожал его в аэропорту, поэтому все прощальные слова и прочее должны были остаться в этом вечере. Хоть я и попытался напрячь мозг, чтобы придумать, что сказать, но в действительности же мы попрощались с ним уже тысячу раз за этот день. Мы прояснили всё, что хотели. Я знал, что он будет по мне скучать, и я знал, что он меня любит. Я постараюсь снова найти путь к нему, а если у меня не выйдет, то по итогу всё так или иначе получится. Вопреки всему всё получалось. С Джерардом всё всегда получалось каким-то странным, иногда даже мазохистским способом. Мы оба мало что знали о преподавании искусству, но вот они мы, подготовленные к дальнейшей жизни только благодаря друг другу. Нам больше нечего было говорить, нечего было делать. Так что я просто смотрел фильм, водя руками по спине Джерарда, а после запуская пальцы в его волосы, нежно массируя голову, как всегда он делал мне. Сначала я забеспокоился, что от моих движений Джерард заснет, но чьи веки и стали тяжелеть, сравнимо с грузом на моей душе, так это мои. Я едва ли выспался прошлой ночью, а за весь сегодняшний день вымотал себя совершенно разными способами. Я практически пробежал марафон до квартиры Джерарда, дважды занялся с ним сексом и выплакал всю жидкость из организма. Плач всегда очень выматывает. Много лет прошло с тех пор, как я плакал в последний раз, но сегодня меня накрыли воспоминания о моих истериках и слезах ручьем, когда мне было года три. После этого я всегда ощущал дикое жжение в глазах, от чего спасали только плотно закрытые веки, поэтому меня тут же клонило в сон, пока тело не восстановит свои силы. Так и сейчас я не смог пересилить потребности своего тела, и как бы я ни хотел оставаться в сознании, несколько раз я все же отключался. Обычно в чувство меня приводили моменты, когда Джерард поднимался, чтобы сменить фильм на следующую по очереди кассету Звездных Войн, но в конце концов даже его слабый и далекий голос, зовущий меня по имени, не смог меня разбудить. Я был в отключке, нравилось мне это или нет. Единственное, что пробудило мою бдительность были руки Джерарда, оказавшиеся подо мной, приподнимая и укутывая меня в плед. Но даже тогда, я не смог до конца понять, что происходит. Я лишь чувствовал, как меня приподняли над диваном, и я оказался парящим где-то в воздухе. Я лечу, возникла в моей голове мысль, граничащая с бреднями сновидений. Должно быть, я был на самом деле готов. Я улетал, и хоть поначалу эта мысль меня пугала до предела, сейчас обдуваемый встречным ветром я чувствовал умиротворение. Не так уж это и было страшно. Обратно в реальность я вернулся, когда остался лежать на другой мягкой поверхности. Из моего горла вырвался недовольный хрип, и я попытался открыть свои глаза, все еще застланные сном. Перед собой я увидел темную фигуру, и несмотря на все еще присутствующую во мне сонливость, я знал, что это был Джерард. Протянув к нему руку вверх, я лишь запутался в простыне, в которую был завернут. Много времени мне потребовалось, чтобы осознать, что Джерард укутал меня в нее словно младенца, да еще и перенес в кровать. — Шшш, — заворковал он, поглаживая меня по щеке. К тому моменту моя рука уже освободилась от оков простыни, и я потянулся, чтобы коснуться его лица, пытаясь наклонить его вниз к себе. Он остался на месте, быстро шевеля губами, но слова доходили до меня в какой-то замедленной съемке. — Всё хорошо, Фрэнк. Спи. — Я не хочу, — захныкал я и простонал, растирая зажмуренные глаза в тщетной попытке проснуться. Джерард рассмеялся, все так же касаясь моей щеки. Его ладонь переместилась на мой лоб, и он несколько раз убрал назад мои волосы, расчесывая их пальцами, словно я был его любимой куклой. Он вновь так заботился обо мне, ставя меня и мои потребности во сне превыше своих желаний. Я знал, что он мечтал о том, чтобы я не спал всю ночь вместе с ним. Сегодня ему было плевать на собственный сон, потому что отоспаться он сможет по дороге в Париж. Как он сказал, полет будет долгим. У него будет много времени, чем себя занять. Но прямо сейчас, смотря на него вверх сквозь рассеивающуюся сонливость, я понимал, что он был таким бодрым, каким я еще никогда его не видел. А учитывая тот факт, что сон никогда не был его первостепенным занятием, это о чем-то да говорило. — Я тоже не хочу, чтобы ты спал, — честно признался Джерард, подтверждая мои мысли. Возможно, я был слишком ошеломлен, но в его голосе при этом прослеживалась толика счастья. Мне было непонятно, от чего и почему, но время размышлять об этом у меня не было. Джерард вновь начал говорить. — Но ничего страшного, если ты поспишь, Фрэнк. Я не против, правда сам я, наверное, не смогу уснуть. — Нет уж, — возразил я, надувшись даже хуже, чем трехлетний ребенок. — Сон — это пустая трата времени. Джерард вновь рассмеялся, ну или, по крайней мере, я слышал его смех. Мои веки снова ополчились против меня. — Не когда ты в постели со мной, Фрэнк. — Его губы вдруг прижались к моим, чем застали меня врасплох. Тем не менее я ответил на поцелуй, зная, что это немного меня взбодрит. Джерард обернул руки вокруг моего тела и уткнулся лицом в шею, ложась в позу, в которой мы всегда любили засыпать прямо посреди кровати. На секунду я почувствовал легкий сквозняк, а потом понял, что он просто приоткрыл одну сторону одеяла, в которое я был укутан, проскальзывая ко мне в уютный кокон. Мне сразу стало теплее, но ни одно из этих действий не делало меня менее уставшим. Они только больше меня расслабляли. — Это последний раз, по крайне мере, за долгое время, когда у меня есть возможность спать рядом с тобой, — прошептал Джерард куда-то в мою шею. К концу фразу его голос немного дрогнул, пока кончики его пальцев вырисовывали невидимые узоры на моем теле. Если бы я был не настолько сонным, его слова задели бы меня за живое, и я бы тут же начал с ним спорить. Но вместо этого я лишь приоткрыл губы, позволяя первой мысли вырваться наружу. — Я все еще столько всего о тебе не знаю… — Тссс, — настаивал Джерард, на этот раз прижимая палец к моему рту. — В конце концов ты узнаешь все сам. — Он убрал руку, довольный тем, что я замолчал, прижимаясь лбом к моей щеке и вдыхая запах моего тела. — Тем более мне нечего тебе больше рассказать. Мы сказали друг другу уже все, что могли. Пусть я и был с ним согласен, насколько это возможно в моем полубессознательном состоянии, я понимал, что только разговоры помогут мне не уснуть. Даже если бы мы говорили о полной херне, мне было бы уже лучше. Джерарду нравилась всякая херня, несовершенства. Именно поэтому он держал меня рядом с собой, вдруг вспомнил я, отчего не смог сдержать дрожь на губах. — Какой твой любимый цвет? — спросил я первое, что пришло в голову. — Ммм? — Какой твой любимый цвет? — вновь спросил я немного громче. Это был такой общий и незначительный вопрос, но, повторив его снова, я вдруг понял, какую огромную значимость он имел для нас. Джерард был художником; он жил среди цветов, среди искусства и того, во что они превращались, когда смешивались воедино. Ему необходимо было использовать цвета и краски, чтобы истолковывать реальную жизнь, чтобы начать мою собственную жизнь. — У меня нет любимого цвета, — сказал он, вдыхая запах моей шеи и отметая этот вопрос, по крайней мере, для себя. — Нет, правда, — продолжал настаивать я. — Знаю я, что у тебя нет любимого, но просто выбери какой-нибудь. — Я замолчал, стараясь передать всю мою серьезность. Может быть, я и был ужасно вымотал, но не мог же он просто отвернуться от меня, избегая ответа. Во всем была своя красота, которую не каждому доводится увидеть. — Пожалуйста. — Можешь считать меня дальтоником, — выдохнул он. Сначала я решил, что это мой затуманенный сном рассудок играет со мной в игры разума и заставляет меня слышать странные вещи, но затем Джерард вновь повторил свои слова. — Я не вижу цветов. — А что же ты видишь? — спросил его я, чувствуя, как мои брови сами собой нахмурились против моей воли. На какой-то момент я подумал, что Джерард это всерьез, что он и вправду не видит цветов, но манера его речи — та, которой он зачастую со мной общался, придавала его словам больше философского подтекста. Я просто молился, что смогу понять смысл его речей, несмотря на свою вялость. — Я не вижу цветов, — повторил он. Одной рукой по-прежнему обнимая меня за талию, другой — оперевшись локтем в кровать, он приподнялся, оказываясь на одном уровне со мной. Джерард убрал ладонью волосы с моего лица, чуть больше меня пробуждая, а затем продолжил говорить. — Я вижу эмоции, людей, а не цвета, которые их олицетворяют. Если ты покажешь мне красный, я увижу страсть. Или, в зависимости от ситуации, — ярость. — Он прервался, пытаясь придумать еще больше примеров, говоря затем о значении зеленого как об изображении взросления или алчности. Но мне так и не удалось услышать его взгляда на тот цвет, с которого это всё началось. — А что ты видишь в синем цвете? — спросил я, прикрывая глаза, но сохраняя бдительность. — Ах, — вздохнул Джерард, а его голос сочился восторженной улыбкой. — Я вижу тебя. — Он коснулся моей щеки, проводя пальцами по овалу лица и останавливаясь на подбородке. — Я вижу новые начинания, надежды… мечты. Наша беседа была такой убаюкивающей, и мое вялое состояние так и преследовало меня в жестоких оттенках тех цветов, видеть которые Джерард не желал. Не то чтобы он прямо-таки не мог их видеть — он отличал синий от красного, а зеленый от фиолетового, — он просто выбирал не видеть их только как цвета. Он знал, что в реальной жизни с настоящими красками цвета смешивались. У них не было сложных названий и оттенков, которыми наделили бы их люди, не имеющие отношения к искусству. Цвета, точно, как люди и эмоции, имели свойство смешиваться. А еще они были неизмеримы, как любовь. Когда Джерарду потребовалось вылить на Сэма, Трэвиса и меня синюю краску, он проливал вовсе не только краску. Он выливал все те вещи, которыми наделял этот цвет, о которых мы только что говорили. Он точно знал, что он делал. — Это позволяет мне быть с тобой, — его голос внезапно вырвал меня из собственных размышлений, заставив немного дернуться. Я заснул буквально на секунду и уже успел пропустить какую-то ключевую мысль. — Что? — громко ахнул я, забеспокоившись, что упустил что-то важное, чего уже не узнаю. — То, что я не вижу цветов, позволяет мне быть с тобой, — медленно объяснил Джерард, осторожно прикасаясь к моему лицу своими руками художника. — Мне нужно было придать тебе собственную форму, твои собственный оттенки эмоций и различных характеристик, чтобы это все случилось. Я не мог позволить тебе остаться какой-то семнадцатилетней малолеткой, Фрэнк, ты должен был превратиться во что-то лучшее. Во что-то более живое. Во что-то синее. Услышав это, я улыбнулся, наверняка пропуская некий больший смысл из-за своих сомкнутых век. Только так я мог видеть все те цвета перед глазами, о которых он говорил. Снова заснув буквально на долю секунду, мне показалось, что я даже увидел радугу. — Эй, — воскликнул я, забывая, что Джерард был прямо рядышком со мной и до сих пор обращал все внимание своих широко открытых глаз только на меня. Я взглянул на него вверх, и он улыбнулся мне, кивком призывая продолжать. — А какой цвет ты видишь, когда думаешь о нас? Какая мы эмоция? Джерард вновь улыбнулся, с выдохом выпуская краткий благодарный смех. По-видимому, он ждал этого вопроса. — Мы — всё, — объявил он факт, который я уже прекрасно знал, что помогло мне его легко понять. Но чем больше он говорил, тем всё становилось более расплывчатым, словно белый свет, проходящий сквозь призму. — Мы — это микс. Холст. То, что изображено на нем, и картина сама по себе. Мы — все цвета, которые только существуют и которые до сих пор продолжают изобретать. Даже оттенки тени и света, смешанные в единый серый цвет, — это тоже мы. Мы — это тени, в которых мы прячемся. Мы — та самая серая зона, которой все так боятся. Мы — это всё, Фрэнк. Включая эмоции и цвета. — Он вздохнул от восхищения чистой красотой того, о чем говорил. — И когда я смотрю на нас с тобой, я понимаю, что это самая великолепная вещь, которую я когда-либо видел. Твои фотографии, может быть, и черно-белые, но абсолютно в каждой я вижу те цвета, которые она изображает. Он говорил, жестикулируя той рукой, что до этого покоилась на моей талии, расправляя пальцы, будто бы рисуя ими по той картине, которую он создал из всех наших эмоций и разговорах о цветах. Я наблюдал за этим, и, клянусь, она стала разворачиваться прямо перед моими глазами: наша история, наша картина, наши секреты и наши желания, — всё на одном холсте. И, черт побери, Джерард был абсолютно прав. Она была великолепной. Он был великолепным сам по себе, а вместе мы превращались во что-то просто поразительное. Внезапно, я был застигнут врасплох тем выражением лица, с котором Джерард пристально наблюдал за мной. Он неотрывно смотрел на меня с широкой улыбкой на губах. Несмотря на сгустившийся ночной воздух и усталость, сковавшую мои мышцы, он все еще выглядел таким оживленным и бодрым, готовым продолжать подтрунивать надо мной своими философскими взглядами на жизнь. Но вместо того, чтобы выдать еще какую-нибудь теорию, он наклонился и поцеловал меня, а касания его губ щекотали меня словно трепещущие крылья бабочек, спускаясь всё ниже к моей шее, к груди и снова останавливаясь напротив моего сердца. — Знаешь, я передумал, — внезапно заявил Джерард, поднимая на меня взгляд. Мои руки свободно поглаживали его по спине, но понимая важность его следующих слов, я замер, посмотрев на него вниз широко открытыми глазами. — Мы и есть мой любимый цвет. — Он оставил на левой стороне моей груди еще один поцелуй, заставляя мое сердце забиться чаще. Все это время я считал, что синий — этот ясный оттенок насыщенной лазури, который он тогда пролил на нас — был моим любимым. И так и было, на самом деле. Он был заключен в ловушку нами созданного купола, в палитре, которую мы держали в своих руках. Но все же мы любили одинаковые цвета, и этими цветами были мы сами. Это нам подходило. Точно так же, как мы подходили друг другу. — Джерард? — Да? — Это и есть искусство? — спросил я, надеясь, что он поймет смысл моего вопроса. Я старался гладить его по спине своей ладонью, показывая всю свою привязанность к нему и надежду, которую вкладывал в вопрос, но мои конечности уже слишком отяжелели. Я обнаружил, что счастье может очень сильно тебя вымотать, особенно когда время уже было на исходе. — Да, — громко ответил Джерард. Он прижался ближе ко мне, отчего его лицо расположилось чуть выше моего, и склонил мою голову к своей груди так, что теперь я слышал стук его сердца. Этот глухой ровный ритм, идущий в такт с моим, звучал лучше, чем любая музыка, которую я когда-либо слышал. Он гладил меня по волосам, отчего сон казался мне всё заманчивее. Но я приложил все свои усилия, чтобы не заснуть; я знал, что Джерарду было еще что сказать. — Это всегда будет искусством, — продолжил он, вкладывая в голос некий высокий смысл. Он не читал мне лекцию и не рассказывал очередную историю, он просто говорил. И это, наверное, была одна из самых важных бесед за все наши отношения. Он выпускал на свободу нашу метафору об искусстве, цветах и всех тех вещах, которые мы олицетворяли. Я ошибался, когда решил, что наши прощальные слова мы уже давно друг другу сказали. То, что в следующие секунды слетело с его губ, словно краска, которую мы использовали, чтобы создать нас, и было его прощанием. А я едва ли мог говорить, поэтому просто с силой цеплялся за его руку, но его слова оказались намного сильнее. — Искусство — это единственная вещь, которая никогда не умрет, никогда не изменится; это то, в чем ты никогда не разочаруешься. Оно всегда останется висеть на стене или в самом далеком зале галереи. Даже если его уничтожат, впечатление о нем останется навсегда. Искусство меняет жизни, продолжит его менять, от первого стука сердца одного художника до первого стука сердца другого. В нем есть преемственность. И это никогда не прекратится. Искусство останется в памяти людей, в сердцах людей, в их душах. Оно просто существует. Оно живо. Оно есть любовь. Оно — это чертово искусство. И всегда им будет, всегда будет существовать. — Его голос звучал убаюкивающе, восторженно и немного встревожено следующими искренними словами, которые он мягко произнес. — Точно, как и мы. Снова погладив по волосам, Джерард поцеловал меня, желая, чтобы так его слова проникли в мой разум. Но они уже давно были там, он уже был там, мы уже были там. Точно, как и искусство, и ничто из этого никогда не покинет мою память. С этой мыслью я заснул.