The Dove Keeper

=Священно Синий=

Серое небо, такое же серое, как неочищенная жемчужина в устрице, лежащая где-то на дне моря. Джерси тоже лежал где-то на дне, под океаном свободы, под сотнями возможностей. Унылый и такой же серый горизонт выглядывал из-за домов; иногда эта картина меняется, и высоко в небе ярко пылает солнце, но вместе с переменами оно приносит столько неудобств, что невольно снова вспоминаешь о той серости, которую небо источает с какой-то болью. Это был конец зимы; до цветов и приятного ветерка еще далеко, но достаточно близко к холоду, пробирающему до костей, и никакого намека на тепло. Вместо обычного снегопада на город падал снег вперемешку с дождем, который ночью превращался почти в град. Ночной мороз сковывал землю, а днем солнце согревало ее, и получалась грязь, которую ковыряли ботинками школьники, пока ждали автобус. Но, как бы то ни было, сам воздух оставался тем же – мертвым и затхлым, он просачивался по швам города и закручивался у холмов. Сегодняшний день – не исключение. Дети ходили в воскресную школу, им приходилось носить одежду, от которой все чешется, и в которой придется сидеть несколько часов, после чего этот воскресный ад закончится, и они снова будут свободны до следующего воскресенья. По воскресеньям создавалось впечатление, что Джерси терял привычную ему холодность. Люди здесь были довольно религиозными, а если нет, то делали вид, что были таковыми. В любом доме можно было найти хоть что-нибудь, относящееся к религии. Это как анатомия; так же как в любом теле обязательно есть определенные органы, так же в доме был различного рода религиозный хлам. Стоит совсем недолго пройти по квартире – и вы обязательно найдете бархатную иконку с изображением Иисуса, и еще крестик на ней, и это еще в лучшем случае; если обитатели дома особенно непреклонны по отношению к их вере, то вам не составит труда найти и библию — в блестящей обложке, с идеально ровными позолоченными страницами, которые так и просятся, чтобы их прочли. И, вдобавок ко всему, Джерси – довольно опасное место. И Ньюарк был самым худшим уголком этого опасного места. Тела, дрейфующие по главной реке или валяющиеся возле парка, не были редкостью. Дети обычно не шлялись по улицам, даже при свете дня, а если их и выпускали погулять, то только под присмотром старших. Здесь приходится постоянно оглядываться через плечо, куда бы ты ни шел, даже если просто отправился в магазин; там может быть вполне дружелюбная атмосфера, а еще там так же можно было получить пулю в лоб и присоединиться к числу тех неудачников, которые плавают в реках лицом вниз или тухнут в темных закоулках. Ограбления тоже случались часто, но этим по большей части занимались подростки – люди постарше тратили своё время и силы на более прибыльные дела, такие, как наркоторговля и угон автомобилей. Правда, когда живешь здесь достаточно долгое время, то привыкаешь ко всему. Конечно, ты никогда не привыкнешь к проезжающей полицейской машине, которая везет убийцу – ты, разумеется, испугаешься, но не будешь чувствовать этот страх вечно. Нет ощущения, что конкретно ты сейчас в опасной зоне; где бы ни был ты, опасность все равно повсюду и везде. Все ведут себя так же, как вели бы в любом другом месте. Разница только в том, что ты учитываешь некоторые нюансы: например, лучше не ходить по Данлоп-Стрит (или достаточно близко к этому месту), потому что здесь живет парень, у которого прямо-таки оружейный склад на заднем дворе. И еще лучше не заходить за кинотеатр, даже днем, потому что там часто очень легко напороться на драку – не только из-за наркоты, из-за чего угодно. Ты просто знаешь, куда не стоит ходить, и пользуешься этим. И все отлично. Ты приходишь домой, и что бы ни произошло на улице, отсюда тебя все устраивает. Люди ходят в местные торговые центры, школы и даже церкви, и у всех улыбки на лицах. А в воскресенье Ньюарк и вовсе кажется вполне нормальным. В воскресенье преступники, от которых вы прятались всю неделю, садятся на скамью рядом с вами, чтобы искупить свои грехи, которые они совершили и которые еще совершат. Ты улыбаешься и киваешь им, закрывая глаза на то, как они забирают деньги из блюда пожертвований вместо того, чтобы положить их туда. Это ведь воскресенье; вот так вот. Но моей главной проблемой была моя тяга к спиртному. В отличие от большей части населения, я с моими друзьями не тратил время на то, чтобы сидеть и довольствоваться пустыми надеждами, как это делали наши родственники. И хотя мои родители были очень даже порядочными людьми – просто пример для подражания — меня не волновало, что им приходится сидеть в скучной церкви, в то время как я делал, что хотел. Когда мне было тринадцать, мне дали право выбирать: хочу я быть спасенным, или же хочу утонуть в своих грехах и после смерти отправиться в ад. Что ж, я свой выбор сделал. И хотя целая жизнь, полная любви и доброжелательности ко всему и вся, казалась заманчивой, моё желание спать по воскресеньям оказалось сильнее, чем убеждения этой старой летучей мыши, училки воскресной школы. И даже спустя четыре года, когда мне было уже семнадцать, я все еще предпочитал валяться в кровати, а не быть спасенным. И вот к чему все это привело – уже больше часа я с друзьями торчал на стоянке возле винного магазина, мерз, засунув руки глубоко в карманы, в то время как все остальные толкались внутри и могли купить, что хотели. Ну, почти все. Через некоторое время после того, как заканчивается служба, здесь можно увидеть типов, которые приходят, высоко подняв воротники и низко надвинув капюшоны, чтобы скрыть свою личность. Они быстро покупают что им нужно и сваливают. В это время в магазине достаточно народу, есть из кого выбирать, и при этом остальные служат чем-то вроде прикрытия. Мы просим их купить нам выпивку с условием, что пару долларов (точнее, пять) они оставят себе, и вот так мы «покупаем» себе алкоголь. Обычно срабатывает, но, естественно, не всегда. Однажды нам потребовалось всего пятнадцать минут, чтобы найти человека, которой оказал бы нам услугу. Забирая бумажки из руки Трэвиса, он говорит, что тоже был ребенком когда-то, кладет деньги в карман и заходит внутрь. Он купил нам отстойное пиво, чтобы оставить побольше денег себе, но тут уже нет смысла возмущаться. Мы забываем про потраченные деньги и минуты, проведенные на холоде, берем пиво, даже настолько ужасное, и живем дальше, становясь теми, кем, как мы думали, мы хотим быть. Но в остальное время нам не так везло, и мы стояли и мерзли, пока кто-нибудь не сдастся и не сжалится над нами. Правда, даже эти «сострадающие» люди не брезговали тем, чтобы взять с нас побольше денег. Потом, когда у нас уже есть пиво, мы идем к Трэвису, потому что его родителей нет дома даже после церкви, и мы можем тусить там. Родители Сэма и Трэвиса тоже предлагали им сделать свой выбор относительно походов в церковь. И конечно они отказались от спасения, зная, что вместо этого можно ничего не делать и пить спиртное, которое обжигало нам горло, как, по идее, адский огонь должен будет сжечь нас. Но, как ни крути, жизнь коротка, и мы хотели бы поразвлечься, прежде чем она закончится. Однако наш гениальный план не всегда оказывался таким надёжным. Владелец раскрыл наши замыслы, и иногда, в зависимости от того, кто работал за кассой в этот день, нас гнали прочь, угрожая полицией, но все эти угрозы отдавались эхом в наших пустых головах. Или бывало, что люди, заметившие нас, оглядывали сверху донизу, ухмылялись и плевали в гравий автостоянки, прежде чем зайти внутрь. А потом они выходят и хвастаются, что могут купить что-то, а мы — нет. Это было противно, но случались вещи и похуже. Однажды — или дважды — человек, которому мы заплатили, убежал, мать его. К счастью, Сэм бегал быстро, несмотря на то, что был очень мал ростом. Он догнал вора, дал ему под зад и забрал наши деньги. В тот день мы оставили попытки купить что-нибудь, но все равно пошли к дому Трэвиса, а когда пришли, то увидели на двери сломанный замок. Это было уже совсем не смешно, но зато наши неудачи уже не казались настолько важными. И так будет продолжаться, пока нам не исполнится двадцать один год. Казалось, что через четыре года вся жизнь пролетит. Но, в любом случае, нам ничего не оставалось, кроме как продолжать выжидать снаружи магазина и учиться не делать глупых ошибок. И именно поэтому Сэм был здесь. Я знаю Сэма с тех пор, как мы были совсем детьми. Я всё ещё могу вспомнить день, когда я встретил его, тогда еще совсем маленького мальчика. Я сидел в песочнице, строил пещеру для моего игрушечного дракона, которого я взял в тот день в школу. Песок сочился между пальцев, когда я сдвигал его в кучу и пытался вырыть в этой куче пещеру. Я был счастлив, как вдруг мой прекрасный мир был разрушен маленьким кроссовком, ударившим в самый центр пещеры, на которую я потратил целых пять минут, не меньше. Для меня, ребенка с дефицитом внимания, эти пять минут были как отдельная жизнь. — Привет, — сказал Сэм, точнее, пропищал. У него был такой голос, когда он был совсем малявкой, но и когда он стал подростком, то пищал точно так же. Его голос был настолько высоким, что люди думали, что он себе яйца прищемил. Но в то же время его голос мог звучать по-другому, совсем по-другому; иногда он был таким низким, как голос Барри Уайта. Мне никогда не казалось, что его голос (Сэма) сочетается с чем-то в нем самом – с его умом, лицом или телом. Но, с другой стороны, на него вообще мало что было похоже. Он был и крошечным, и громким, и сумасшедшим, и имел странный нос. Я думаю, именно поэтому я любил того ребенка; он был причудой природы, и рядом с ним я не чувствовал себя странным уродом, как бы это ни звучало: я чувствовал себя просто хорошо. И как только он разрушил эту гору с пещерой, тогда я впервые и услышал его голос: — Я сломал эту пещеру, так что давай теперь строить новую! — выдал Сэм, ковыряясь в песке своей маленькой ногой. Моё терпение лопнуло, и, немного погодя, мы с Сэмом оказались в офисе руководителей, оба побитые и в песке. Поначалу мы затаили друг на друга обиду, и с того момента кому-то постоянно приходилось приглядывать за нами. Мы находили все новые и новые поводы, чтобы подраться. Но вместе с тем, что мы постоянно вредили друг другу, мы еще и начали каким-то образом дружить. Позже Сэм буквально преследовал меня, разрушая все, что я сделал, если он не делал это вместе со мной. В конечном счете, я научился договариваться с Сэмом, потому что иначе я всегда чем-нибудь рисковал. И как только я учел этот факт и нашел решение проблеме, подпуская Сэма к себе, я начал узнавать его всё лучше. И он оказался неплохим парнем. Он был определенно немного сумасшедшим время от времени, особенно когда он сердился или волновался. Но пока ты на его стороне – все нормально. К счастью, все так и было. Я думаю, что дело в том, что мама позволяла мне пить слишком много кофе – вот почему я такой короткий. Из-за этого большинство парней казались для меня башнями, это была ещё одна причина, по которой я сдружился именно с Сэмом. Он был единственным парнем, который смотрел на меня не сверху вниз в буквальном смысле. И это было хорошо, так мы могли нормально общаться, не чувствуя себя неловко. Но с Сэмом все равно было тяжело, стоило его расстроить. Он нередко влипал в драки, когда уже учился в школе, но все же дальше, чем порванная губа, эти драки не зашли. В остальном ему удавалось избегать неприятностей. Не считая тех, которых мы сами устраивали. Помимо пива мы еще баловались наркотиками. Когда нам с Сэмом было по 15, мы забрели в туалет, где и познакомились с Трэвисом. Он был типичным изгоем в школе. Этот парень всегда сидел в одиночестве во время обеда, надев наушники и ковыряя сэндвич, принесенный из дома. Однако он выделялся из общества больше, чем остальные. Вокруг него как будто была особенная аура. Его длинные темные волосы загибались на концах, как и крючковатый нос, который повернут немного в сторону, и Трэвис постоянно носил одежду, которая на пару размеров была больше, и он как будто весь скрывался в ней. Я также не мог не узнать сладковатый аромат, который щекотал мои ноздри в любое время, когда Трэвис был рядом, даже если у него не было травы при себе. У него одного был такой запах. Это была его как бы фишка – как у Сэма было его сумасшествие, так у Трэвиса был этот запах; от него всегда несло марихуаной. Трава досталась ему от старшего брата, которого выгнали из института, за то, что он выращивал ее в туалете университетского общежития. Сама по себе штука очень классная, но дорогая. Конечно, брат это не из братской любви; уже позже я узнал, что Трэвис однажды случайно зашел в комнату, когда его брат и девушка брата обсуждали что-то важное. Оказалось, что она беременна, и ей был нужен аборт. Родители Трэвиса были, вероятно, одними из самых религиозных из всех, и такая новость их не очень бы обрадовала (это ещё мягко сказано). В результате, чтобы мы никому ничего не говорили, Джейсон поделился с нами своими запасами, и мы молчали. Это была хорошая сделка. Довольно долго после школы мы занимались только тем, что курили травку. Мы нашли нашу новую любовь — марихуану — и увлеклись ею с головой. Мы курили каждый день и каждую ночь. Мои пальцы все были в ссадинах и мелких бумажных порезах от постоянного скручивания косяков. В легких и носу были похожие ощущения, но это уже было довольно приятно; будто я очищал тело, вместо того, чтобы загрязнить его ещё больше. Я любил первую затяжку, и то, как дым растекался по легким, как жидкость, и я будто тонул. Я бы занимался этим сколько угодно, плюя на то, что это занятие было прямой дорогой в ад, но ради этого стоило умереть. Хотя от курения марихуаны я не умирал, а лишь очень хотел есть. Я оставался дома до ужина, чтобы, как волк, сожрать все, что видел на столе перед собой, (я, возможно, однажды съел солонку), но этого было мало, и тогда мы шли с Сэмом и Трэвисом в «Макдоналдс», а потом мы бы снова закайфовали где-нибудь, уже не так важно где. Это было чертовски круто, но я знал, что всё хорошее кончается быстро. Трава понемногу отупляла нас. Сэм однажды забыл, где живет, и ночевал в парке. У Сэма была гипотермия, что неудивительно, и следующую неделю он провел в кровати. Потом у него была детоксикация, и тогда я, наконец, убедил Трэвиса, что мы должны отдохнуть, по крайней мере, некоторое время. Отдых значил, что надо было потравиться чем-нибудь другим — от выпивки до размолотого аспирина и назад, опять пьянствовать. Я сам выбрал такой путь. Выпивка была в законе (не для нас, но для других) и поэтому её легче было достать. Кроме того, в алкоголе было больше вариантов, что пить. Если у тебя есть деньги – ты можешь даже сам выбрать. Но я всегда выбирал пиво. Оно нравилось мне больше, чем все остальное. Возможно, в этом есть заслуга моего отца – я все еще помню, как он нередко сидел на своем стуле, под уродливым пледом, и смотрел телевизор, когда я сидел у него на коленях или на полу, вместе с ним смотрел какие-то шоу, до которых лично мне не было никакого дела. И когда мой папа отходил куда-нибудь – на кухню или в ванную – я почти всегда незаметно отпивал немного из его бутылки. Тогда вкус был намного ярче, потому что я был еще ребенком, но, несмотря на это, я делаю так до сих пор. Главным образом потому, что мне никто не разрешал это делать. Было что-то захватывающее в том, чтобы делать то, что не следует – некое очарование быть грешником – поэтому я не остановился, когда еще не привык к этому. Так происходило тогда, так происходит и сейчас. С того времени, я так же наблюдал за родителями, как и за людьми в обществе, и, так как мой опыт в подобного рода наблюдениях рос, я начал замечать, что они пользовались уважением у всех остальных, были для них кем-то важным. Не то чтобы они были плохими, я просто не понимал силу их магнетизма. Я только видел, как они поступали и как не поступали. Они были родителями по определению, но не по призванию, не от всего сердца. Они делали то, что должны были, но не то, что действительно хотели, поэтому всегда, когда я тянул их куда-то – будь это карнавал или что угодно – я постоянно чувствовал себя обузой для них. И вот так все эти мероприятия закончились, я нашел свое место в мире Сэма и Трэвиса, где было полно наркотиков и спиртного, а общество нашло свое место у ног моих родителей. Их работы были довольно посредственными – моя мама работала в банке, папа работал в «General Motors», после того, как повредил спину, – и в нашем доме тоже была святая, как ничто, иконка с Иисусом. Ее нужно было держать в хорошем состоянии, полировать, и при этом мои родители должны были ходить в церковь. Каждое воскресенье. Они даже помогали церкви, что, возможно, делало их присутствие там более желательным. Но я-то видел их дома, и еще видел библию, которая стояла на полке под толстым слоем пыли, которую никто не читал, уже не говоря об остальном. Мои родители тоже нарушали правила, но мне было наплевать. — Эй! — услышал я, как Сэм окликнул кого-то, выдёргивая меня из транса. Я постоянно ухожу в свои мысли, даже если я в центре внимания. Даже когда я читал то, что задали в школе, мой разум был занят другими вещами, особенно, если я читал что-то скучное. Довольно долго я думал, что это из-за пива, потому что я пил его немало и очень долго, почти с того времени, как я был маленьким мальчиком, воображающим себя большим и сильным, как мой папа, который пил пиво, не переставая, что теперь делаю и я. — Эй, ты! — Сэм позвал снова, направляясь к кому-то. Было около полудня, и скоро спасенные грешники придут сюда за недельным запасом выпивки. Это, очевидно, была ранняя пташка, пожилой человек, в пиджаке и шляпе, из-под которой торчали седые волосы. Старик или не услышал Сэма или сделал вид, что не услышал, и продолжил свой путь мимо винного магазина. Он даже не рисковал зайти внутрь, но, все же, Сэм ещё надеялся уговорить его и заключить нашу привычную сделку. — Ладно тебе, оставь его в покое, — сказал я Сэму, но он уже загорелся. Я шумно выдохнул, зная, что моему другу говорят такие вещи слишком часто. Я не пытался его остановить, возможно, потому, что допускал такую мысль: его бешеные глаза испугают старика, и тогда он купит нам то, что мы хотим. Или у него случится сердечный приступ. Поэтому я остался стоять на месте, сжав ноги вместе и пытаясь не шевелиться, чтобы холод не проник в карманы и еще больше не заморозил мои руки. Было и так настолько холодно, что темный мех на моих перчатках побелел – я носил эти перчатки исключительно потому, что они казались крутыми. Я не люблю это говорить, но для меня действительно имеет значение то, как я выгляжу. Я не старался быть модным и все в таком духе, я просто очень бесился, когда на мне было что-то рваное, испачканное краской (это всегда получалось случайно). Я не знал, на кого я пытался произвести впечатление, кроме как на себя самого, но моя внешность имела для меня большое значение. Я огляделся по сторонам в поисках своего друга. Трэвис никогда не говорил так много, как Сэм, да и вообще Трэвис был немногословен. Он был отшельником, которого мы приняли к себе только из-за травы, но не выгнали его потому, что с ним тоже можно поговорить. Чаще всего он вел себя тихо, но иногда выдавал что-то гениальное, и, как я понял, в его голове творилось много всего гениального. Но у него никогда не хватало воли заставить себя написать это всё на бумаге, или, возможно, одиннадцать курсов английского языка, оставшиеся за его плечами, не оправдывали себя теперь. Но когда Трэвис был накуренным, он тараторил без остановки. Забавно было слушать его рассуждения о Боге, заговорах и иностранцах, живущих на его заднем дворе, особенно когда Сэм, обычно болтавший без конца, вдруг замолкал. Сэм был типичным главным шутником; он, бывало, откидывался назад, и, делая бесстрастное лицо, бормотал одно и то же слово – его любимым было «моркови», потому что так он казался совершенно чокнутым. Сэм и Трэвис были больше взаимосвязаны, чем казалось, и когда я думал об этом, то чувствовал себя кем-то, кто находился между ними, между двух крайностей. Я не говорил много, но при этом я и не молчал, я не был сумасшедшим, так же как не был и нормальным. Я не был кем-то определенным. Я не громкий и психованный, но я и не замкнутый чудак, от которого вечно пахнет марихуаной. Я просто Фрэнк. В школе как-то было задание «написать работу, которая бы больше всего подходила нам, учитывая наши качества» и типа того, и что вы думаете – я единственный не справился с заданием. Я смотрел на чистый монитор очень долго, и все это время я думал над тем, что вообще можно написать о себе. Сначала, я пытался написать эссе. Потом только абзац. Потом только предложение. В результате я погрузился в раздумья об одном слове, чтобы описать себя, но в моей голове так ничего и не нашлось. Я не мог никому рассказать, что потратил три часа, насилуя свой мозг, но тот так ничего и не выдал. Я просто не смог. Я не мог представить себя, так же, как и рассказать, что я действительно пытался это сделать. И даже в мои семнадцать лет жизни я всё ещё пытаюсь представить что-то правильно, но все безуспешно. Все это, вероятно, и привело меня к тому, что я пью. Когда я пью, я не должен думать о том, почему я не могу понять то или это, и почему я хочу свалить нахер из этого города. Я пью, глотая свои надежды и страхи, как глотаю эту обжигающую жидкость, которая прямо сейчас была очень нужна, потому что, например, пальцы уже совсем онемели. Я смотрел, как Трэвис говорил с одной пожилой дамой, ей, наверное, около пятидесяти — невозможно угадать, сколько ей лет, так как слои косметики скрывали её истинное лицо. И от этого, казалось, ее морщины становились только глубже, она энергично кивала Трэвису, но ни разу не взглянула на него своими синими глазами. Кажется, ей стыдно, что она пришла сюда и собирается что-то купить. Ее пальто цвета слоновой кости свисало с плеч, а внизу сморщилось и топорщилось – это говорило о том, что она спала в нём, с косметикой на лице и в своих страхах. Она пряталась от кого-то или от чего-то, и она так же собиралась спрятаться в алкоголе. Я улыбнулся. Почему-то я бы хотел, чтобы она была моей матерью. Моё сердце и руки тянулись к ней, хоть этого было и не видно. А ещё, если бы эта женщина была моей мамой, у меня был бы шанс понять её. Моя мать была слишком чопорной и правильной. Она никогда не спала бы в одежде и с макияжем, чтобы выйти наружу в этом же на следующий день. Особенно за выпивкой. Я всегда задавался вопросом, почему моя мать хотела, чтобы всё было настолько чистым и аккуратным. Что она скрывала? Женщина, на которую я смотрел, ничего не скрывала, пусть и старалась не смотреть на Трэвиса. Она искала помощь на дне бутылки. И я как будто слышу, как она плачет. Если бы моя мама вела себя так же, тогда, может быть, я бы помог ей. Меня печалило, что я знал эту незнакомку больше, чем женщину, которая родила меня, но, как и многие вещи, я выбросил это из головы и заменил более терпимым изображением. Солнце смотрит сквозь бутылку, до которой я уже и не думал добраться. Мой живот заурчал, ясно давая понять, что завтрак, состоящий из одной плитки шоколада, был не лучшим выбором. Да и к тому же Сэм и Трэвис терпят неудачу – обычно лучше получалось у меня. Напротив магазина, через дорогу, был ряд жилых домов. Это были не какие-то особенные небоскребы или типа того, они просто были выше, чем большинство строений в этой части города. Стены были из коричневого кирпича, и к верхним этажам тянулись дорожки балконов, обитые серыми панелями. Они были старыми и стертыми, похожими на ящики для хранения документов, и если вы не живете в этих домах, значит, вам повезло. Ходили слухи, что эти подвалы завалены тараканами и мышами, а зимой, в особенно холодные дни, отключали отопление, и водопроводные трубы за стенкой выли, как дикие звери в тундре. Но они были домами, и некоторые люди, отчаянные, одинокие, жили в них. В этом смысл, так как эти здания стояли прямо напротив магазина, где можно купить выпивку. А выпивка – именно то, что было нужно если не всем, то большей части населения. Люди пили, чтобы забыться и не переживать из-за того, в какой дыре они живут. И тогда я увидел его - человека, который не вписывался в категорию тех несчастных людей, которые жили здесь. Казалось, ему и вовсе не нужно напиваться, чтобы избавиться от неприятных мыслей. Казалось, что у него вообще нет таких мыслей, от которых он хотел бы избавиться. За ним закрылась тяжелая стальная дверь подъезда, и он направился в сторону магазина. Он был во всём черном, от обуви и до края футболки, торчащей из-под распахнутой кожаной куртки. Единственной вещью другого цвета был его шерстяной шарф, обернутый вокруг шеи, один конец которого лежал на плече, в то время как другой свисал вниз. Этот человек носил темные очки, несмотря на серость дня, и хотя его лицо было стерто временем и другими недостатками, оно все еще сохранило что-то живое и юное. Что-то особенное, чего я уже давно не видел в своём собственном лице. Пока он подходил все ближе и ближе ко мне, я увидел глубокие морщины, которые, казалось, существовали только вокруг глаз человека. Во всех других местах кожа просто казалась жесткой, без всех этих ямок и неровностей. Длинные ноги человека перескакивали через лужи и несли его через улицу, и он не смотрел вниз, будто шел не по улице, а по своей лужайке. Как будто это место принадлежало ему. Даже казалось, что так и было, но только из-за того, как он ходил. Он шел, расправив плечи, каждый его шаг был на редкость уверенным. Будто у него была миссия, но прежде чем я заговорил с ним, чтобы тоже предложить своего рода миссию, он взглянул на меня поверх своих очков следящим и каким-то слишком уж тяжелым взглядом. Похоже, он был не впечатлен видом или моим присутствием здесь; его лицо говорило красноречивее всяких слов. Я вдохнул. — Эй… — спросил я, пытаясь показаться грубым и крутым, как делал это Сэм. Но это не сработало. Я не хотел так вести себя по отношению к этому парню. Возможно, из-за жалости, ведь он жил в таком неприятном месте. Он, вероятно, был сыт по горло такими, как я, подростками, шныряющими возле магазинов, просящими помочь им купить бухло. Он замер и повернулся, чтобы посмотреть на меня, засунув руки глубоко в карманы и пристально разглядывая меня, будто анализируя. И, пусть на мне было немало одежды, я вдруг почувствовал себя голым; это чувство шло откуда-то изнутри и неприятно заполняло все тело до самых кончиков пальцев. — Да? — он приподнял бровь. Я сглотнул, неуверенный в том, как продолжить. — Купи нам пива. Я хотел, чтобы слова прозвучали круто и уверенно, но они прозвучали с самой обычной интонацией, если не жалко. Дурацкая была идея пытаться так говорить, особенно при том, что он намного старше меня. Но было уже поздно; слова сотрясли воздух и дошли до ушей незнакомца, отразились в его глазах. Он оглянулся ненадолго и улыбнулся. — Нет, — ответил он просто и ясно, улыбаясь, показывая маленькие зубы. — Почему нет? – спросил я, поднимая бровь, но у меня не получалось это так, как у него. Я не привык к такому твердому и уверенному отказу. Большинство людей, когда мы лезли к ним с подобными вопросами, только и говорили тихое и смущенное 'нет' или придумывали глупую отмазку. Или же оскорбляли нас. Но это, пусть и было лишь одним единственным словом, подействовало на меня сильнее раз в десять. Он никак не оправдывался и не собирался, он просто отказал мне и больше ничего не собирался делать. И меня это не устраивало. Он так и не ответил на мой вопрос, только улыбка засияла чуть ярче. — Тогда купи нам сигарет, — не отставал я. Я собирался добиться хоть чего-нибудь от этого незнакомца. Я не курю сигареты, но Трэвис иногда курил, и Сэм попробует, по крайней мере, однажды. Но, очевидно, он не видел большой разницы. Он выдал то же самое 'нет' и больше ничего. Мое изумленное выражение лица заставило его улыбнуться ещё шире, а мои внутренности будто завязались в узел. Чёрт, каким же я кажусь идиотом! Он переступил на другую ногу, собираясь уходить и поднимая очки, обнажая свои ореховые глаза. Беседа была закончена. Но я всё ещё хотел большего. Странный человек исчез в желтом свете мини-маркета, в то время как Сэм внезапно появился рядом со мной. Он положил руку мне на плечо, отчего я подпрыгнул на месте. К счастью, Сэм не заметил этого (как и многого другого). — Что, педик отказал тебе? — Его резкий голос заполнил мои уши и снова отогнал от меня мои грёзы. — А? — Я с сомнением посмотрел на Сэма. Мы оба стояли теперь в углу автостоянки, без понятия, куда пошёл Трэвис. Мой живот снова заурчал, напоминая о том, что пора бы чего-нибудь поесть. — Тот парень, — сказал Сэм, хмурясь, будто не зная, как выразиться, — он странный. Он художник или типа того. Он живет один, насколько я знаю. Он, скорее всего, гомик. Мы с Сэмом замолчали, посмотрев на дверь, которая снова открылась, и из нее вышел художник; он разворачивал пачку сигарет. Я заметил, что, несмотря на возраст, которому вроде бы соответствовало его лицо, его руки не выглядели старыми, они были как у подростка. Содрав с пачки сигарет полиэтиленовую упаковку, он вытащил одну тонкую сигарету. Зажав её во рту, теперь он пытался поджечь её. Когда у него это получилось, он втянул щеки, обнажая скулы, затем выдохнул дым, закрыв глаза и качая головой от удовольствия. Снова вдохнув, странный мужчина открыл глаза и посмотрел на нас с Сэмом. Мы стояли и смотрели на него с безопасного расстояния, как будто он был опасным животным из зоопарка. Дикий и неуловимый педик; приходите посмотреть, как он курит. Я не очень хорошо себя чувствовал, смотря и рассматривая его, но не мог ничего с собой поделать. Я видел его глаза, обратившие таинственный взгляд на меня. Я не был уверен, смотрел он только на меня одного или на меня и Сэма вместе. И я не был уверен, имело ли это значение. Когда он внезапно улыбнулся, не показывая зубов, только приподнимая уголки губ, все мои сомнения как ветром снесло: я понял, на кого он действительно смотрел. — Так и есть, — голос Сэма прервал мои мысли, — кроме педиков никто не носит такие узкие штаны. Я улыбнулся, но не шутке Сэма, а своим мыслям. Таинственный человек продолжил свой путь, его ноги напомнили мне ножницы. Но прежде, чем он благополучно ушел, раздался голос Сэма. — Эй! — завопил он на ноте, которую и сам не знал. — Купи нам бухла! Я почувствовал, что весь напрягся, и что мои щеки покраснели: Сэм иногда ужасно смущал меня. Не знаю, почему я смущался перед незнакомцем, но, возможно, из-за того, что этот город совсем небольшой; все знали друг друга, и вести обо всех глупостях разлетались быстро. Точно так же, как я парился о том, как выгляжу, я парился о том, что люди думали обо мне. Я не хотел быть известным, как какой-то странный ребенок; у меня, скорее, не было странностей вообще. И, вероятно, потому что этот город был совсем небольшим, появление этого незнакомца так очаровало меня. Я должен был видеть его раньше, но я не помнил его. Я вдруг задумался о том, как долго он живет здесь, и как долго я его не замечал, если он ходит в этот магазин за сигаретами. — Я уже просил его, — пробормотал я шепотом, надеясь, что Сэм услышит меня, и мне не придётся повышать голос. Я все еще ощущал это чувство наготы. Я тыкал Сэма в ребра, которые было легко найти, чтобы отвлечь его. — И что? — Сэм посмотрел на меня, нахмурившись, так, что его нос, который был вдавлен в лицо из-за частых переломов, искривился еще больше. Я рассмеялся бы вслух, если бы не его высокий голос, который чуть не оглушил меня. — Купи нам бухла! — снова крикнул Сэм, теряя терпение. А когда до нас долетело отдаленное, но твердое «нет», Сэм потерял и самообладание. — Гомик! — громко и гневно крикнул он, но быстро успокоился, хихикнув над собственным оскорблением. Он всегда делал так. Он был одним из тех людей, которые никогда не могли правильно пошутить, потому что они портят шутку в тот момент, когда рассказывают ее, и начинают смеяться сами. Даже когда он оскорблял людей — как только что — было трудно принять его всерьёз. И этот странный человек так же не принял это близко к сердцу. Вместо того, чтобы рассердиться или пожелать нам сдохнуть — что, вероятно, сделал бы я, если бы кто-то обозвал меня гомиком — этот парень просто подыграл нам. Он остановился, как вкопанный, и круто развернулся, чуть-чуть не дойдя до своей металлической двери. Он смотрел на нас двоих, точнее, теперь уже троих — Трэвис, как призрак, внезапно материализовался около плеча Сэма — поднял руку и сделал невероятное. Он послал нам грёбаный воздушный поцелуй. Я думал, Сэм первым отреагирует. Он перестал хихикать, и его маленький рот раскрылся от шока. Трэвис стоял в той же позе, как и всегда, но выглядел таким же удивленным, как и Сэм. А что до меня – то я старался подавить смех, чтобы Сэм не подумал, что я смеюсь над ним. Сэм не был рьяным гомофобом, но в то же время, фактически, был. Он не мог не обращать на такие вещи внимания — нетрадиционная ориентация, по его мнению, была жутко смешной. Он доставал парней, чтобы испугать их, отжигая шутки и комментарии про геев, и если речь заходила об этой теме, то он просто выносил всем мозг. Но если бы кто-то отплатил ему за это, и какой-нибудь гей решил бы пошутить над ним, то он бы наделал в штаны. Сэм никогда не хотел быть геем (точнее, боялся им стать), он считал все это смешным, как разговоры об аде – это смешно, пока не касается тебя. — Драный пидор! — закричал Сэм во все горло, после чего рванулся было вдогонку, но Трэвис остановил его, схватив за рукав. Сэм по-другому и не поступал; тот странный человек уже внутри этого грязного здания, вероятно, в своей квартире, вне нашей досягаемости, но Сэма подобные «препятствия» не останавливали. Теперь он будет беситься, пока не выпьет или не побегает вокруг дерева. Моя губа уже начала распухать оттого, как сильно я закусил ее, стараясь не расхохотаться, пока мы оттаскивали Сэма в сторону, как вдруг он увидел того, кто мог нам помочь. Джон – он был на другой стороне улицы, чинил пожарный гидрант. Он был приличным парнем, но при этом конченым алкоголиком. Большую часть времени это был тот, кто купит нам выпить, особенно когда он был пьян и понятия не имел, какого черта он делает. Теперь уже Сэм тащил нас к этому лысому и толстому человечку, потевшему в своей серой униформе. Он быстро договорился с ним, в то время как Трэвис доставал деньги из своего бумажника. Похоже, нам сегодня все-таки что-то перепадет, подумал я, и тут мой разум снова отключился от реальности. — Большое спасибо, Джон, — объявил Сэм веселым голосом, облегченно вздохнув. — Педик из вашего дома даже не собирался нам помогать. Джон, который еще не до конца понял, что согласился купить нам выпивку, собирался было ответить, как вдруг все мы услышали громкий кашель где-то недалеко от нас, но где – мы не поняли. Это привело нас в замешательство на некоторое время, но мы, в конечном счете, подняли головы вверх и столкнулись взглядом с тем самым незнакомцем. Он смотрел на нас из одной из самых высоких квартир. — Кстати, меня зовут Джерард, — сказал он, будто все это время мы разговаривали с ним, — вам больше не нужно называть меня как-то иначе. Казалось, он даже закатил глаза, хотя трудно было судить об этом, когда он был на несколько этажей выше нас. — Грёбаный педик! — сразу же среагировал Сэм и скорчил гримасу, игнорируя просьбу Джерарда. Гнев снова вернулся к нему, но, к счастью, Джон уже направлялся к мини-маркету, а когда он вернется, то у него уже будет пиво, и тогда Сэм успокоится. — Сэм, — я хотел как-нибудь его унять, потому что он уже не на шутку разошелся: размахивал руками так, что я и лица-то его не видел сквозь кулаки. Я положил руку ему на плечо, и Трэвис сделал то же самое, чтобы хоть как-то удержать его на месте. Казалось, он вдруг немного успокоился, тогда я посмотрел вверх, но Джерард уже исчез. На заднем плане кто-то пробормотал «что за дети в эти дни», но в остальном все снова было нормально. Но эта нормальность длилась недолго. Я так и не понял, что случилось раньше; сырость, обрушившаяся на меня, или возглас сверху, но что точно последовало за этим, так это голубая пелена, которая закрыла собой весь обзор. Мне вдруг нечем стало дышать, и я открыл рот, что было явно плохой идеей, потому что липкая жидкость тут же попала внутрь, отчего я закашлялся. Она была ледяной, на языке чувствовался металлический вкус, и только тогда я, кажется, понял, что этот возглас – слова нашего нового знакомого, и что они имеют какой-то смысл. — Sacré bleu! — этот голос, который мне уже никогда не забыть, заполнял уши, прямо как холодная краска. Протерев глаза, которые щипало от краски, я посмотрел вверх и увидел Джерарда с пустым ведром в руках и широченной улыбкой на лице. Я весь был липким и каким-то более тяжелым, чем обычно, краска уже начала въедаться в одежду и в кожу, и, наверное, долго не будет отмываться, но я не мог не засмеяться, особенно после того, как увидел Сэма, который носился, как сумасшедший, тщетно пытаясь избавиться от липкой голубой пакости. Трэвис вел себя с точностью наоборот: стоял столбом, отряхиваясь и бормоча что-то – я слышал только бульканье в ухе. Мы направились в сторону дома; краска стекала по ногам и окрашивала в такой же голубой цвет и наши следы, и я не мог не заметить одной детали: то, что произошло, очень даже разнообразило этот холодный и тоскливый день. Он как будто стал ярче и теплее. И я улыбнулся – настроение не портил даже химический вкус этой краски, попавшей в рот. Я знал Джерарда совсем недолго, но я уже уважал его за то, что он только что сделал, несмотря на то, что в процессе он уничтожил мой любимый свитер. Ирония его поступка была достойна гения. Джерард, странный художник, только что размалевал нас, как какие-то картины. И абсолютно внезапно мое желание напиться исчезло.