=Что-то конкретное=
Когда лазурное небо разлилось по нам дождем, заключив меня в момент времени, в момент фантазии Джерарда, казалось, что всё это было нереально. Создавалось впечатление, что мы были просто фальшивкой, словно эти пятна краски, что проникала в наши поры, создавая что-то вечное. Тогда это не имело для меня большего значения, но я был в восторге. Я чувствовал себя в ловушке живописи, будто внутри картины, из которой мне было не выбраться. Но худшее заключалось в том, что краска на коже начинала сжимать меня в своих объятиях, как и мою сухую плоть, но мне не хотелось избегать этого контакта с миром живописи. Я хотел жить в этом произведении искусства, что сотворил Джерард, потому что это место казалось мне самым надежным из всех, что я знал. Кажется, это был чистый шок, добавленный к шоку из синей бомбы, от которого мы все еще не отошли. Когда мы полностью пришли в себя, мы испытывали три основных эмоции, что эхом отбивались от нас — смущение, гнев и изумление. Только вместо того, чтобы каждый испытал всё это сразу, мы будто распределили эти вещи между собой. Сэм, конечно, был невероятно злым. Он немало наглотался этой синей краски – это была его проклятая ошибка; из-за того, что он принялся вопить, эта липкая синева попала внутрь него. Закончилось все тем, что он кашлял, бормоча что-то абсолютно бессмысленное, после чего его вырвало прямо на тротуар, и даже тогда он умудрялся клясться, что отомстит. Выплюнув до конца всю краску или просто решив, что хватит уже оставаться в стороне, Сэм посмотрел вверх, где был Джерард, что всё ещё смотрел на нас, восхищаясь своим произведением искусства с безопасной позиции. — Я убью тебя, чертов гомик! — прокричал Сэм, грозясь Джерарду своим ярко-синим кулаком. Художник лишь глубоко затянулся сигаретой, что сжимал между пальцами, и улыбнулся ему. — Тебе будет не так просто добраться до меня, – ухмыльнулся Джерард, выдыхая облачко дыма, что обволакивало его сияющее лицо. Несмотря на то, каким грязным делом он занимался, посасывая тонкую палочку из смолы и аммиака, он выглядел словно ангельское существо, поскольку солнце создавало светящийся ореол над его головой. Но Джерард не был ангелом; он продолжал дразнить и насмехаться над бедными мальчиками внизу, и особенно голубым из которых был Сэм. — И, кроме того, – добавил Джерард с улыбкой от уха до уха. – Ты убиваешь меня прямо сейчас, оставляя голубизну за собой. Мальчик, преданный слуга высшей моды. Лицо Сэма перекосилось от упоминания слова, которое он не понимал. У него был очень ограниченный словарный запас, довольно типичный для английского языка; не говоря уже о французском. Единственным, в чем он обладал мастерством и мог с легкостью подобрать синонимы, были ругательства. Он мог назвать тебя жопой в любой форме и диалекте. Но что за французское дерьмо нес Джерард? Черт, нет. Он только распалял его. — Ты обозвал меня педиком? — прокричал Сэм вверх художнику, который хрипло рассмеялся. Я не мог сдержать улыбки. Для кого-то, кто был супер-уверен в том, что он натурал (Сэм уверял меня, что быть такого не может, чтоб ему могли понравиться мужчины, потому что он «гораздо больше любил сиськи») он думал, что люди называли его геем слишком часто. Я видел, что всё было против Сэма, не говоря только о его сексуальности, но и о его способности к борьбе. Он, возможно, и угрожал Джерарду кулаками, но тот был на балконе; слишком высоко, чтоб нападать и довольно-таки безопасно, чтоб угрожать. Сэм был маленьким и пугливым, но ему нужен был его высокий голос, чтобы выживать. Я бы, наверное, уличил его во всех ошибках, но, черт возьми, я сам поступил бы точно также. Джерард, казалось, разглядел его эту слабость, и повторил немыслимую вещь еще раз. Он сделал вид, будто целует Сэма. — Пошёл ты! – снова кричал Сэм, не размахивая на этот раз своими кулаками, но продолжая загрязнять тротуар, будто расплескивая свой страх по земле. Сэм уже успел вытереть краску с глаз и большей части лица, следы от синего оставались лишь вокруг ноздрей. Я не мог сказать, где краски на мне было больше всего, но мне было абсолютно наплевать на это. Я мог дышать, говорить, слышать, так что, все мои главные чувства были в порядке. Мне не нужно было волноваться по поводу того, в чем я был уверен, что никак не получиться отмыть, как бы я ни старался. Это прямо сейчас пытался сделать Трэвис — оттереть с себя краску, но у него не очень-то и быстро это получалось. Трэвис был тем, кем овладело изумление. Он так и не понял, что произошло. Это было, будто он осознавал один момент, затем другой, а потом въехал задним ходом и вдруг стал вот таким, какой есть, покрытый ведром долбанной синей краски. То, что он смотрел сначала на меня, потом на Сэма, затем на Джерарда, не объяснило ему ровным счетом ничего. Все его предыдущие (и настоящие) разы употребления наркотиков действительно затронули его мозги. Или это, или его торкнуло от паров краски. Скорее это было и то, и другое. Я хотел сказать ему что-то, чтобы немного растормошить его или типа того, но моя собственная мозговая масса в тот момент была в значительной степени такой же сниженной. Но это было не из-за паров краски, моего злоупотребления наркотиками, распития алкоголя, или чистого гнева. Это было из-за сплошного невъебенного изумления. Я никак не мог поверить, что он собственноручно вылил на нас синюю краску. Легко и просто, и чертовски грубо, но в то же время захватывающе. Мне было интересно, откуда он вообще взял эту идею, и почему именно на нас он ее протестировал. Уверен, что мы были не единственными подростками, изводящими его, так почему бы ему не использовать эту технику на них? Почему он выбрал нас? Я не смог найти ответа на свой собственный вопрос, или расшифровать его, или сделать что-то еще. Я просто стоял, пока синяя краска стекала с меня, и наблюдал за тем, как он курит. Пуская клубы дыма, он усмехался, наблюдая за картиной, что создал своими руками. Он даже приложил руку к груди, и это говорило всё. Но так было до того, пока он не поймал мой взгляд, — тогда что-то в его лице изменилось. Прежде он был чопорным королем драмы, высокомерным, как черт, со своим новым искусством. Но когда он посмотрел на меня, сверх-свет и блеск в его глазах притух, и он лишь… смотрел. Его глаза, когда-то лишенные глубины и тщеславия, стали менее доступны, но впускали меня внутрь. Он чуть улыбнулся, так как еще не улыбался. Я даже не уверен, как это можно было описать. Будто он понимал, насколько я был шокирован всем этим: мы оба это знали, и разделяли свое мнение в нашей личной шутке. Как бы там ни было, мне стало так тепло на душе, будто моё сердце только начало биться после долгого ночного отдыха. И действительно, это было недалеко от правды. Мне было хорошо; то есть, до тех пор, пока он не бросил свою все еще тлеющую сигарету на нас вниз. Я наблюдал ее падение, задумавшись над тем, что, черт возьми, он сделает в первую очередь. И тут меня осенило: краска… она огнеопасна. Неожиданно я осознал, что больше не смотрю на художника, а с волнением наблюдаю за этим светящимся угольком, что летел вниз, в сторону оторопевшего Трэвиса. Пятна краски заискрились возле растерянного парня, и начали мигать, но огня от них было немного. Все только начинало разгораться понемногу. Трэвис и Сэм начали прыгать на месте, и Сэм непрерывно вопил, создавая визг и звон в ушах. К счастью, как раз в это время из винного магазина выходил Джон, держа бутылку пива в руках. Он немедленно отложил пиво, выполняя свои прямые обязанности, данные ему ослабевающим государством. Он вытащил шланг из приспособления на стене здания, занявшись тушением небольшого пожара, а затем и гнева Сэма. Джону потребовались прояснить несколько моментов, что за чертовщина тут с нами произошла, но когда мне удалось выплюнуть имя Джерарда вместе с остатками синей краски, скопившейся у меня во рту, он только покачал головой. — Проклятье, тот парень точно чокнутый, — это было всем, что сказал Джон, поворачивая шланг. Он продолжал поливать нас перед увядшим старым зданием, смывая с нас всё, что только можно было смыть. После того, как меня облили из шланга, я в надежде стал оглядываться назад на здание. Но Джерард уже ушел, будто оставив меня наедине с клочками сигаретного дыма. И внезапно мне стало очень холодно, и я молился, чтоб виной всему была лишь холодная вода, промочившая меня до костей, прокачав в них жизнь. В тот вечер мы получили всё, что могли от краски, сбрасывая с себя одежду, потому что не было ни единого шанса спасти хоть что-то. Но мне хотелось сохранить эту одежду, хоть краска взялась прожилками и затвердела к чертовой матери. Я хотел сохранить это произведение искусства, потому что это реально было произведение искусства. Каждый раз, когда я смотрел на синие разводы на своей футболке, я чувствовал то самое тепло внутри. Я был частью живописи. Я был частью чего-то большего, чем просто быть. И учитывая все это, я понимал, что даже не знал до конца самого себя. И мне хотелось удержать это. Но, когда Сэм и Трэвис ввалились в мою комнату, и их глаза смотрели на меня с пламенным предвкушением, так как в руках они держали бутылки с пивом, я выбросил свои джинсы и уничтоженную футболку с логотипом «Black Flag» в небольшую мусорку, что была в комнате. Они выпили почти всё, сидя тогда у меня, а я пил лишь условно. В первую очередь, мне не нужен был алкоголь. Я чувствовал себя хорошо, и меня преследовало какое-то странное чувство. Пиво было неплохим по сути, и мне нужна была только одна бутылка, и открыл я её лишь в конце дня, когда солнце уже село за грязный горизонт Джерси. Я откупорил её, потому что мне казалось, что моя жажда никуда не делась, ведь что-то трепетало в моем животе. Но, когда шипящая жидкость влилась в меня, это чувство не прошло. Мне чего-то хотелось, мне жутко этого не хватало. Но в этот раз я не найду это «что-то» на дне бутылки пива. Той ночью я несколько часов подряд оттирал свою кожу. Слабая аура голубого все еще присутствовала на мне, но зато я больше не выглядел, как Смурф. Я решил, что не пойду в школу, если буду выглядеть, как мультяшная карикатура, но мне казалось, что я в любом случае туда не попаду. Я никогда не любил школу: мне всегда казалось, что это пустая трата времени. Но, по большей части, я обычно свыкался, ведь у меня не было других занятий. В свободное время я общался с Сэмом и Трэвисом, или убивал время в своей комнате. Я с таким же успехом мог убивать время и в школе, так как Сэм и Трэвис тоже там были, так что особо я никогда не прогуливал. Не было видимых причин пропускать школу, если мои друзья тоже там были. Меня даже не тянуло. Но все равно, когда я засыпал той ночью, эти мысли все еще донимали меня, роились вокруг, цеплялись, как синяя краска, что кое-где еще оставалась на мне, проникая в мой мозг и мою душу. На следующий день я не пошёл в школу. Ну, по крайней мере, я добрался туда в течение утра. Я выполз из постели, оделся и начал свой день, как зомби. Но после ланча в кафетерии с Сэмом и Трэвисом, я ощущал эту грёбаную пустоту внутри. Не думаю, что я когда-то был таким уж прям «наполненным», но, боже мой, я должен был свалить из этого места. И побыстрее. Трэвис ковырялся в своём сэндвиче, а голос Сэма звенел в моих ушах — он рассказывал о том, как его мать ругала его по поводу испорченной одежды, и это только действовало мне на нервы. Я собирался сбежать со школы, но не с ними. Я чувствовал, будто мне было нужно что-то получше, а не мочиться на углы винного магазина. Мне нужно было выйти и сделать это для себя. И, в конце концов, я нашёл для себя мотивацию. На дне пустой банки из-под краски.***
Утреннее небо было тускло-серым с фиолетовым оттенком, а солнце ещё только созревало за облаками, пригревая теперь дольше. Фиолетовый образ преследовал меня в течение большей части дня, поэтому я даже удивился, когда меня встретили и яркое солнце, и синее, как океан, небо, когда я ступил на улицу из школы-тюрьмы раньше, чем прозвенел послеобеденный звонок с уроков. В этот раз небо не было таким уж пасмурным и серым. Оно растянулось, как скатерть, а белый пух облаков усеял его, как столовые приборы, разложенные по своим местам в ожидании посетителей. Я определенно выбрал подходящий для прогула день. Я шел по грязной мостовой, пиная гальку, веточки и фантики, что попадались под ноги. Толстый слой инея, лежащий на траве этим утром, исчез, и новая жизнь изо всех сил пыталась пробиться сквозь грязь. Все росло, но, казалось, не очень быстро: грязь все еще поглощала зелень. Я довольно долго наблюдал за растениями, пока шёл вперед, и удивился, когда, подняв голову, увидел перед собой старый городской парк. Я все время смотрел вниз, просто следуя бесцельно. Мне не хотелось идти домой, потому что я знал, что моя мать тоже будет дома, и даже если её там не будет, мне не хотелось сталкиваться лицом к лицу с пустой комнатой. Я предпочитал пустой мир, потому что так, по крайней мере, я мог хотя бы притвориться, что человек, сидящий около меня на лавочке или на автобусной остановке, хотел сидеть там или быть моим другом, даже если мы не разговаривали. Иногда самые лучшие беседы, что могут быть — те, в которых не произносится ни слова. Удобная тишина, что захватывает тебя целиком, укрывает теплым одеялом из неуслышанных, но известных слов. Мне хотелось получить это от незнакомцев — тишину, что я любил, но что никогда не получал от своих друзей. Особенно от Сэма; рядом с ним никогда не бывало тихо. Он никогда не затыкался. Это было хорошо в то время, когда я не хотел слышать себя, когда я постоянно придирался к мелочам и особенно ко всему, что я делал. Но сейчас был не тот случай. Мне нужна была тишина, чтобы укутаться в её тепло, потому что я по-прежнему чувствовал ужасный холод ледяного душа, под которым я купался прошлым вечером. Мои ноги сами привели меня в парк по зову какого-то инстинкта. Как только я услышал хруст гравия под своими ногами, я вспомнил то время, когда папа брал меня сюда еще ребенком. Мама никогда не ходила со мной в парк; она оставалась дома и готовила ужин, чтобы нам было что поесть, когда мы с папой возвращались домой. Мама также никогда не хотела сюда приходить еще из-за того, что она могла испачкаться; ей не хотелось играть в те игры, что играл мой папа. Папа бегал за мной вокруг металлических и разноцветных лазилок, хватая своими сильными руками. Он кричал и вопил, как я, будто он снова стал ребенком. Я прятался под горкой, прижимая руки к лицу, казалось часами, подавляя свое хихиканье, пока я наблюдал за его коричневыми ботинками, что проходили туда-сюда в поисках его «маленького Фрэнки». И когда он находил меня, он тискал и щекотал меня, заканчивая наш вечер на качелях. Я скакал и прыгал, пока мои ноги не отваливались, и затем просто падал на землю. А после я забирался на ярко-оранжевую лазилку, и отказывался идти домой, пока он не пообещает мне, что мы придём сюда на следующий день, и через день, и через-через-через... Он обещал, что мы будем приходить в парк каждый день, и я верил ему. Я позволял стряхнуть с себя листья и всё, что прилипало ко мне, и он нёс меня домой на руках, потому что мои ноги уже не могли нести меня. И затем мы ужинали с мамой, что лишь качала головой. И жизнь, или что я там думал, была прекрасна. Забавно наблюдать, как те обещания о вечности действовали лишь в ограниченных временных рамках и только при определенных условиях. Если что-то ломалось во время тех обещаний, то гарантия становилась недействительной. Мой папа сильно повредил себе спину, и внезапно веселья в парке прекратились. Когда это случилось, из-за части автомобиля, упавшего на него на работе, в нем сломались не только кости. Что-то ещё сделало его таким кислым и мрачным ко всему. Так или иначе, он уже больше не был тем моим папой, которого я знал. Он был моим отцом, как технический термин, и ничего больше. Отцы не дают обещаний; они только ломают те, что дают папы. И оттуда, с того самого момента, моё детство начало менять свою форму. Парк или походы в кино больше не были нашим с отцом постоянным занятием. Мне «нужно» было получить хорошее образование, как и хорошую успеваемость в школе, потому что моя жизнь могла разрушиться в долю секунды. Или моя будущая машина. Или жена. Всё, согласно моему отцу, могло быть отобрано у меня в любую секунду. Включая его. Но единственным, чего мой отец не понимал, было то, что не все должно было измениться за «долю секунды». Все могло меняться и в течение длительного времени, разрушаясь от каждой капли воды, каждой неудачи, выпавшей на вашу долю. Я был скалой, на которую капала вода. Я раскалывался каждый день, только уже немного больше. Я менялся, и все убегало. Потребовалось семнадцать лет, и вода почти разрубила меня на два отдельных куска. Я висел на тонкой нити, связывающей эти два куска, а жидкость все капала и капала, испытывая прочность нити; даже сильнее, чем было. Как долго еще мне нужно было держаться? Я не хотел думать о том времени, когда гулял в парке, об обещаниях, отказах и жизни в общем. Мне не хотелось думать о вечности, которая, по-моему, может продлиться всего несколько дней. Размышления о чем-то вечном, как слова с обширными значениями, смутным пониманием нематериального свойства, могли занять всего нескольких секунд. Доли секунды, если вам так нравится. Но мне не хотелось думать об этом. Я пришёл в парк не для того, чтобы разгребать дерьмо своей жизни, а посмотреть на что-то хорошее в других людях. Хотелось посмотреть на играющих детей, кем я когда-то так привык быть. Около четырех или пяти держались за руки, наверное, по правилам какой-то игры, будто боялись потеряться, и было какое-то соответствие в том, что некоторые были в лиловых рубашках. Я опустился на скамейку, которая громко скрипнула подо мной, в месте, где детей было чуть поменьше. Я наблюдал за ними, что разом отпустили руки и разбежались в разные стороны, стараясь найти что-то, чтобы повеселиться. Один раз они так боялись потерять друг друга, что сжали свои маленькие липкие ручки с пылом и отчаянием, присущими только при смерти. Но в один миг, они снова разбежались, пребывая полностью ясными, чистыми и открытыми для какой-нибудь новой эмоции. Это поражало меня; то, как они могли избавляться от своих старых чувств и создать новые так же легко. Я обычно долго топтался на одной эмоции, будто зацикливался на ней. Я просто не мог отпускать какие-то вещи или чувства, и без разницы, как сильно я пытался это сделать. Но вместо того, чтобы попытаться поднять себе настроение или оплакать то, что я уже потерял, я ценил эту невинность. Я сидел на лавочке, опираясь на унылое дерево, позволяя ему упираться в мой хребет. Локтями я упирался в спинку лавочки, вздыхал и осматривался. Некоторые взрослые, чья работа заключалась в присмотре за этой группой детей, пристально следили за мной; я заметил это, когда просто наблюдал за их детьми. Я старался не обижаться на них; они всего лишь выполняли свою работу. Если кто-то наблюдает за маленькими детьми (особенно, если еще и парень), то это значило, что перед вами какой-то растлитель малолетних. А я лишь ценил их невинность; то, что все остальные давно потеряли, наталкивало меня на такие мысли. Кроме детей и тех, кто за ними приглядывал, здесь встречались пожилые леди с розовыми зонтиками на случай маловероятного дождя, и люди средних лет, что просто шли через парк по своим делам. Хотя мои глаза изучали все и сразу, но люди в возрасте не были мне слишком интересны, чтобы я долго смотрел на них; они меньше всего получали моего времени. Они не стоили моих усилий. Старушки и дети казались мне самыми красивыми, а люди средних лет пугали меня. Я ненавидел этот возраст; это годы моих родителей, учителей и представителей власти. Это жутко раздражало. На мой взгляд, это было нечто вроде возрастной ловушки. Не такой молодой, чтобы жить, но и не такой старый, чтобы умереть. Будто ты застрял в чистилище, в ожидании чего-то лучшего. Я не мог смириться с этим. Мне всегда нужны были четкие ответы «да» или «нет». «A» или «Б». Само существование с проседью в волосах ужасало меня. Мне никогда не хотелось стареть. Мой восемнадцатый день рождения приближался быстрее, чем я мог себе представить. Уже через несколько месяцев мне будет восемнадцать, а у меня не было ни одной идеи, что мне делать дальше. Я мог бы стать взрослым, и быть ещё на шаг ближе к «серому» небытию. Но мне не хотелось становиться таким. Я должен буду нести ответственность, и принимать свои собственные решения. Средняя школа скоро кончится, и хоть я и ненавидел её лютой ненавистью, я просто не знал, что мне делать дальше. Я не знал, хватит ли мне мозгов, чтобы поступить в университет, и хотелось ли мне вообще быть таким умным. Мне не хотелось тратить огромную кучу денег (которых у меня даже не было) на обучение, чтобы потом всё угробить. Я бы предпочел ничего не делать, чем получать отказы. И с моим подступающим возрастом это очень даже могло произойти. Я бы хотел заморозить время, эти дни, навсегда остаться в этом Джерси и наблюдать за этими детьми в парке. Да, я смог бы так жить, как казалось мне. Я мог бы так жить, если это можно было назвать жизнью. Я уже настолько насмотрелся на этих детей, что каждого из них я видел в новом свете, рассматривая как отдельную личность. Я наблюдал за мальчишкой, мысленно назвав его Билли, играющим в грязи и строившим, как я понял, какое-то логово дракона, когда я почувствовал, что лавочка немного прогнулась, принимая на себя ещё чей-то вес. Темная фигура появилась в уголке моих глаз, и я понял, что кто-то подсел ко мне. Но когда я повернул свою голову, чтобы посмотреть кто это, то меня ожидал сюрприз. Джерард, тот самый художник, сидел рядом со мной. Его тело небрежно упало на мягкое дерево, всё ещё холодное после ночного дождя. Он вздохнул, отчего сигарета, которую он держал во рту и курил, слегка подпрыгнула. Он взглянул на меня и на моё удивленное лицо, небрежно улыбнулся и потянулся к своей небольшой черной сумке, доставая оттуда большой альбом с зарисовками. Он пролистал несколько страниц, взяв в руку карандаш, на удивление острый, до этого торчавший у него из-за уха, и положил его на страницу, пока ничего не рисуя. Его карандаш нависал над чистой белоснежной бумагой, а его глаза перестали созерцать меня и теперь изучали пейзаж перед нами. Он тоже начал наблюдать за детьми. Но все, что мог делать я, так это смотреть на него. Наконец, после глотка холодного воздуха с примесью его сигаретного дыма, я плотно сжал веки и унёсся куда-то далеко. Мое тело казалось мне каким-то жестким, а руки цеплялись за коленные чашечки. Я ужасно нервничал, сидя рядом с этим человеком. Это было из-за того, что он облил меня краской за день до этого? Или потому что исчез какой-то барьер? Слава богу, у меня не было слишком много времени на размышления, потому что его слова, неясные из-за сигареты во рту, прервали мои мысли. — Краска отлично смотрелась, — произнес он, не отрываясь от своего наброска. Он что-то нашёл для себя, что потянуло его рисовать серые линии и очертания, что вполне могло сойти за голову ребенка в будущем. Я вдохнул, прежде чем смог ему ответить. — Н-да… вроде того, — это было всё, что я мог сказать. Я заметил, как он покосился на меня, что заставило меня ещё больше отвернуться. То, что я отвернулся, дало мне чуть больше храбрости и мужества, и я продолжил говорить дальше, а мой голос уже звучал увереннее. — Хотя мне пришлось выбросить ту футболку. И джинсы тоже. Я бы никогда не отстирал с них краску. — Ты должен был сохранить их, в любом случае, — заявил Джерард, будто это была самая очевидная вещь в мире. Моё сердце екнуло. Когда он со мной разговаривал, все ясно давало знать, что физически он сидел недалеко от меня. Он сидел рядом и говорил, глядя на свой рисунок. Но его слова проникали в глубину моей души. У него была та же идея, что и у меня. Потом между нами повисла долгая тишина, что рассекала холодный воздух, разбавленный лишь нашими теплыми вздохами. Я чувствовал присутствие Джерарда рядом. Он не был крупным мужчиной или типа того; у него было несколько лишних килограммов, он был среднего роста, но, казалось, что он так близко от меня. И он дарил мне тишину, о которой я мечтал. — Почему ты здесь? – внезапно спросил я. Если наши мысли насчет моей испорченной в краску футболки совпадали, то, возможно, я был ближе к этому человеку, что мог даже соотнести нас вместе. — Наблюдаю за людьми, — он кивнул головой, вдруг замерев на месте и прекратив рисовать. Он поднял набросок того самого мальчика в песке, с наполовину нарисованным лицом. Нос выглядел смятым, так как мальчик наклонился, пока смотрел. Художник вздохнул, и в тот же момент, водрузив свой толстый альбом обратно себе на колени, перевернул на следующую чистую страницу, начиная все заново. — Вдохновение, — заключил он, начиная уже следующий рисунок. Первый набросок, по-моему, был так хорош, хотя я и видел его только под определенным углом. Это едва ли не ранило моё сердце, когда он начал следующий, потому что я знал, что мне никогда не нарисовать что-то такое же красивое, даже если б от этого зависела моя жизнь. — Зачем ты это сделал? — торопливо спросил я, наклонившись в его сторону и сканируя глазами чистый лист. Он странно на меня смотрел в течение нескольких секунд, пока я не указал жестом на его рисунок. Он кивнул и пожал плечами, глядя на свой набросок. Я уже и не надеялся вытянуть из него ответ, как он, наконец, заговорил. — Это был не он. — Мм? – мой рот сам собой раскрылся. — Мальчик в песке, — начал Джерард, опустив свой альбом практически до земли, при этом пытаясь мне пояснить. Он серьёзно посмотрел мне прямо в глаза, протягивая руку и показывая на мальчика, того самого Билли, что был уже по уши в песке. – И тот мальчик, которого я нарисовал, — продолжил Джерард, а в глубине его глаз было что-то такое, чего мне было не понять, не утонув в них, — они разные. — Но … как так? — мой голос поднялся на октаву выше, а брови изогнулись, словно ленивая гусеница. Я никогда не был гуманитарием начиная с седьмого класса, но я был чертовски уверен, что когда ты рисуешь столь же классно, как Джерард, твои рисунки просто обязаны быть сродни оригиналам. Он вздохнул, а его широкие плечи заметно приподнялись. Я отбирал у него слишком много времени и опыта, будучи не в состоянии истолковать его концепцию правильно. Хоть я и не хотел его доставать, мне нужно было это понять. — Мальчик с картинки... его глаза светились. От счастья. И капельку от глупости. Зеницы я оставил не прорисованными, слишком аморфными, – начал объяснять Джерард, жестикулируя руками, наморщив лоб, пытаясь истолковать свою точку зрения. – Но этот мальчик в песке — он другой. Он не такой, как тот, что я нарисовал. Он не счастливый. Мой запутанный взгляд с Джерарда перепрыгнул обратно на Билли. Он всё ещё игрался в песке, пропуская грязь сквозь мелкие ладошки. По-моему, он выглядел очень счастливым. Во всяком случае, счастливее меня за прошедшие несколько лет. Джерард почувствовал моё смятение (и глупость заодно), поэтому продолжил объяснять: — Ты видишь, что происходит с его глазами, когда он поднимает руки над головой? Видишь эти глубокие линии, словно морщинки, что делают его визуально старше? Этот мальчик уже прошел через многое. Наверное, даже, я бы сказал, что он злоупотреблял чем-то, даже если он и не сталкивается с этим постоянно. Посмотри, как он швыряет песок, — Джерард указал на него снова, и мне было все равно насколько подозрительными мы выглядели со стороны; я снова уставился на этого ребенка. Боже мой, Джерард был совершенно прав. Эти глубокие линии – почти морщины – были у него вокруг глаз. А когда он швырнул песок, раскинув руки, он будто пытался кого-то ударить. Или наоборот избежать побоев. В этом ребенке, в Билли, в нем что-то происходило внутри. Что-то, что теперь я прекрасно видел и что-то, что Джерард не передал в своих каляках. Оглядываясь назад, сравнивая эти две фигуры — две картинки, мне казалось, что Джерард нарисовал кого-то чужого. Это был даже не ребенок. — Ничего себе… — всё, что мне удалось сказать. Я оглянулся на Джерарда, что самодовольно улыбался. Ему не нужно было сильно радоваться своей победе; он просто кивнул, слегка улыбаясь одними губами, и продолжил рисовать дальше. — Картина должна показывать то, что никто не видит, – прямо заявил Джерард, а его рука дрожала над бумагой, пока он снова рисовал Билли, в этот раз твердо решив исправить ошибки прежнего рисунка. Я кивнул, и это было так. Да, Джерард был прав. Все было и просто, и сложно одновременно. Я сам бы никогда не понял, что этот Билли подвергался насилию. А Джерард это понял с одного лишь взгляда на него. И теперь, когда он объяснил мне, как нужно смотреть, я стал искать что-то похожее в других детях. Я выбрал одну маленькую девочку со светлыми волосами и голубыми глазами; на ней было янтарно-желтое платьице в ромашках. Да, на ней тоже была лиловая форменная рубашка, но она была натянута поверх платья, так что прекрасно было видно юбку с нарисованным узором. Я всматривался в ее невинное выражение лица и пытался увидеть какой-то изъян, как Джерард только что нашёл в Билли. Эта девочка, я назвал ее Гретхен, уже выглядела грустной. Ее платье выглядело слишком свободным и мешковатым, и с одной стороны было маленькое пятнышко. Ее лицо было немного грязным, с царапинкой на щеке. Я улыбнулся, несмотря на серьезность ситуации, что была в данный момент. — Эта девочка, — сказал я Джерарду, указывая на Гретхен. — Она малоимущая, да? — я не мог сдержать ухмылку, как идиот, и когда Джерард бросил на меня скептический взгляд, это заставило меня почувствовать себя подобно дерьму еще больше. Мой хмурый взгляд таял на лице от температуры моих смущенных щек. Но Джерард по-прежнему странно на меня смотрел. — Что? – спросил я, низким скрипучим голосом. Мне казалось, будто я только что проглотил камешки, попавшие в мои ботинки. — Она не из бедных, — ответил Джерард, качая головой и уныло мне улыбаясь. — На ней платье старшей сестры. Поэтому оно такое большое и местами порвано. — Откуда ты знаешь? — резко спросил я, ведь мне бросали вызов. Он слишком наслаждался тем, что исправлял меня. Он так старался не выглядеть высокомерным, но его внутреннее ликование проникало сквозь его бледную кожу. — Посмотри, как она играет, — заявил художник, на этот раз обходясь без жестов. – Она избегает девочек любой ценой. Ей их и дома хватает. Она играет с мальчиками, и играет она грубовато из-за этого. Следовательно, отсюда грязь на ее лице. Она не из бедных. Она просто ненавидит свою сестру, — Джерард улыбнулся сам себе. – Я бы тоже ненавидел, если бы мне пришлось носить ее ужасное платье. Хотя он только что полностью раздавил мою гордость, я улыбнулся. — Боже, — произнес я, прижимая холодные ладони к покрасневшему лицу. — Я чувствую себя таким идиотом. — Не надо, — легко настоял Джерард. Он вернулся к своим калякам в альбоме, но наша беседа на этом была не закончена. – Ты все ещё учишься. Тебе просто нужен хороший учитель. Я мог поклясться, что он бросил на меня взгляд краем глаза, но, возможно, он смотрел на кого-то из детей, промелькнувших мимо меня. Я точно не знал. И всё, что я мог сделать, это кивнуть в знак согласия. Мне нужен был учитель; у меня никогда его не было. Он был единственным человеком, кто хотя бы дал мне шанс. И, даже если искусство никогда не привлекало меня раньше, я не мог сказать, что мне было неинтересно. Даже не смотря на то, настолько хороши эти учителя, не так ли? — Они до сих пор на нас смотрят? — внезапно стылый голос Джерарда перекрыл свежесть моих мыслей. Я освободился от оцепенения. — А? — спросил я, и мой рот открылся самым непривлекательным из способов. – Кто? Но до того, как у Джерарда была возможность мне ответить, высокая фиолетовая угрожающая фигура шагнула в нашу сторону. Это была одна из сопровождающих этих детей, и ненависть в ее глазах испугала меня до самого костного мозга. Она высилась над нами, возвышаясь так сильно, что приходилось задирать голову, чтоб ее увидеть. Ее руки упирались в бедра, отчего она была похожа на кирпичную стену. Ее лицо, и так красное, покраснело ещё больше, и когда она дышала через нос, я слышал писк воздуха. Мы влипли, однозначно. — Я вынуждена попросить вас уйти, господа, — зло пригрозила женщина, чуть ли не сплюнув сквозь зубы. Моя челюсть еще висела, и, прежде чем я успел закрыть рот, она уже договорила. – Уйдите сейчас же, и обойдёмся без неприятностей. Или я вызываю полицию. У меня дыхание сперло; полиция была для меня хуже ночного кошмара. Начиная с тех пор, когда я был маленьким, и на улице нашли труп, я уже тогда возненавидел звуки сирены. И это никак не влияло на тот факт, что я был не самым законопослушным человеком в мире. На меня не было никакого компромата, но одной мысли о полиции почти хватало мне, чтобы обделаться. И когда я рассматривал ситуацию с точки зрения этой женщины, это, должно быть, выглядело реально плохо. Что мы имели: двое мужчин, сидящих на лавочке в парке, разговаривали и тыкали пальцами на маленьких детей. Один из них уже был намного старше того возраста, чтобы ему было позволено вот так безобидно рисовать портреты этих детей. Это было плохо. Совсем плохо. Но, когда я взволнованно взглянул на Джерарда, то увидел, что он был спокойным и равнодушным, как в день, когда появился на свет. Он даже откинулся немного назад, выбросив свою сигарету, не потрудившись растоптать её. — Мы уйдём, — заверил он тучную даму своим спокойным голосом. Он начал вставать, попутно собирая свои вещи, а женщина немного отошла, будучи немного даже разочарованной, что ее жесткие сучьи методы больше не коробили нас. Но до того, как Джерард спрятал в сумку свой альбом, он протянул руку и вырвал из него страницу. Он передал листик женщине, впихивая его в ее жесткую руку. Страница была сложена и смята, но я знал, что это был рисунок Билли; новая, исправленная версия, где были нарисованы внутренние шрамы мальчика внешне. Мои мысли были только доказаны, когда Джерард сказал следующее: — Но всё-таки позвоните в полицию. Хилые руки женщины развернули листочек с рисунком, уставившись на него. Ее самообладание таяло, и растерянные глаза смотрели на Джерарда, когда он начал уходить прочь. Он оглянулся через плечо, прежде чем двинуться дальше, зовя меня с собой. Я неловко переминался на месте, заламывая руки в сплошной нервозности. Мне нечего было делать и я, конечно же, не хотел оставаться рядом с боевым сопровождающим этой группы детей, так что я сделал то, что мне сказали — я последовал за художником. Мы были уже в нескольких шагах от детской площадки, когда я, наконец, нарушил молчание. — Куда мы идем? — В мои апартаменты, — ответил Джерард так, будто это было проще всего. Он смотрел на меня, тихо улыбаясь, ведь я был сильно шокирован. Просто, почему мы столкнулись в том месте? Но что звучало еще нелепей — это ее голос, что уже не казался слишком угрожающим. Она оставила нас в покое и снова смотрела за детьми, будучи уже более обеспокоенной их безопасностью, но это был хороший повод уйти из парка. Кто знает, что от них следовало ожидать дальше. Мне не хотелось идти домой, потому что занятия в школе ещё не закончились. На улице заметно холодало, отчего кончики моих пальцев слегка покалывало. Я понятия не имел, куда мне пойти, а Джерард приглашал меня в свой дом. Мой мозг напряженно пытался найти оправдание тому, почему я обязательно должен пойти к этому странному человеку домой. Но, тем не менее, я не ручался за свои слова. Какой в них мог быть смысл на слух, если я до сих пор не озвучил их в своей голове? — Эм, ээ, хм… — я потерялся в мыслях. Я не хотел просто взять и пойти домой к приблизительно сорокалетнему чуваку, даже если беседа, которую он предлагал, была мне интересна. Я не смогу потом оправдаться каким-то разговором, если Сэм или Трэвис узнают, куда я ходил. Мне нужно было что-то более конкретное; чтоб они поняли. — Ты можешь сказать «нет», если не хочешь идти, — Джерард просто улыбнулся, его отчасти забавляло мое подростковое заикание. — Нет, — пулей вылетело из меня, но, так же быстро, я осознал свою ошибку. Я медленно сделал вдох, собирая свои мысли в кучу. И затем я нашел кое-что, за что бы мог зацепиться. Что-то прочное, как бетон, и в то же время отличное оправдание. – Ты же купишь мне пива? Джерард громко и хрипло рассмеялся. Его руки в карманах растопырились в разные стороны. Он долго смеялся; это будто забавляло его еще больше. Будто бы кто-то подрисовывал новые и новые линии поверх слоёв его собственной кожи, так, что это можно было увидеть. Ему тоже хотелось стать частью живописи, точно также, как он сделал со мной. Но, пока я смотрел на него, то понял, что он уже был ее частью. — Нет, я не куплю тебе пива, — заявил он, в очередной раз закатывая глаза. — Почему? — Потому, — заявил он своим характерным голосом. Я отстал от него немного, поскольку его сильные ноги занесли его немного вперед, но вдруг он резко встал, повернувшись ко мне и смотря прямо в мое лицо, поймав врасплох тем, что сказал дальше. – Тебе нужно хорошее вино. А не дерьмовое пиво. — Вино? – переспросил я. Поэтому он не купил мне выпить? Потому что это было не тем, чего хотел он? Высокомерно, по меньшей мере. — Да, конечно! — воскликнул он, и его голос отображал небольшой французский акцент. Ему хотелось быть похожим на высшее общество, но вместо этого он казался высоко претенциозным. Но я видел юмор в его глазах, когда он говорил это, и поэтому его невозможно было не простить. Ему было около сорока, и он скакал по тротуару недалеко от парка, болтая об изысканных винах. Черт, он был интересным произведением искусства, и в самом деле. Как Пикассо, или что-то абстрактное, где люди бросались разными цветами, ничего не значащими, но когда они вставали на свои места, то приобретали странный, причудливый смысл. — Что скажешь? — его голос снова зазвучал обычно, интонируя вопрос. А так, как он предлагал мне алкоголь, я не видел причины отпираться. Это просто была его квартира, и совсем ненадолго. Все равно мне было нечего делать. — Замечательно, — сказал Джерард, ожидая, когда я подойду поближе, чтобы поймать и по-дружески обнять. Я висел в его объятиях, словно неживой, так как я вообще не ожидал ничего подобного. Но опять же, это был Джерард, а с ним никогда нельзя было предугадать, что он скажет в следующий момент. — Возможно, я могу быть тем учителем, которого тебе катастрофически не хватает. Тебе ещё многому предстоит научиться.