Зеркала

Обычно на потерявшего сознание обрушивается темнота, это же не было темнотой, разве что – космической тьмой, щедро расцвеченной светом звёзд, полной их энергии, текущей и сплетающейся многоцветными реками. В этой тьме, которая не тьма, я была не одна, среди звёзд и лучей проступал смутный женский силуэт, в звенящем свете звучал тихий, похожий на шелест голос. – Теперь ты будешь мной владеть? – Нет… Наверное, нет… Я не приглядывалась – как будто мне было и нечем, не было никакого ощущения тела, я видела и слышала всей собой, и это было так странно, тем более что силуэт, напротив, становился всё чётче, проступал, оформлялся, уплотнялся, пока не превратился в смуглое лицо, обрамлённое тёмными кудрями. – Так ты даёшь мне свободу? Даёшь? – А разве так у тебя нет свободы? Лицо приблизилось – теперь я могла б понять, какого цвета у него глаза, вот только это было сложно, сквозь глаза сияли звёзды, а может – свет Луча Сириуса, отражённый от множества мельчайших зеркальных осколков. – Знаешь, как трудно найти свободу… Приходится гоняться за ней всю жизнь. Много страдать, много причинять страданий. Бежать от памяти – и не убежать, круг за кругом возвращаться всё к тому же, к той же боли, которой ничем не унять. Не имеющие магии думают, что магия это свобода. Живые думают, что смерть это свобода. Но она лишь манит нас призрачной звездой… – Наверное, свобода, как и любовь – для каждого какая-нибудь своя. Проистекающая из понимания своей сути и всё такое. Тут я, правда, сама усмехнулась собственным словам. А так ли своя для каждого – любовь? Куча народу любит по весьма похожим сценариям, у Емца так уж точно, есть персонажи-личности со всяческой индивидуальностью и персонажи-массовка, персонажи-функции, персонажи-карикатуры, как вон кольца и полётные инструменты заявляются как индивидуальные – а потом незначимая школьная массовка одинаково гоняет на пылесосах, ломает, чинит, берёт новые, и с кольцами тоже случается всякое… – И ты видишь её, суть? – Чёрную птицу с отрезанными и небрежно пришитыми крыльями? Вижу… Чёрная птица не проступала сквозь женский силуэт, она была одновременно им. Я видела и птицу, и женщину в одно и то же время, птица смотрела на меня тем же печальным звёздным сиянием. – Хочешь услышать мою историю? Вот это то, что я сказать Емцу не успела – он никак не объяснил эти образы, отрубленных рук, отрубленных крыльев. Что, это совершенно незначимая деталь, введённая чисто для страшного антуражу? Он не только менял правила на ходу, но и вообще забывал, что читатели имеют право на внятную, законченную и цельную историю. Тысячекратно обруганная Роулинг рассказала историю Волан-де-Морта, показала, как он стал тем, что есть. То есть, он в принципе таким и был, у него, скорее всего, тоже было психическое заболевание, уродился без способности к эмпатии, обида на отца, что бросил, на мать, что умерла (!) – это только предлог. Откуда вообще взялась Чума-дель-Торт? Ой да какая нам разница, в самом деле… Мага могут звать как-нибудь экзотически даже с рождения, за примерами чего далеко ходить – вон, Поклёп, но кем надо быть, чтоб назвать дочь Чумой-то? Даже в очень тёмном семействе Шито-Крыто до чего-нибудь подобного не додумались. Её все называли старухой, но из старого, знакомого мне по книгам преподавательского состава никого моложе нет. Даже Зигмунд Клопп родился лет на 7 раньше. – Европа уже знала чуму, но более её терзали другие бедствия – невежество и охота на ведьм. Опасно было отпадать от учения церкви, ещё опаснее – пытаться узнать его полнее, ведь тогда начнёшь задавать вопросы… Я выучилась грамоте сама, тайно – ты, наверное, и не представляешь, что такое возможно. Наш священник читал одну и ту же молитву по книге слово в слово, я выучила её наизусть, и я знала, о чём в ней говорится – это тоже проговаривалось на каждой службе, ведь это основы веры. И однажды, заглянув в книгу – будучи пьяным, он нередко оставлял её где попало – я сличила то, что помнила, со значками… Я пробиралась, улучив всякую минуту, в книгохранилище, и, вооружённая этими новыми знаниями о том, как читаются некоторые слова, разбирала и те слова, которых не видела до того… – Это, вероятно, была латынь? Тогда все священные книги были на латыни, а она довольно легка для изучения. Правда, легка всё-таки в том случае, если у тебя есть учебник, в котором подробно объясняются правила, а лучше учитель… Хотя если твой родной язык был образован от латыни, было легче, чем было б мне. – Да, возможно, мне помогала магия, которая каким-то капризом природы мне, единственной в обычной лопухоидной семье, не старшей и не младшей, была дарована. В те времена доступ к образованию был закрыт и для большинства мужчин, ни мои братья, ни родители, ни деды не были грамотны, и никто, конечно, не одобрял моей тяги к этому чуду отображения на бумаге слов и понятий, передачи знаний не из уст в ухо – только тех немногих, которые необходимы для того, чтоб вести хозяйство и заботиться о семье, а от людей давно умерших – ныне живущим… Верно, ещё тогда я сделала шаг к чёрной магии – когда думала, ведь все эти люди, о которых говорится в книгах, эти апостолы и проповедники давно умерли, и всё же через книги они говорят с нами! Но всё же я ещё не была тёмной – даже тогда, когда претерпела первые обиды от собственной семьи. Магия во мне была ещё очень слаба, но я уже умела приготовить целебные отвары, излечивающие болезни в один день – я делала это только для своих близких, отец всё время говорил мне – смотри, не открой этого кому-нибудь другому, тебя сожгут, как ведьму. А я возражала, что в Евангелии ведь написано, силой дьявола нельзя исцелять, «царство, разделяющееся само в себе, не устоит»… И мне говорили, что много рассуждать о том, что на самом деле говорил Бог, тоже не следует. Девчонке моего возраста уже подобало выйти замуж, но я позорила родителей, распугивая всех женихов – хотя всего лишь говорила им, спрашивающим, что за мной дают, какие-то вещи или деньги, хорошо ли я стряпаю и умею ли ходить за скотиной, что прежде их должно б интересовать, как мы воспитаем добрыми христианами наших детей, а как же это возможно, если между родителями не будет любви и согласия? Бог велел не стяжать сокровищ на земле, зато велел любить друг друга, быть кроткими и совместно совершать добрые дела, значит, те, кто женится без любви и бьёт жён – грешники, ничьё слово не должно быть выше воли Божьей. Я знала, о чём говорила – мой отец часто поколачивал мать за то, что плохо меня воспитала, да и мне, конечно, доставалось. А на мою сторону не вставал никто – старшие, замужние сёстры, живущие в домах мужей, наперебой с соседками ругали меня, спеша откреститься от такого родства, чтоб не впасть в немилость у мужей и свёкров, а младшие, боясь, что из-за меня им теперь вовсе не выйти замуж, ненавидели меня ещё больше. На что я могла надеяться? Где-нибудь в далёком, большом городе можно было выучиться врачебному искусству, знанию законов, а может быть – стать торговцем, увидеть хоть часть того огромного мира, о котором говорится в книгах… но только если ты мужчина. Легко ли решиться остричь волосы, украсть одежду брата и отправиться в долгий, трудный путь, в котором тебя ждёт тысяча смертей? Думаю, ты понимаешь, что это нелегко. Я так и не решилась. Я думала об этом, но… тяжело шагнуть в неизвестность, в мир, полный таких людей, как мои несостоявшиеся женихи, и не имеющих и того малого терпения, которое имели ко мне родители, когда ты всё-таки хорошая девочка. Пусть дерзкая, языкастая, любящая умничать даже со старшими – но хорошая, не готовая лгать обманщикам, подличать с подлецами, а с убийцами успевать убить первой. И мне даже повезло – уставшая от меня семья просто привезла меня в монастырь, где меня насильно постригли в монахини. Раз я не хочу, как все порядочные девушки, выйти замуж и утонуть в заботе о выводке детишек (вообще-то я хотела замуж, но за хорошего человека, который любил и понимал бы меня), раз у меня одни божественные книги на уме (а какие же ещё могли быть тогда?), то где ж мне ещё место. Но я первое время не считала такую судьбу ужасной. Меня возмущало, что не спрашивали моего согласия, не слушали моих возражений – к обетам я относилась очень серьёзно, их ведь надо приносить от чистого сердца! – но меня радовала возможность прикоснуться к знаниям… – Да, монастыри долгое время были единственным местом, где можно было стать грамотным и прочесть кучу книг. – Однако вскоре я вновь обнаружила несоответствие ожиданий реальности. Многие монахини, особенно из старших, держались совсем иных умонастроений, слова, которые говорились во всеуслышанье, сильно расходились с делами, творимыми тайно. О том, что монастыри были оплотом не только знаний, но и лицемерия, пьянства и разврата, ты тоже, думаю, слышала. Мне не было дела до их грехов, хоть они и ранили моё наивное сердце, но я не желала напоказ каяться в том, в чём не считала себя виноватой. Но была в жизни и отрада. Женский монастырь – это ведь не означает, что мужских лиц мы не видели вовсе. В монастыре, который всё ещё достраивался, немало работ требовало мужских рук. Я знала, что некоторые монахини вступают в любовную связь с этими мужчинами – мирянами, нередко женатыми! – и не понимала не только того, как они позволяют себе такой грех, но и что привлекательного они находят в грубых, невежественных мужиках. Иоанн был совсем не таким. Он был очень юн, младше меня, он знал только азы грамоты, но мечтал о большем, мысли его были светлы и наивно-честолюбивы, как и мои. Каждую минуту, которую удавалось выкроить, мы проводили в беседах о Боге, в обсуждениях священного писания и других книг, которые мне удалось отыскать в монастырских закромах – возможно, их не читал никто кроме меня, большинство монахинь не были столь ревностны в постижении наук, предпочитая не отклоняться от одного и того же изведанного и привычного пути молитв, которые выучены наизусть и повторяются на автомате, когда мысли где-то совсем далеко, скорее в вещах предельно приземлённых, чем горних. О том, чтоб вкусно поесть, выпить вина, да между вечерней и полуночной молитвой успеть принять в келье кузнеца или плотника. Это было странной, непонятной и отвратительной мне игрой – все знали, что у такой-то есть любовник, иногда и не один, но этого не позволялось говорить вслух. Молодые монахини были в услужении у старших – передавали их приглашения любовникам, когда разносили еду рабочим, проводили кого надо через запасные выходы, приносили из погреба какой нужно снеди, невзирая на пост (посты соблюдались днём, при общих трапезах), караулили у дверей, чтоб никто не вовремя не вошёл, и за это те в свою очередь закрывали глаза и на их шалости. Они разделялись на коалиции с наиболее влиятельными старухами во главе и интриговали друг против друга, хотя мне сложно было понять, за что же они соперничают, ради чего стараются показательно разоблачить, свалить друг друга, я не принадлежала ни к одной коалиции, и все они с хищным интересом ждали, когда и я паду. Но я не пала, я не считала, что я пала. Мы с Иоанном полюбили друг друга – но разве любовь может быть грехом? Разве должна я считать себя нарушившей обет, если я этого обета не давала? Меня никто не слушал… и когда наша связь открылась, меня также не стали слушать. Обвинили заодно в ереси и колдовстве. Это было несложно – среди читанных нами книг были и такие… которые не принято было читать. Которые, возможно, для того и хранились в монастыре, чтоб не иметь хождения в народе, быть погребёнными в тёмных закромах. Это ещё не было никаким колдовством, и близко не было, это было скорее философией. Но этого было вполне достаточно для тех, кто не любит людей, задающих лишние вопросы, желающих знать больше того, что им позволено. При монастырях часто оказывалась помощь страждущим, монахини умели готовить снадобья и обрабатывать раны, но именно я, как отцом и предсказывалось, оказалась исцеляющей колдовством. И вот, сидя в тёмной сырой камере, скованная цепями, которые с трудом могла поднять, я уже прощалась с жизнью, так толком мною не прожитой, со всем прекрасным миром, так мною и не увиденным… Умереть я уже была готова. Одна лишь мысль волновала меня – как там, где там мой Иоанн, томится в такой же, а может, ещё худшей тюрьме, тоже со смертной тоской ждёт своей судьбы, смотрит ли, как я сейчас, сквозь ужасающе маленькое, узкое окошко на закат, или окно его темницы выходит на восток, последний это закат в его жизни, как у меня, или его будут истязать ожиданием мучительной смерти ещё один лишний день? Если б солнечный луч стал мостом между нами, позволил ещё раз увидеть любимое лицо! Я читала о подобном в той книге, о возможности влияния некоторых избранных, наделённых особым даром, на природу и вещественный мир. И солнце сделало для меня такой мост, и я увидела… Он был на свободе, его светлое, весёлое лицо не несло и следа мучений. Он отрёкся от дьявола… в моём лице, заявил, что он, простой неграмотный крестьянин, был околдован мной, был беспомощной жертвой в сетях опытной и опасной ведьмы. Возможно, сказалось и то, что за него поручилась семья его невесты, это были уважаемые, влиятельные люди. И вот он готовился к свадьбе, а я – к смерти на костре. И уже не важно мне было, придёт ли он смотреть, как я горю, или не сочтёт это стоящим своего внимания, будет убеждать себя, что выжить было житейски мудрее, чем погибнуть вместе со мной, или просто забудет, что прошёл по краю… И двух предательств в жизни было б довольно, но было и третье. Один стражник был добр ко мне, приносил еды и воды, сколько было возможно получить для приговорённых, сделал мягкую постель. Я заговорила ему воду для его больной дочери – какая уже разница, если меня всё равно считают приспешницей дьявола, а бедная девочка будет жить… И вот перед рассветом, в самый волчий час, этот стражник прибежал и спросил, хочу ли я жить, и действительно ли у меня есть способность чувствовать зарытые клады. Что я могла ответить? Я всегда говорила правду, вот и теперь ответила, что однажды, когда была мала, я действительно указала брату на место, где было зарыто немного золота, а хочу ли я жить – уже не знаю, после той боли, которую принёс мне мой последний закат. Он же сказал, что к городу подступают враги, и все бегут, и времени у нас немного, он может взять меня с собой, но поскольку его семье придётся бросить всё имущество, то они – и я с ними – будут в нужде, и будет хорошо, если я помогу им поправить своё положение. И я согласилась. Мне показалось неправильным предпочитать смерть – не от огня так от вражеского меча – в то время как могу ещё жить и кому-то помочь, хотя бы этому старику, который мне сострадал. Однако он всё не мог найти ключей от моих кандалов, и тогда его более молодой, менее терпеливый подельник вытащил меч и отсёк мне руки. Именно подельник – они собирались при бегстве ограбить монастырь, в котором я жила, раньше, чем до него доберётся враг. Чем меньше они потратят на поиски сокровищ, тем целее будут, а для того, чтоб указать, где спрятано золото, которое монахини, спешно бегущие – ведь недостроенный монастырь надёжным укрытием быть не может – не смогут вывезти всё и, несомненно, спрячут, руки мне и не нужны. Без рук даже и удобнее будет употребить меня так, как только и следует употреблять таких хорошеньких ведьмочек, жечь можно бельмастых старух с гнилыми зубами, которые почём зря сочиняют, как совокупляются с козлами на шабашах, на такое не покусится и козёл, а молодая плоть должна вознаграждать тех, кому в законном браке не досталось ничего приятного глазу – вот что я слышала, истекая кровью в телеге, везущей меня к монастырю… Я молилась, взывала к небесам, я просила Бога уж хотя бы послать мне смерть сейчас, избавить от мук куда худших, просила послать мне лёгкую кончину, чтоб не дать поколебаться моей вере, не дать впасть в отчаянье, проклясть весь мир… Небеса молчали. Я спрашивала, неужели так велики мои грехи, что милосердный господь не может меня помиловать… Тишина была мне ответом. Но нечто ответило внутри меня самой. Та сила, что всегда была со мной и терпеливо ждала, когда я ею воспользуюсь. Для того, чтоб я расправила крылья, потребовалось, чтоб их отрезали. Я заставила вытекающую кровь вернуться в мои жилы… а потом заставила кровь тех двоих покинуть их тела – через рот, нос, глаза и прочие отверстия. А потом вернулась в город, в камеру, и забрала свои отсечённые руки – и никто из тех, кто пытался преградить мне путь, не выжил. Так я стала Чумой-дель-Торт. – Полагаю, и с остальными, кто причинил тебе боль, ты расправилась? – Не потребовалось моих усилий, всего лишь обычный порядок вещей. Город действительно был захвачен, и погибли многие – и Иоанн, и мои родные. И монахини, которые прособирались в попытках захватить с собой или как следует припрятать как можно больше всякого добра. Тогда я ещё не была так сильна и смертоносна, какой меня запомнили, долгие годы потребовались мне для того, чтоб исцелиться и овладеть своей силой, но земля праздновала кровавую жатву все эти годы регулярно и без моей помощи. У смертных я училась первым злодействам, пытки, которым они подвергали друг друга с помощью инструментов, я училась вызывать заклинаниями, болезни, которых они желали друг другу, я вызывала сглазами… У меня не было учителя, уже много позже я встретила других тёмных магов, и с кем-то установила отношения почти дружеские, а с кем-то не удивлялась взаимоотношениям таким же, какие видела в среде смертных. Я до многого дошла сама, а многое почерпнула из древних книг, которые я нашла в захоронениях и забытых капищах, скрытые от мира на долгие века, они благодаря мне обрели новую жизнь. Я стала для тёмной магии тем, чем Древнир для светлой. – Ну вообще, - усмехнулась я, - Древнира причисляют к светлым так, условно. В основном старик был добр и мудр, но магия тогда только начинала делиться на тёмную и светлую, тут как и с некоторыми преподами божественного происхождения… – Хорошо, принято, тем же, чем Сарданапал. Тела у меня по-прежнему не было, но словно бы мои пальцы разглаживали перья чёрной птицы. – Ты не виновата. Жестокие времена порождают жестоких – и их жертв. Когда выбор между тем, чтоб умереть от подлого удара или погрузиться во тьму, чтобы суметь дать отпор – это выбор без выбора. Сарданапал как-то сказал, что Средние века дали гораздо больше тёмных магов, чем светлых – тут не надо объяснять, почему. Когда на тебя все смотрят как на порождение дьявола, понемногу начнёшь соответствовать ожиданиям, тем более когда на твою долю выпадает столько скорби, как у тебя. И ничем эту скорбь не унять, можно только заглушить чёрным торжеством, упоением властью и чужими страданиями, заставить других испытывать скорбь… Вправе ли упрекать тебя, что ты не простила жестокий к тебе мир, те, кто не простил тебя? Вряд ли мои слова что-то значат, ты не причиняла мне зла, я вообще не принадлежу к этому миру, но я желаю тебе тепла и покоя, которых не нашла тогда, когда ещё имела силы их искать. – Значит, я свободна? – Да, ты свободна. Открывать глаза было трудно и не хотелось, картинка не желала собираться, проявляться в моих глазах, первыми мне явились запахи. Чего-то травяного, пряного, чего-то спиртового, лекарственного… да, это магпункт. А зыбко определяемое движение перед моим лицом – это усы Сарданапала. Голос-то его. – Тише-тише, Зёма, не двигайся. Все живы, со всеми всё хорошо… почти. Прости, что прибыли слишком поздно. Поклёп раскаивается в этой самодеятельности, что первым понял, где искать, но не поделился с нами, но толку-то с тех раскаяний… Вам пришлось справляться самим, бедные дети, и вы справились. Без преувеличений, спасли мир. – Что за… почти? Агониус… вы схватили его? – голос поддавался мне с большим трудом. – Да нечего там было хватать, - ответил голос находящейся где-то вне моего поля зрения Ягге, - тово… распылился. Вот это и правда иначе, чем чудом, не назовёшь. По всему ведь выходило, что исчезнуть-то должна была Анька, бедовая голова, как это с басурманином тем было. – Думаю, дело в том, что Аня интуитивно нашла удивительно удачную, мудрую формулировку. Всем действительно воздалось… – Кроме Яши и Оли, да. – И с ними всё хорошо. Воскресили Глеб и Жанна. То есть, Яша и не был ещё окончательно мёртв – он дриада, у них многое иначе, ток жизненных сил в его теле замедлился, как у деревьев зимой, но не остановился окончательно. – Глеб и… Жанна? – Да. Взрыв света Луча в зеркалах уничтожил их и обратил вспять их магию. Наверное, так срикошетило желание Лизы – можно сказать, она активировала зеркало, но не так, как хотелось того Агониусу. Она пожелала всегда самой определять свою судьбу, не быть жертвой ничьих магических уловок и интриг… Зеркала при активации давали Агониусу право подчинить своей воле воспользовавшегося ими, но Лиза своим желанием пресекла это использование – высвободившаяся сила не ушла к Агониусу, а осталась в контуре зеркал, и спровоцировала взрыв. Да, Маше придётся теперь привыкать к прежнему облику, и поклонников у неё приуменьшится… впрочем, кажется, она вполне пресытилась их поклонением. И если ты хочешь спросить, как же теперь Жанна и Яша – то я не знаю. Пока не знаю. Но думаю, мы со всем что-нибудь придумаем. Забот много, хотя бы воскресшая Светломыслия… Луч воздал всем заслуженное, а эта девушка не заслужила погибнуть так рано и ужасно. – Да уж не всем, не всем, - проскрипела Ягге, - как бы я на эту свербигузку ни злилась, а такого-то она не заслужила. – Какого такого? Усы академика печально обвисли. – Ты умираешь, Земфира. Ты ведь чувствуешь, как тебе сложно говорить и дышать? У тебя в груди один из осколков зеркала. Дар вернулся к Жанне, и обломок каменной крышки саркофага не причинил ей существенного вреда. А вот ты стала смертной… мы сделали что могли, прости. Где-то вдалеке что-то стукнуло – похоже на распахнувшуюся и ударившуюся о стену дверь. – Разойдись, - прогремел голос Глеба, - контур готов, сейчас жахнем «заморозку»… – Глеб, Жанна, поздно… – Для некромага не бывает поздно! Вы ж помните, как всё получилось с Ликой. Вы знаете, что при должном старании можно вернуть даже того, кого порубили на куски и скормили гарпиям! – Да… по крови… - я не смогла договорить – что-то в горле мешалось. Кровь? – Слишком много времени прошло – для Ольги, вот и ищите теперь способ восстановить её когнитивные функции до конца, а Земфира – моя работа! – Ах ты ж!.. Ну академик, долбаните паразиту, видите, руки заняты! В Дубодам хочет, как есть в Дубодам! И девок с собой заодно. Вы уж, милые мои, так-то не частите Магществу поводы давать, ить не всё скрыть да замолчать можно! Магщество-то знаете, оно ж вместо того, чтоб объяснять, как у них субчик этот столько лет на свободе был, а они и в ус не дули, прямо тут виноватых и назначат! Тебя для начала, главной всему доброму миру угрозой! – Да хоть любимым внучком Чумы-дель-Торт! Мало в этой школе того, что я могу считать своим, но уж что моё – я не отдам, даже смерти, вы прекрасно знаете, что я с ней не на «ты», а на «эй, ты»! Отойдите же! – Глеб, она уже почти не здесь… А где я? Всё так же голубоватый свет просачивается в темноту беспамятства – как свет Луча, как отсветы ширм магпункта… и рядом оранжевый, как свет факелов. Какая же голова тяжёлая, как трудно двигаться… что это за место? Как будто очень знакомое… Этот голубой свет – от экрана, а оранжевый – от закатных лучей за окном. Я в своей квартире, в своей лопухоидной квартире, в своём мире, там, откуда когда-то попала… На мне даже та самая завязанная узлом на груди рубашка, и никаких следов смертельной раны. И щека… на щеке тоже нет шрама. Так что же, всё это мне приснилось, ничего не было, ни Тибидохса, ни магии, ни преподавательского склепа, где остались живы почти все… На экране курсор мигает в окне отправки сообщения в конце моей финальной длиннющей простыни. Приснилось! Снилось мне, конечно, всякое, но такое! То есть, на самом деле я вырубилась перед отправкой этого последнего сообщения, и никакого проклятия не было. Какой вывод я должна из этого сделать, как умный человек? Стереть это сообщение, пусть кто-нибудь другой за меня режет Дмитрию Александровичу правду-матку, я уже знаю, чем это может кончиться. Пойду поставлю чайник, отпоюсь чайком, вроде конфеты ещё должны быть… Такой сон забористый, а кому рассказать – не знаешь, мало кто поймёт, откровенно скажем. А чем это кончилось, чем? Ну да, я на своей шкуре узнала разницу между лопухоидным миром и магическим – и надо заметить, неплохо справлялась! Даже последние две недели педагогических зверств со скрытыми от нас благородными целями. Здесь мне в жизни не приходилось столько ботанеть, как там… зато и так весело не бывало! Да, бывало и трудно, и страшно, и над моими слабыми искрами потешались даже белые… а потом я плела магические контуры, осваивала виражи на крышке, потом в ступе, сидела в кромешной темноте подвала Непрошены, вплотную подойдя к сумасшествию – и всё же не свалившись за грань… И ещё кое-что. Слишком огромное, слишком важное, чтоб для этого сразу найти слова. Там у меня была любовь. Безумная, с точки зрения большинства нормальных людей неправильная – и что-то я не испытываю никакого облегчения от того, что проклятья не было, встречи в страшном тёмном коридоре не было… Что-то мне хочется с вызовом сказать, что никакое это не проклятье. Что ж, если меня закинуло в начало истории, чтоб я поступила по-другому… я и поступлю, но в чём-нибудь ином. Конечно, вряд ли у нас тут магический День сурка, и всё пойдёт в точности по тому же сценарию, у вас же не иссякла фантазия, Дмитрий Александрович? У вас же с ней когда как. Может, я вообще очнусь в подвале, потому что с «заморозкой» и контуром успеют, и получится, что я выбрала продолжение той же истории? А если и нет… нет, я не уверена, что на сей раз я вас переиграю, но я очень попытаюсь. Так, что я там хотела добавить, вроде, лимит знаков не кончился ещё? Сыграем ещё раз.