.

Я думала, худшее, что могло, уже случилось. Ну, знаете, волей-неволей как-то рассчитываешь, что хуже-то после смерти уже точно не будет. Везунчикам даже обещали свет в конце тоннеля, умиротворение, толпу улыбчивых мертвых родственников и прочую лабуду из числа последствий праведной жизни. Но думаю, и обратная картина с участием рогатых уродцев с вилами и адского пламени меня бы не особенно напугала: хуже тех часов агонии после укуса ничего в принципе быть не могло. По крайней мере, мне так тогда казалось. А еще казалось, что в кровоточащие полумесяцы, оставленные слюнявой челюстью мертвеца на моем горле, кто-то тонкой струйкой льет концентрированную кислоту. И что укус ежесекундно разрастается, пусть по ощущениям уже давно я вся - одна сплошная открытая рана. И что вместо крови у меня теперь уксус. И что дышу я густыми парами аммиака, несмотря на то, что не так давно прошел дождь и дышаться должно было так легко и сладко... Честно, больше всего меня бы устроило и посмертное ничто. Спокойное, уютное, непоколебимое несуществование. И никому ни от кого больше ничего не надо. И бояться совершенно нечего и не кому. И мне даже повезло. Похоже, у меня это все-таки было. Жаль только, что по причине собственного отсутствия в этом мире - и во всех остальных тоже, если они вдруг есть, - я так и не смогла насладиться ни единым мгновением этого абсолютного покоя. Не знаю, сколько на самом деле длилась эта передышка, пит-стоп посреди существования. Не знаю, скольких успела попробовать на вкус... Для меня не прошло ни секунды. Вот слезящиеся глаза застилает долгожданная темнота, достаточно густая, чтобы не рассеяться уже никогда. Вот гул в ушах становится так оглушителен, что кажется, будто с минуты на минуту череп попросту разорвется на куски, будто тыква, в которую какой-то шутник на День всех святых сунул петарду. Вот с каждой секундой онемевшее тело принадлежит мне все меньше и затуманенному сознанию кажется просто бесчувственным и бесполезным чехлом из мяса на костяном каркасе, ныть не перестает, правда, но боль эти несколько последних секунд уже слишком чужая, чтобы я от нее страдала... И вот - я открываю глаза. Это даже не было похоже на пробуждение после короткого сна. Я просто будто моргнула. И все снова болит. Не так, как тогда, конечно. Боль эта не такая острая, больше фоновая и тянущая, но ломит каждую кость, и в каждой мышце будто скопилась молочная кислота. А еще все чешется, чертовски чешется и зудит, будто я здорово обгорела на солнце. Может, так оно и было, конечно. Теперь небо ясное. Сказала бы, "до рези в глазах", но глаза отчего-то не слезятся с непривычки даже тогда, когда краем глаза я цепляю раскаленный белый шар солнца, зависшего в зените. Не слезятся, но все, что я вижу, словно подернуто белесым туманом. Эта дымка не смаргивается, как я ни старалась. Но в ушах хотя бы больше не шумит, и каждый звук для меня отчетлив так, как то ли прежде и не было, то ли нормальный слух за несколько часов агонии я успела забыть. Мне не надо смотреть, чтобы знать, что поодаль от меня по асфальту скачет крупная птица, изредка лениво пару раз с хлопками взмахивающая крыльями. И ее клюв методично с чавканьем погружается во что-то мягкое, вокруг чего не тише реактивных истребителей нарезают круги жирные мухи. И на чем-то мягком лежу я сама. На чем-то мягком, прикрытом окровавленной простыней, белеющей на границе периферийного зрения. И пахнет мертвечиной. Господи, как все вокруг пахнет мертвечиной. Меня должно было замутить от отвращения к этому густому душку, но как-то не выходит. Подумаешь. Это ведь просто мясо, в конце концов. Тело все еще плохо слушается, а суставы едва слышно поскрипывают, когда я пытаюсь вернуть себе контроль над конечностями и наконец подняться с этого мягкого-под-простыней. Под собой я отчетливо почувствовала с хрустом проступившую из мягкого кость, выдавленную наружу моим весом. Это не особенно шокировало - я все равно действовала и чувствовала себя, будто во сне. Ведь ничем иным этот фантасмагорический трэш никак и не должен был быть... Но именно об эту кость, выпирающую из-под простыни я и зацепилась ступней. И, выставив перед собой руки, чтобы вернуть себе равновесие и, оттолкнувшись от асфальта, принять вертикальное положение, наткнулась на них взглядом. Несколько секунд я оторопело разглядывала их, как разглядывает какой-нибудь укурок. Только укурок-то хихикает, а я и звука не могла издать от потрясения. Бледные до синевы. С остро выпирающими на запястьях косточками и узловатыми фалангами. Кожа вокруг потемневших ногтей отмерла. Сбоку на правой руке виднелась ссадина - от локтя до запястья. Свежая, поблескивающая, не успевшая покрыться корочкой струпа. Но не кровоточащая. И какой-то особенной боли в травмированной руке не было. Смутно ныло все тело, но боль от содранной с куском мяса кожи никак не выделялась. Не было и намека на нее... И ниже локтя все в синяках от капельницы. Разум был все еще странно затуманен, и от увиденного туман этот только сгустился. Я кое-как поднялась и невидящим взглядом окинула маячащее неподалеку здание, минималистичное, почти стерильное какое-то на вид. Почему-то здание смутно ассоциировалось одновременно с частной больницей - и не меньше чем штабом ЦРУ. Мне все еще плохо подчинялись даже отвечающие за движения глазных яблок мышцы. И именно поэтому взгляд, медленный, мутный, давшийся с усилием, по пути зацепился за объемную канистру, валяющуюся рядом с тем самым мягким-под-простыней. Ветер потрепал края окровавленной и измаранной черт знает какой еще дрянью простыни - и донес до меня смутный запах бензина. Я поморщилась и шумно, с шипением коротко выдохнула. И из моей ноздри с низким негодующим гудением вылетела потревоженная муха... Но куда больше меня почему-то тревожила именно заляпанная масляными пятнами пластиковая канистра с каплями бензина на самом дне. Что-то в голове истерично взвизгнуло "Бежать!". Бежать не получалось, но мало-помалу контроль над непрерывно ноющими и зудящими конечностями возвращался. Больше всего хотелось немедленно проснуться. И еще немножко - есть.