.

Я никогда не была суеверной. Если бы однажды дорогу, сплошь покрытую трещинами в асфальте и пролегающую точно под рядом стремянок, мне перебежал строй из тринадцати черных кошек, я бы все равно не свернула с пути. Скорее всего, я бы этого в принципе не заметила, уткнувшись носом в навигатор на мобильном. Ведь в знакомых мне районах подобных пейзажей с трещинами и стремянками никогда не наблюдалось, а по неизвестной местности я, с моим топографическим кретинизмом, иначе перемещаться просто не могла. Серьезно, случись однажды так, что ко мне поздним вечером на незнакомой мне улочке попытался бы пристать какой-нибудь психопат, он был бы дико оскорблен тем, как мало внимания оказывается его персоне. На картах в навигаторе, увы, маньяков ведь не отмечали. Как, впрочем, и любых других прохожих. Благо, те сами почти всегда удачно уходили от столкновения с не отрывающей глаз от мерцающего экрана девицей, шагающей неуверенно и медленно, но точно посреди улицы. Но пару раз мне доводилось вписаться в неудачно припаркованный детский велосипед - и тогда неподобающие даже начинающему медику ругательства заглушал грохот легкого металла об асфальт и истеричный короткий звон. И, да, неучтенных навигатором клумб мною тоже помято немало. А уж сколько раз мне доводилось наступать точно в какую-нибудь пакость органического происхождения - и не пересчитать... Я никогда не была суеверной. У меня никогда не было мелких бытовых ритуалов "на удачу". К слову, в этом есть жаркий привет синдрому навязчивых состояний, но дело даже не в этом. Это в любом случае было слишком глупо. Ну-ка объясните мне, каким это образом то, скажем, какой ногой ты переступишь порог аудитории, отразится на твоей оценке? Или то, сколько раз ты проведешь расческой по волосам, на том, как пройдет свидание? У меня не было личных примет. Я в упор не могу рассмотреть связи между количеством встреченных на улице по пути к банкомату прохожих с какими-нибудь иллюзорно общими чертами - и суммой, которую переведут на твой счет сжалившиеся над голодающей студенткой родители. У меня вообще много чего не было. И почему-то меня, скучно логичную реалистку до мозга костей, это никогда и не тревожило. И счастливого числа у меня тоже не было. Но за "34" темнеющее на светлом картоне чуть обгоревшей обложки одной из чудом уцелевших после взрыва папок из так и не перевезенного сейфа мой взгляд почему-то зацепился. Причем зацепился так крепко, что я бросилась к потрепанной и переплетенной стопке листов, как была, на четвереньках, забыв подняться на ноги. На человека я с недавних пор походила и так весьма и весьма отдаленно, а теперь со стороны смотрелась бы наверняка совсем уж животным. И думаю, это все же значительно лучше, чем быть неведомой противоестественной тварью... Изуродованные клочья памяти у меня сохранились, и я была точно уверена, что это число не было отмечено мною в последний День рождения. Это не было ни номером дома, ни номером квартиры. Такого сочетания цифр не встречалось в моем номере телефона. Я никак не могла усмотреть и надуманного повода, по которому число это выглядело настолько знакомым, примелькавшимся и почти уже родным. Не могла ровно до тех пор, пока не обратила внимание на какое-то щекотное неудобство, пробившееся сквозь пелену незнакомых мне прежде ощущений, к слову, теперь уже вполне терпимых. Я неловко села - скорее, просто удачно рухнула точно на задницу, - и опустила взгляд на собственные ступни. Пару секунд я не понимала, что именно вижу. А потом ослепляющей молнией мой мозг прошило воспоминание о практике в морге. На большом пальце ноги на тугом и прочном пластиковом колечке у меня болталась заламинированная бирка с номером "34". Не то чтобы у меня до сих пор оставались какие-то иллюзии насчет моего нынешнего состояния. И удивилась я разве что тому, что кому-то понадобилось делать этот заведомо одноразовый и расходный аксессуар для трупа настолько износостойким, чтобы он пережил мои бесцельные скитания по округе и отделался разве что парой царапин на прозрачном пластике. А потом все еще несколько затуманенный мозг соизволил-таки сложить два и два, и я едва не взвыла от восторга, как потрясающе логично, говоря образно, получилось это самое "четыре". Едва не разорвав и без того потрепанный картон непослушными и дрожащими сильней прежнего пальцами, я лихорадочно принялась перелистывать подъеденные пламенем страницы в надежде наткнуться на хоть что-нибудь полезное и ситуацию проясняющее. На первых листах не должно было быть ничего, что было бы мне неизвестно. Собственные имя, пол, возраст и даже причину смерти я знала и сама. Но зная, насколько меньше доверия банальная логика заслуживает теперь, когда по улицам разгуливают человеческие останки, я все равно просмотрела форзац. Видимо, имя и возраст было известно только мне и только меня, по большому счету, и волновали, потому что значилось там только сухое и официальное "Испытуемый №34". И фотография. Безжалостный и ничем не приукрашенный пост-мортем. Меня бы дрожь пробрала, но у кого-то из нас - то ли у дрожи, то ли у меня, - это просто не получалось... Именно это безликое определение "Испытуемый №34" неожиданно позволило мне абстрагироваться от, в сущности, самой себя. И только из-за этой странной отрешенности я и не издала рев, хриплый и гневный, который с мертвыми-то связками выходил особенно впечатляюще, когда поняла, что толком не могу ни строчки прочесть. Мои глаза, заметно прояснившиеся, все равно безрезультатно скользили по рядам мелких печатных букв, никак не желая на них фокусироваться. Зрение животного, хищника. Совершенное - и совершенно бесполезное, когда нет нужды добывать себе пропитание. Единственное, что я смогла, так это хаотично выцепить из текста, пестрящего профессиональными сокращениями, таблицами и сложными формулами, несколько слов. И слова эти, увы, оставляли слишком уж много простора для воображения... Полноценная биография "Испытуемого №34" из того, что мне удалось увидеть и осмыслить, никак не складывалась. "Реакции положительной" в следующем же абзаце противоречила "реакция отрицательная". На протяжении всего этого не самого увлекательного - и чертовски плохо воспринимающегося, - чтива "норма" с переменным успехом боролась с "отклонением". Из того, что я с таким трудом разобрала в анализе крови, я поняла только то, что в медицинском учили меня как-то не так. Потому что я не просто, как ни напрягалась, не могла составить мало-мальски приемлемую картинку - подобных показаний мне в принципе видеть не доводилось. У "Испытуемого №34" сердце перекачивало какую-то неведомую жидкую хрень красного цвета... И я успела даже обрадоваться за этого "Испытуемого №34", зацепившись мутным и расфокусированным взглядом за краткое "Признаки ремиссии". И радовалась ровно до тех пор, пока не поняла, что до конца папки оставался еще добрый десяток листов. Не пытаясь вчитаться и не найдя в себе достаточно терпения, чтобы справляться с простейшими делами, требующими задействования мелкой моторики, я резко встряхнула словно протестующе зашелестевшую страницами папку, чтобы добраться до конца записей. С немалым удивлением на последней строчке под кругляшом печати я обнаружила, что "Испытуемый №34 ликвидирован". С этим я могла поспорить, даже с учетом того, что была вполне себе мертва... Значит, ремиссии не было. Во всяком случае, той, на которую рассчитывали, и тогда, когда терпение еще не кончилось, а меня не выкинули к таким же мертвым неудачникам. Но и ликвидирован "Испытуемый" в полной мере почему-то не был, несмотря на заверяющую это печать. Даже после вполне успешно протекающего конца времен, под невидимыми копытами коней всех четырех Всадников, в этой стране, видимо, все еще ничего нормально сделать не могли...