Дворино-драбблы

— Ложитесь спать! Здесь мы в безопасности, — объявляет Гэндальф, и Двалин бы ему поверил, если бы минуту назад не помогал захлопнуть дверь перед носом у гигантского разъяренного медведя, в дом к которому тот сам их и притащил. Пока Оин тщетно пытается уговорить Торина на перевязку, а остальные с облегчением устраиваются на отдых, он незаметно задевает плечом Фили: — Пойдем-ка, осмотримся. Разделившись, они обшаривают все закоулки, осматривая любую щель, через которую мог бы проникнуть медведь или что похуже медведя. Дом похож на фермерский, не считая высоченных потолков: земледельцы навешивают их над самой головой, чтобы проще было отапливать. Должно быть, здешний хозяин настоящий великан — если размеры зверя о чем-то говорят. Рядом с главным залом обнаруживается отдельная спальня с огромной кроватью, коридор, ведущий в конюшню, ворота которой Двалин закрывает на щеколду и для верности подпирает вилами, чулан со всякой утварью и просторная кухня с массивным, во всю стену, грубо сложенным очагом. Фили с другой стороны зала кивает ему — все в порядке — и направляется на свое место у дальней стены, рядом с Кили, а Двалин идет на полутемную кухню. Торин стоит, тяжело привалившись к опорному столбу, покрытому прихотливой резьбой, разглядывая красные отблески тлеющих в очаге углей. В полумраке запекшаяся кровь на переносице и скуле кажется черной, похожей на криво набитую татуировку. Он запрокидывает голову, прикладываясь к фляжке, предлагает жестом Двалину и, получив отрицательный ответ, сует ее обратно за пазуху. Лицо его на мгновение застывает — должно быть, движение отзывается в треснувших ребрах, но тут же расслабляется. Двалин подходит ближе, становясь напротив. — Ну и что это за хуйня была — пешим на верхового? Торин вскидывает на него глаза, брови его напряженно сдвигаются и Двалин не поручился бы — от беспокоящих ран или из-за намечающегося разговора. — Мы были обречены. Я пытался выиграть для нас время. — Время на что? Наебнуться с сосны? Мы с парнями еле до тебя добрались. Смешно сказать — хоббит вылез. — Вылез и радуйся, — фыркает Торин и отворачивается. — Да радуюсь. Уж как представлю, что он не успел бы... — А что, лучше было ждать, пока мы все там поджаримся? — Мы? Да балрога лысого ты о нас думал! — Двалин вспоминает о воцарившейся наконец в зале тишине и заставляет себя говорить тише, что дается непросто: внутри снова начинает разгораться глухая злость. Не на Торина — его безрассудство давно не новость и удивляться тут нечему — на себя, за то, что не сумел, не смог быть рядом, не прикрыл спину, когда должен был. — Ты командир отряда. Или ты, может, нас с собой как свиту взял, для пущей важности? — Я командир, — цедит Торин, — и как командир я обязан защищать свой отряд. — Защитил, да. — Двалин, — Торин с шумом вздыхает, так что крылья его носа раздраженно раздуваются. — Хватит кудахтать. Что ты как наседка? Двалин открывает было рот, вздыхает и, качнув головой, садится на сложенную у очага высокую поленницу. Уставившись на собственные руки, он с удивлением обнаруживает, что они мелко подрагивают. Он крепко сжимает кулаки и прикрывает глаза. Кажется, он отвык. Слишком долго они жили в мире, достатке и относительном благоденствии. Слишком легко верилось, что так будет всегда. Он забыл, каково это — постоянно быть на грани, на самой кромке, каждый миг ожидать удара, каждый день быть готовым умирать и хоронить. Похоже, пора привыкать заново. Когда раздаются тяжелые шаги, он не поднимает головы и не пытается задержать Торина. Спорить нет никакого желания. Идет — пусть идет. В конце концов маг прав, им нужно отдохнуть, а узбаду — больше, чем прочим. Но шаги останавливаются совсем рядом, он почти слышит, чувствует на опущенной голове теплое дыхание, а потом легкое, невесомое — дуновением ветра — касание губ. Руки сами собой взметываются, стискивая плотную ткань кафтана, вцепляются намертво, Двалин сглатывает горчащую слюну и замирает, пытаясь растянуть, продлить миг этой нечаянной близости. И дает себе слово, что он не станет последним.