Срезать розовый куст

Первое, что ощутил Итачи, это дикую, невероятную тошноту, жуткий холод, пробирающий до самых костей, и тяжёлый, сырой запах земли и гнилого, мокрого дерева. Тело было как будто рыхлым, набитым соломой, отсыревшим и неподвижным; одежда липла к спине и стесняла движения. Повернуться не удавалось, только лишь кончики пальцев резко дрогнули в судороге и впились в мягкий грунт. Неизвестно, сколько пришлось бы так пролежать, пока организм не встряхнулся от всплеска головокружения и тошноты. Горло дико защекотало, сжалось в спазме, легкие с болью расширились, и Итачи сделал первый настоящий вдох, закашлявшись и сморщившись от ноющего ощущения в поднявшейся груди как младенец. Тошнота тут же подкатила к горлу, Итачи едва успел перевернуться на бок, беспомощно распластавшись по земле: руки не держали. Задыхаясь и кашляя, он отплёвывался горькой слюной, скопившейся во рту, а когда горло засаднило, Итачи поборол рвотный позыв и уткнулся лицом в землю, замечая, как его дико колотит от холода. Он подогнул руки и ноги, пытаясь отдышаться; терпкий запах земли вызывал новый порыв тошноты. Итачи приоткрыл глаза. Так и есть: он лежал на голой, холодной и влажной земле. Была ночь, ясная летняя ночь; значит, она должна быть тёплой, тогда почему тело била крупная, неестественная дрожь? Итачи попытался подняться, но его ослабевшие руки не смогли удержать тело, и он снова упал, уткнувшись лицом в рыхлый грунт. Учиха приподнял голову и наконец-то увидел, что лежит на куче набросанной земли. Итачи глухо закашлял, его тошнило в очередной раз; рваться было нечем, но желудок продолжал сворачиваться. Не в силах выносить запах взрытой земли, Итачи снова приподнялся на дрожащих руках, на этот раз удачно, и сел, неловко упираясь ладонями в грунт, просевший под давлением тела. Итачи бессмысленно смотрел вниз, перед собой. Он не мог вспомнить, что было до того, как он проснулся неизвестно где, ночью, в холоде, на взрытой земле. Итачи схватился за закружившуюся от слабости голову и сдавленно простонал: так плохо ему ещё никогда не было. Даже то, когда он едва ли не утонул в реке Накано много лет назад, не могло сравниться с нынешним состоянием. Только сейчас, полностью придя в себя, Итачи услышал странные звуки позади. Он попытался повернуться, но руки изменили ему, и он снова упал на бок, в последний момент приземляясь на локоть; кожу защипало, наверное, содралась. Итачи сжался в приступе тошноты, но тут же глубоко задышал, и ему стало лучше. Отдышавшись, он повернул голову в сторону и замер, ошарашенный увиденным: около него на расстоянии вытянутой руки стоял вскрытый деревянный гроб, а чуть поодаль зияла вырытая прямоугольная яма с новым покосившимся мраморным надгробием рядом. Память вернулась настолько быстро, насколько это можно было себе представить; первые мысли с тугой головной болью сдвинулись со своего места. Итачи вспомнил, что умер. Он вспомнил, что Саске выпил яд вместе с ним. Он вспомнил, что младший брат тоже умер. Но тогда что он делает на кладбище посреди ночи у вскрытой могилы и главное — живой? Как ни крути, но на загробную жизнь это не похоже! Итачи снова сел, с трудом отвёл глаза от могилы и гроба и повернулся в противоположную сторону. В свете луны он разглядел человека, раскапывающего неглубокую могилу рядом, и когда этот самый незнакомец поднял свою голову, Итачи приоткрыл рот, но спазм сдавил горло, и рука невольно коснулась шеи: он не мог выдавить ни звука. Орочимару откинул длинные волосы с потного лица и усмехнулся, опираясь на лопату. Одна его нога небрежно стояла в могиле. — Давно не виделись, Итачи. Тот сдвинул брови, складывая нечленораздельные звуки в подобие слов: — Чт… что я… ты… — Тебе лучше лежать. Рядом с тобой, справа, фляга. Смочи губы водой, станет легче. Но не пей. Итачи покачал головой. Ветер насквозь продувал его тонкую одежду, но причина холода была не в этом, явно не в этом. Итачи завороженно смотрел, как орудовал лопатой Орочимару — быстро, равнодушно, словно делал это день ото дня, словно был гробовщиком. Итачи не мог понять, зачем раскапывают могилу рядом, зачем оскверняют последнее пристанище неизвестного покойника, зачем этому сумасшедшему мертвец, зачем… Лопата глухо ударилась обо что-то деревянное. Звук, похожий на удар топора о плаху, прервал лихорадочные мысли Итачи. Через некоторое время ещё один простой деревянный гроб, в котором хоронили простых горожан, с огромным усилием был поднят из могилы, и его заколоченную крышку начала разбивать всё та же острая лопата. Итачи впился тупым взглядом в гроб. Он, застыв в оцепенении, до сих пор не понимал, где он и что происходит, но знал одно: покойников он видеть не хотел. Дерево, наконец, проломилось, его остатки с треском разломили руки Орочимару. Он откинул в сторону искорёженные, чёрные от земли доски и опрокинул гроб с его содержимым на бок. Тело, без сомнения принадлежавшее Саске, мешком вывалилось на только что накиданную землю и неподвижно застыло там в странной, уродливой позе. Мраморное надгробье покачнулось, наклонилось и с глухим ударом упало в могилу. Ветер зашевелил ветви склонённой над склепами ивы. Увиденное привело Итачи в чувство. Он в ужасе распахнул глаза, впиваясь ногтями в землю, и соединил звуки в тихое: — Саске… Итачи словно в один момент ожил, тошнота отступила, грудь начала подниматься чаще, вздохи стали глубже, перед глазами перестало двоиться, и белые мушки прекратили плясать под опухшими веками. Но только вот пошевелиться Итачи не мог. Он как будто со стороны, не своими глазами смотрел на бездыханное, кукольное тело своего младшего брата, на то, как Орочимару переворачивает его на спину, кладёт неподвижные руки по швам и прощупывает на шее пульс, проверяет реакцию зрачков фонарём и сиплым, низким голосом выносит вердикт: — Ещё не разлагается. Только тогда, когда Орочимару отошёл от тела Саске и начал собирать орудия — лопаты, фонарь, металлические прутья и бечёвки, Итачи, волочась по земле и едва не упав в могилу, переполз через наваленную землю к младшему брату, похолодевшими руками взял его голову, обхватил её, пододвинулся и положил её на свои грязные от земли колени. Белое, посеревшее, едва ли не посиневшее лицо Саске с сухими губами и впавшими глазами освещала луна, его тело было холодным, безжизненным и неестественно обмякшим. Итачи осторожно, словно боясь дотронуться, коснулся его гладкого лба, скользнул пальцами ниже и опустился на шею, с рухнувшем сердцем понимая, что живого пульса он не чувствует и не почувствует никогда. Итачи наклонился над братом и за плечи приподнял его выше, положил безвольную голову на сгиб локтя, отрешённо, как будто со стороны вглядываясь в навеки холодное, застывшее в немом спокойствии и величии лицо. — Он мёртв, — только и смог выдавить из себя Итачи. Рукава его костюма были чересчур длинны, и, гладя упругую щёку Саске, он не ощущал её холод сквозь ткань своего савана. Итачи коснулся век брата и низко опустил свою голову. — Хех, рано оплакиваешь. Он спит, но может и умереть, — Орочимару подошёл к братьям, глядя на них сверху вниз. Его бледное лицо почти фосфоресцировало в ясной лунной ночи. — Зачем ты выкопал его? Что происходит? — голос Итачи был слаб и даже жалостен, но угроза в нём была заметна. Орочимару знал, что он не шутит, даже будучи в таком положении. — Это моё снотворное, Джуин, которое создаёт полную иллюзию смерти. После приёма впадаешь в летаргический сон. Итачи сжал губы. — Джуин? Теперь всё ясно. Как я раньше не догадался! Саске пришёл к тебе за помощью в тот день, и ты дал ему эту дрянь. Кажется, я ещё много лет назад предупреждал, чтобы ты не вился вокруг нашей фамилии. Ты не смог найти моего расположения и решил воспользоваться моим братом. Но ты не понял одной простой вещи: тебе не место рядом с Учиха. Итачи замолчал и снова нагнулся к Саске. Тот всё так же лежал страшным, бездыханным телом, чьи руки согревал в своих тёплых ладонях старший брат. — Ты несправедливо грубый, Итачи, — глухо рассмеялся Орочимару, засовывая руки в широкие карманы брюк. — Я спас вас обоих от участи Гаары и хотел бы немного благодарности. — Что с Гаарой? — Он пытался сбежать, его поймали и линчевали на месте. Орочимару коротко облизнулся и присел на корточки, протягивая руку к лицу Саске. Коснулся его гладкой, удивительно нежной щеки и погладил её; дотронулся до сухих, сжатых в гордом и строгом выражении губ, раскрыл их в почти лихорадочном удовольствии, но Итачи поднял лицо, и его тёмные, чуть блестящие в лунном свете глаза обездвижили Орочимару. Он давно ломал голову, пытаясь понять, что за магия глаз у людей с кровью Учиха? Из всех прочих только лишь они словно умели накладывать иллюзии, которые заставляли испытывать те или иные чувства, двигаться или оставаться не в силах поднять руку — в любом случае, они заставляли преклоняться перед ними и испытывать безумное, жестокое чувство восхищения. Только они умели алеть в порыве особо острых чувств. Самые опасные из глаз, которые когда-либо встречал Орочимару. Его проклятие и его одержимость. А Саске всегда заставлял испытывать необузданную страсть. Особенно сейчас, бессильный, несопротивляющийся, прекрасный, мёртвый. Если бы не его старший брат сейчас, то… — Когда он проснётся? — сухо поинтересовался Итачи. Орочимару вздрогнул, осознав, что всё это время пробыл в плену иллюзии глаз Учиха. — В любое время в течение недели. — Я позабочусь о нём. Сколько я спал? — Пять дней. Я вовремя выкопал тебя. Ещё бы чуть-чуть, и Саске остался бы на моих поруках. Похороны прошли сегодня утром. — Почему похороны были так поздно? — Это дало возможность сказать людям, что вы выглядите настолько плохо, что видеть это будет невозможно. Что ж, зрителей такое отпугнуло. Итачи задумчиво опустил глаза вниз. Мёртвое лицо Саске по-прежнему было спокойным, вознесённым над миром и холодно-величественным. Даже будучи покойником, он был всё так же прекрасен. — Может ли быть такое, что он никогда не проснётся? — Может. Если появятся трупные пятна и почернеют глаза, то смело закапывай обратно. Итачи поморщился. В полном обоюдном молчании они просидели ещё около пяти минут. Орочимару встал с корточек, скрестил руки на груди и кивнул головой на Саске. — Пора убираться отсюда. Ты же не горишь желанием остаться здесь на веки, малыш Итачи? — Всё это, — тот обвёл всё ещё слабой рукой разрытые могилы, — ты так и бросишь? — Почему бы и нет? — глухо рассмеялся Орочимару, нагибаясь и подхватывая Саске за щиколотки. — Видели бы вы оба свои похороны, изумительно редкое зрелище. Итачи ничего не ответил. Ему через силу удалось встать на ноги, голова от смены положения закружилась и отозвалась резкой, протяжной болью в висках, которая отдалась в глаза и заплясала в них тёмными кругами. Наклониться вниз стоило Итачи ещё больших усилий; тем не менее он крепко взял брата под руки, и тот приподнялся над землёй, провисая вниз. Голова Саске откинулась назад, на щеке виднелось тёмное, грязное пятно земли. Боже, хотя бы ради Саске стоило собраться! Младший брат всегда был тяжёлым, даже в детстве, из-за этого Итачи не любил носить его на руках, если не было надобности. Но сейчас он казался для Итачи абсолютно неподъёмным, словно от холода его тело заледенело и потяжелело ещё больше. Саске всегда был крепче, чем его старший брат, и Итачи всегда радовался этому — хорошо, что спустя столько лет голода, Саске набрал вес и вырос сильным парнем. Но сейчас для едва ли не полуобморочного состояния это сыграло злую шутку. Автомобиль Орочимару стоял в нескольких метрах, но этот короткий, кривой путь среди могильных камней, склепов и памятников казался страшно трудным и непосильным. Итачи едва волочил ноги и обходил препятствия, ему всё ещё было холодно, и его била мелкая дрожь. Когда большая часть пути была проделана, Итачи почти наступил на засыпанную увядшими лилиями могилу, попытался отойти в сторону и споткнулся об одну из оград соседнего склепа. Ноги подкосились, Саске качнулся, Итачи стиснул зубы и в эту секунду судорожно схватился за острый край кованой решётки, царапая свою руку: этим небольшим усилием, в конец измотавшим несчастное, обессиленное тело, Саске был спасён от неминуемого удара головой о мраморное надгробие. В автомобиль Итачи почти что вполз и устроился на заднем сидении. Когда Орочимару втолкнул ноги его младшего брата внутрь, Итачи из последних сил притянул Саске к себе, едва ли не сажая на свои колени. Крепче обхватил его тело, прижал и наконец-то расслабился, только сейчас ощущая, как сильно его тошнит, как кружится голова, как бешено стучит кровь в висках. Сейчас точно будет припадок! Орочимару собрал лопаты и со звоном кинул их к ногам Итачи. Закрыл заднюю дверь и сел на место водителя, кидая назад шерстяной плед перед тем, как тронуться с места. — Накройся, Итачи, — хрипло посоветовал он и завёл мотор. Итачи с трудом расправил складки покрывала и накинул его на ноги брата, обернул их и подоткнул края под бока. Голова Саске лежала на сгибе локтя старшего брата; наконец-то не освещённый луной, не на земле, в уютной темноте автомобиля он стал казаться просто спящим, холод с лица и страшная, мёртвая отрешённость исчезли. Итачи стёр с бледной щеки отпечаток земли. Так-то лучше. Живой, но просто крепко заснувший маленький и глупый брат. Оставив Саске на поруки его собственных жизненных сил и времени, Итачи поднял голову и встретился с внимательным взглядом Орочимару в переднем зеркальце. Последний криво, недобро улыбнулся. Парадоксально, но Итачи сейчас невероятно похож на ненавистных ему змей. Он словно кобра, спокойная, невозмутимая, но внутренне напряжённая и готовая в любой момент, когда почует опасность, молниеносно накинуться и укусить, насмерть отравить своим ядом. Итачи самая опасная, самая непредсказуемая, самая быстрая, самая скользкая, самая проницательная змея, способная по одному движению противника понять, что тот сделает, скажет, подумает. Он — почти единственный, кого Орочимару не удалось укротить. Орочимару едва заметно облизнул кончиком языка нижнюю губу. Не просто так он любит змей. Не просто так он не укрощает, не подчиняет их, а сам поклоняется их природе. — Куда ты нас везёшь? — требовательно спросил Итачи. Он по-прежнему не отводил взгляда от глаз в отражении напротив. — За границу, в небольшую деревушку. Там есть старый дом, в нём остановитесь на первое время. Победствуете, встряхнёте стариной. — На первое время? — переспросил Итачи. Орочимару глухо рассеялся, растягивая губы в победной ухмылке. — У меня в переднем сидении лежат ваши новые паспорта, Итачи, и остаток денег, которые оставил Какаши. Вы можете с Саске остаться жить в этом доме, а можете найти меня и попытаться как-то реабилитироваться. Посмотрим. — Нечего смотреть, — отрезал Итачи. Саске лежал на его руках как когда-то давно, в детстве, и хотя он был без сознания, его поза была доверительно-расслабленной. — Я не желаю видеть тебя рядом со своим младшим братом, — с угрозой предупредил Итачи. То, что он ни секунды не шутил, было ясно и глухому. Но Орочимару отрицательно покачал головой, плечи его расслабились. — Мой дорогой Саске не откажется от своей цели, и ты ему не помешаешь, Итачи. Не завтра, не через месяц, не через год, но твой младший брат придёт ко мне, а тебя оставит в этом старом, бесполезном бедном доме. Саске — птица высокого полёта, он не будет рассматривать тебя в качестве преграды к цели. Ты знал, — Орочимару ухмыльнулся, — что твой брат хотел осенью отправить тебя жить в поместье Темари за городом, а сам остаться в столице и продолжать идти к своей мечте? Ты — помеха. Саске придёт ко мне. За силой. Я ему нужен, он мне нужен. Мы нуждаемся друг в друге. Итачи покачал головой. — Он не наступит на те же грабли дважды. — Я бы так не думал, — пожал плечами Орочимару. — Почему ты пристал именно к нам, к Учиха? — наконец, не выдержал Итачи. Кобра приподняла голову, высунула раздвоенный язык и угрожающе зашипела. Это плохой знак во всех смыслах, но Орочимару всё же считал, что сможет обуздать и подружиться с любой змеёй, какой бы опасной она ни была. Даже если её имя Учиха Итачи. — Учиха, — шипя, протянул Орочимару по слогам, как будто пробуя на вкус звучание благородной фамилии. — Ваш род всегда был самым величественным, самым холодным и неприступным. Люди с вашей фамилией держали дистанцию с другими семьями, считая себя лучшими. Отчасти, так оно и есть. Но я давно решил для себя, что буду тем, кто овладеет и сожмёт кровь Учиха в своих руках. Саске придёт ко мне, и я буду его наставником, я согну голову Учиха к своим ногам. Я уже это сделал. Глаза и тело твоего брата станут моими. Орочимару улыбнулся своим мыслям, не замечая, как изменился взгляд Итачи. Кобру надо держать либо на дистанции, либо жестко пресекать её атаки. И самое главное — не быть столь самоуверенным. Итачи молчал, и вряд ли он собирался что-либо отвечать. Саске на его руках всё так же спал, лицом он совсем уткнулся в пропахшую землей и деревом одежду брата. Итачи склонился над ним, отчего-то улыбнувшись. Его драгоценный ребёнок — друг, брат, любовник — был сейчас в полной безопасности и держал в своих холодных руках драгоценный второй шанс. — Я давно ждал этого момента, Орочимару, — спокойно сказал Итачи, бережно отодвигая от себя Саске. Пора освободить его от этой проклятой метки. Человек до смерти остаётся собой, но ведь всё равно уже пришлось умереть. И раз уж выпал шанс, то хоть сейчас надо постараться перестать быть плохим страшим братом. *** Саске решил, что его разбудил терпкий запах апельсинов. Было ли это наяву или во сне, он не понимал. Этот аромат напоминал ему только об одном — о том дне, когда он впервые поцеловал Итачи не как брата. Это был хороший день. О, чёрт, это был сумасшедший день! Саске почти не помнил свою жизнь до шести лет, хотя часто расспрашивал у Итачи о ней и сам старался что-то вспомнить, но точно знал одно: тогда они с братом не были так близки. Они хорошо общались, но каждый в своей неизменной роли: один — гениальный ребёнок, наследник и примерный, подающий огромные надежды сын, другой — ревнующий попеременно отца к старшему брату и наоборот и находящийся в обществе то матери, то гувернантки. Её Саске тоже не помнил. Ни лица, ни возраста, ни голоса, ни того, чему она учила. Саске знал, что тогда гордился старшим братом и завидовал ему, любил и ненавидел быть в его тени, хотел дойти до его уровня и превзойти. Он был ещё слишком мал, наивен, чист и не понимал, что он — не Итачи, что родители вовсе не требуют от него тех успехов, что делал отчуждённый, замкнутый старший сын. Если Итачи был надеждой и наследником семьи, то Саске — теплом и любимым сыном, и хотя ни отец, ни мать этого не говорили и не показывали, они радовались ему как своему маленькому ребёнку, а не как гениальному отпрыску. Всё изменилось слишком внезапно, не оставив возможности понять эту простую истину. Итачи перестал быть далёким идеальным братом, а Саске, в свою очередь, прекратил испытывать чувство соперничества только тогда, когда они оба, голодные и бездомные, начали делить один тонкий плащ. Наверное, это была детская травма, ведь выкидывают на улицу и убивают на глазах родителей не каждый божий день. С тех пор Саске подсознательно следовал навсегда выжженному на корке сознания первому наставлению Итачи: доверять лишь ему. В жестокие времена только он вселял чувство безопасности, которое жаждал Саске, будучи ребёнком. Он, немного выросши, не боялся совершать рискованные поступки, вступать в стычки с более сильными, он был уверен в себе, потому что знал — Итачи, его семья и опора, всегда защитит и вытащит, если что-то пойдёт не так. Эта уверенность в брате была настолько неправильно непоколебимой, что Саске и по сей день ни секунды не сомневался в ней, продолжая кидаться с головой в омут, зная, что Итачи прикроет в нужный момент спину. Он никогда на самом деле не думал так, но понимал это подсознательно. Итачи, спасший жизнь и окруживший всем, на что только был в те времена способен — домом, вещами, едой, семейной теплотой, — стал для Саске намного большим, чем просто родственник, семья. Он и сам не знал, как это правильнее назвать, чтобы не преувеличить и не приуменьшить, и до сих пор так и не нашёл слова, чтобы точно описать это чувство. Не любовь, не привязанность, не доверие, не уважение — больше. Не жизнь, не смысл существования — меньше. Саске уяснил для себя ещё одно: слова брата выполняются и воспринимаются беспрекословно. Только вот когда пришлось достигнуть возраста, переставшего делать его ребёнком, и когда он понял, что его жизненная цель расходится с мнением Итачи, Саске попытался забыть об этом законе. Однако после многих чудовищных попыток Саске не без безумной злости решил: наверное, это проклятие Итачи — его слова всегда верны, и даже если пытаться идти вопреки им, то они каждый раз доказывали, что Итачи был прав, и что он как в далёком детстве снова решал ими судьбу своего глупого маленького братца. Саске ненавидел себя и Итачи за это. Но разорвать проклятье тоже не мог: страшное детство на улице лишило его права это сделать. В результате один из братьев всегда оказывался прав, а другой раз за разом шёл по вытоптанной для него тропе. Иногда бездумно петлял, но в итоге всегда выходил на уготовленную ему дорогу. Она лишала права выбора, но и свернуть с неё было опасно, в этом Саске убедился на своём горьком опыте. Это вина Итачи. Только его вина. Когда Саске почувствовал тошноту, вставшую комом у горла, запах апельсинов исчез: значит, приснилось. Во рту стремительно собиралась слюна, словно разбухший язык не ворочался, тело — тоже. Саске только и смог, что с бульканьем кашлянуть, давясь горечью и слизью. Его вовремя перевернули на бок, и он наконец-то глухо откашлялся, вырываясь прямо на подушку, на которой лежал. Глаза слезились, чесались, слипшиеся веки было невозможно открыть, и Саске не пытался это сделать. К чёрту! Он давился слюной, которую не мог выплюнуть и которая вязким, липким комом собралась в глотке, и корчился в порывах рвоты, морщась, когда желчь из скрутившегося желудка обжигала горло. Боже, как будто после вечеринки! Когда рвать стало нечем, а горло продолжало болезненно сокращаться, Саске показалось, что он снова провалится в темноту, где был всё это время, но постепенно всё пришло в норму. По спине постучала чья-то рука, Саске в последний раз хрипло кашлянул, сплюнул слюну и упал лицом в простыню, когда с неё убрали грязную подушку. Он дышал широко раскрытым ртом, снова наполняющимся влагой, горло до сих пор царапала горечь, а рука старшего брата — её можно узнать из тысяч других рук — гладила его по вздрагивающей от прерывистого дыхания спине. Голова болела так, что каждое движение, звук, прикосновение вызывали страшное ощущение в висках и затылке. Саске глухо простонал и сжался, когда его перевернули на спину. Губ коснулось что-то холодное, мягкое и мокрое, смачивая пересохшую кожу. Саске блаженно приоткрыл рот и выдавил слабо и сипло: — Дай пить. — Пока нельзя, — мягко прозвучал рядом голос Итачи. Без каких-либо объяснений он продолжил смачивать губы брата влажной тканью и вытирать грязный от рвоты рот. Саске с трудом разлепил глаза. Первое, что он увидел, это белый свет и светло-серый, выкрашенный деревянный потолок над собой. Воздух был пропитан странным, неприятным тяжёлым запахом, чересчур сладким, с горечью. О, боже, о, нет! Этот запах… он чудовищен! С трудом повернув голову, Саске увидел сидящего на краю постели брата, который заслонял собой всю комнату. Был день, и, наверное, не ясный, а как раз один из тех пасмурных, но светлых, когда небо чуть светилось беловатым светом солнца над облаками. Саске недолго задержался рассеянным взглядом на сосредоточенном лице Итачи и отвернулся, морщась от тянущих ощущений в голове и уставившись в серый потолок. Брат убрал влажную ткань и коснулся тёплой ладонью лба младшего. — Тебе нужно поспать, — сказал он. Саске это показалось смешным или же просто издевательским. Он устало закрыл глаза и снова открыл их. Повернуть голову на этот раз оказалось совсем легко. — Сколько я спал? Итачи с любопытством всмотрелся в несколько отрешённые, ещё не до конца отошедшие от сна глаза младшего брата. Под ними залегли жёлто-чёрные круги. — Почти двенадцать дней. — А ты? Итачи снова удивился: он не мог и после десяти минут, проведённых в сознании, говорить так чётко и твёрдо. — Пять дней. Глаза Саске странно округлились, из них окончательно испарилась тёмная, неясная дымка бессознательности, в зрачках застыло нечто, похожее на ледяной ужас. Какой… кошмар! Только не говорите… что он проснулся в гробу! — Пять? Пять дней? Но ты… ты… — Саске не мог выговорить страшное предположение. Он попытался привстать на локти, но Итачи остановил его, прижимая ладонью к постели. — Не стоит сейчас вставать, поверь мне, — строго пояснил он. Когда Саске замолчал и снова уставился в потолок, с тем же донельзя ужасающим выражением глаз что-то обдумывая про себя, Итачи встал с его постели и вздохнул. — Я очнулся не в гробу, — коротко пояснил он, словно читая мысли брата. — У тебя горит лицо, я принесу воды. Саске медленно повернул голову в сторону уходящего Итачи. Неимоверная, сковывающая всё члены усталость медленно, как густая смола разлилась по телу. Комната была небольшой. Простая деревянная кровать, на которой лежал Саске, широко раскинулась возле стены напротив квадратного, приоткрытого окна. Оно было посеревшим от дождя и времени, без штор, с широким, толстым подоконником. В противоположной от кровати стене была дверь, слева от неё — старый, высокий, массивный комод с тяжёлыми металлическими кольцами на ручках и мутным овальным зеркалом. На деревянной поверхности стояла старая лампа, глубокая железная миска, какие-то склянки, разбросанные в беспорядке. Справа от двери стоял высокий плетёный стул. Чуть поодаль от кровати находилась чёрная печка, уходившая своей трубой в потолок. Деревянный, покрашенный коричневой краской пол был голым, блестящим, без ковров. Старая древесина заскрипела, когда по ней прошёл Итачи, вернувшийся с мокрым полотенцем в руках. После тех домов, в которых Саске прожил последние годы в полном удобстве, роскоши и достатке, эта убогая комната и не менее убогий дом — а иначе быть не могло — казались холодными, нежилыми, непривычными. Впрочем, сейчас Саске было чуть-чуть безразлично, а кровать, где он лежал, была чуть-чуть удобной. Словно он вернулся на много лет назад, в детство. — Ты сердишься на меня? — спросил Саске, когда Итачи сел рядом, положив на его лоб холодное полотенце. Дышать стало немного легче, жар отхлынул от щёк. — Нет, не сержусь, — помолчав, старший из братьев добавил: — Всё-таки это спасло нас с тобой от смерти. Гаара погиб. Саске вымученно усмехнулся. Его восковое лицо со впалыми щеками сливалось с белизной простыни. — Я всегда знал, что он поплатится. — Ты поплатился не меньше, — заметил Итачи, и пришлось закусить губу: этот промах брат будет всегда ему припоминать и уж точно никогда не забудет. Саске глубоко вздохнул и шевельнул рукой: тело снова стало его слушаться. А сил, чтобы немного сжать запястье Итачи, как раз хватило. Тот перевёл взгляд на младшего брата. — Что ты, Саске? Прозвучало как никогда просто, по-родному, как из далёкого детства. Саске зажмурился и сильнее сжал руку Итачи. Тот мягко усмехнулся. — Не смейся, — с обидой в голосе тут же взвился младший, но остыл, когда, открыв глаза, поймал на себе всё тот же добрый, любящий, спокойный взгляд. Саске почувствовал себя лучше, однако спать ему, как советовал Итачи, не хотелось. Он продолжал грубо и даже зло держать брата за его запястье и смотрел с немой радостью в его лицо. Он даже не чувствовал, что его мягкие, спутавшиеся волосы на затылке ласково перебирают. Наверное, после такого нельзя желать что-то ещё. Грех сетовать на свою жизнь, грех стремиться к чему-то ещё, жертвуя этим моментом и всем, что есть. Саске часто задумывался о том, что в прошлом у него была дрянная жизнь, лишённая всех благ, всех удобств, всех радостей полноценной, безоблачной и многообещающей жизни. Но она компенсировалась близостью брата. Могло бы быть всё наоборот, но вышло именно так. Возможно, этому даже стоило радоваться. Искреннее радоваться, жить и беречь. Так и было бы, если бы Саске не был Учихой Саске. Человек, связанный этой фамилией и кровью, не мог позволить себе радоваться тому, что имел. Не мог пустить свою судьбу на самотёк, не мог не бороться за справедливость и счастье. Это крест Учиха. Об этом часто думал и Итачи. Сейчас, когда всё казалось спокойным и не предвещало ничего плохого, он испытывал облегчение. Орочимару был не прав: брат никогда не пришёл бы к нему. — Слушай, Итачи, — вдруг позвал Саске, низким голосом разрывая едва установившуюся идиллию. Итачи вышел из раздумий, всмотрелся в странное выражение лица брата и внезапно сжал губы. Чёрт. Проклятье. То самое выражение лица. Как ни крути, но всё же пришлось признать свою ошибку. Орочимару был прав. Без серьёзного разговора не обойтись. Но это и к лучшему. Итачи всё молчал, ожидая, что ему скажет младший брат. — Это временные меры. Мы не останемся надолго в этой дыре, — Саске убрал руку с запястья брата, тот в свою очередь отложил полотенце и сложил ладони на коленях. — Орочимару ведь передал тебе мои деньги? Они обеспечат нам хорошую жизнь на первое время. — Хорошую жизнь, значит, — повторил Итачи. — Да, — увлечённо продолжил Саске, — когда мне станет лучше, мы снимем номер в гостинице в городе, а там посмотрим. Но здесь мы в любом случае не останемся. Это место не для нас. Итачи вдруг покачал головой и отвернулся. Из окна продолжал плыть горько-сладкий запах. — Нет никаких денег, Саске. Тот в изумлении приподнял брови. Нужные слова не сразу пришли на ум. Они вообще не пришли. — Нет? — Саске всё же неуклюже приподнялся и кое-как сел, опираясь о вторую чистую подушку. Его взгляд пытливо сверлил брата. Тот всё ещё молчал и как будто даже не собирался отвечать. Ну, конечно, ему же всё ясно! — Итачи? — снова позвал младший. Ответа не последовало. Саске не выдержал и повысил голос, задев брата своим коленом: — Ты слышишь? Итачи! Итачи повернулся. На его губах играла улыбка, скорее походившая на грустную ухмылку. — Здесь тепло, правда? Саске нахмурился. Однако да, тепло. С этим даже не поспоришь. — И что? — мрачно спросил он. Что-то во всей этой ситуации его напрягало, но он никак не мог понять, что именно. Итачи снова посмотрел на печку. — Она очень хорошо греет. Зимой с ней не замёрзнешь. Саске перевёл свой взгляд туда же, куда смотрел его старший брат. Его стало больше раздражать происходящее, и когда он решил расставить всё по своим местам, Итачи опередил его, холодно спросив: — Ты ещё не понял, Саске? Тот застыл в напряжении. Он долго смотрел в ничего не говорящее лицо брата, потом перевёл взгляд на печку, и внезапно его щёки, начавшие розоветь, снова стремительно побледнели. Саске только и хватило сил закрыть ладонью лицо. Он раньше редко дрался с Итачи, скорее, это походило на грубую возню, но сейчас он бы точно ударил его, если были бы силы. Размазал бы по стене! — Ты сошёл с ума, — упавшим голосом прошептал Саске. — Ты спятил. Итачи пожал плечами. — Это к лучшему. — Ты сжёг все наши деньги! — закричал Саске, отдёргивая руку от лица. Оно пылало, злые глаза почти стреляли чёрным пламенем. Итачи, признаться, редко видел брата в таком бешенстве. — Зачем, — продолжил тот, хрипя и задыхаясь скорее от ярости, чем от слабости, — зачем ты сделал это? Объясни мне! Что тебе было нужно? Зачем ты их сжёг, идиот? У нас ничего не осталось, ничего! Чёрт бы тебя побрал, Итачи! — Это не наши деньги, — отрезал Итачи. — Прекрати. Ты не заработал их кровью и потом, ты не заработал ни гроша, они достались тебе даром. У тебя никогда не было этих денег. Их нет. Прекращай полагаться на них. Саске глубоко и медленно дышал. — Они мне не нужны, — его голос ещё был зол, — я хотел обеспечить тебе ими хорошую жизнь и не более того. — Мне это не нужно, ты прекрасно это знаешь, — сказал Итачи, после чего братья замолчали. Саске продолжал злиться, но постепенно остывал. В конце концов, брат был в чём-то прав: не стоит этим слишком увлекаться. Но как ему пришло в голову сделать это? Зачем? Однако пытаться узнать это было страшно, в мысли Итачи лучше не лезть, всё равно никогда не понять ни его мотивов, ни его намерений, ни его объяснений, из них рождаются только большие вопросы. Какая муха укусила его в тот момент? Сжечь всё и не оставить — в этом Саске даже не сомневался — ни гроша! Ни гроша, Боже мой! Этой вычурной правильностью хотелось подавиться. А потом выплюнуть и размазать ногой. О, ладно, чёрт с ним. Это не главное. Это не цель Саске. Печально, но что поделаешь. — Значит, на первое время как-нибудь перебьёмся. Твоими феноменальными навыками продажи газет может и наскребём на самый дешёвый хлеб, — съязвил Саске. — Я попрошу помощи у Орочимару. Он сказал, что поднимет меня на ноги и поможет. Итачи покачал головой, рассмеялся. — Ты не обратишься к нему. — О, нет, я сделаю это. Ты помнишь о нашем договоре? — раздражённо говорит Саске, не понимая, почему брат смеётся. — Мы не мешаем друг другу выживать. То, что я попрошу помощи у Орочимару, которого ненавижу, не значит, что я не буду с тобой советоваться, чтобы ты со зла ничего больше не сжёг. — Его нет, Саске, — Итачи внимательно и долго посмотрел на брата. Тот осёкся. — Только не говори мне… — Я его убил, Саске. Со слов Итачи это прозвучало так спокойно, непринуждённо и просто, что вначале до младшего не до конца дошёл смысл его слов. Но когда он понял, что только что услышал, с потрясённым лицом медленно сполз на кровать, криво ухмыльнувшись одним краешком губ: они дрожали. — Ты шутишь. — Нет, — покачал головой Итачи. Саске долго молчал, всматриваясь в крашеный потолок. Его лицо вопреки ожиданиям стало таким же отрешённо спокойным и усталым как в первые минуты после пробуждения. О чём он думал в данный момент, не мог понять даже Итачи, внимательно вглядывавшийся в каждую чёрточку лица своего младшего брата. Саске отвернулся. Пальцы на его руке дрогнули и расслабились, разжались. — Всё кончено, — тихо сказал он. По его голосу и правда можно было предположить, что он вот-вот распрощается с жизнью. — Всё только начинается, Саске. Тот вдруг рассмеялся. — Всё кончено. Я проиграл. Саске раскинул руки по кровати. Его глаза, не мигая, смотрели в серый потолок. В какой-то момент в сердце Итачи закралось колючее угрызение совести, может быть, была бы возможность вернуться в прошлое, он оставил бы всё на своих местах. Но уверенность в том, что он поступил правильно, перевесила чашу весов. Ничего не изменить. В будущем брат поймёт, что это было лучшее из всех решений, которые когда-либо принимал Итачи. Теперь он хороший старший брат. Правильный. Почти. — Орочимару манипулировал тобой, ему нужна было выгода от тебя. Ему нужен был ты. Он бы никогда не оставил тебя в покое и выпил бы все соки. Впалые щёки Саске, казалось, побледнели чуть сильнее. — Я всегда знал это, мне было всё равно, — тихо сказал он. — Мне просто нужно было достичь своей цели и не важно, каким путём, я бы потом сам уничтожил Орочимару. Саске с минуту помолчал. Итачи смотрел в пол, не находя нужных слов. Он чувствовал, что предал своего брата. Ему нужно было всё просто объяснить, но пока слова никак не вязались. Итачи себя просто ненавидел в этот момент! — Когда я ребёнком ходил по улицам с Наруто в поисках очередного обеда, — после молчания снова начал Саске, смотря в потолок, словно говорил сам с собой, — я не боялся и всегда близко подходил к домам, где жили богатые люди. Я знал, что должен быть там. Не на холодной, грязной и вонючей улице, а там. Ты должен быть там. Я не знаю, кем бы я вырос, не умри наши родители и возьми нас к себе Какаши, но у тебя уже тогда было всё. Мне было невыносимо обидно за тебя, ты постоянно работал и заботился обо мне. Ты не представляешь, что я испытывал, какую ненависть и зависть к тем, кто имел всё. Я всегда знал, чего хочу. Я хотел доказать, что никто не имеет право унижать нашу фамилию. Я желал, чтобы те, кто отверг отца, склонили головы передо мной и тобой. Я хотел создать идеальное государство и показать всем, каким должен быть настоящий Каге. Мне не нужны были деньги и слава. Я знаю, что был эгоистом, но, Итачи, я же столько сделал ради тебя. А теперь всё кончено. Мне больше не к чему стремиться в жизни. — Ты ещё молод, жизнь только начинается, Саске, — возразил Итачи и поднял голову. — Ты многое делал необдуманно. Но у тебя есть шанс всё начать заново. — Нет никакого шанса! — хрипло крикнул Саске и закашлялся: он слишком резко повернул голову к брату, в глазах на секунду потемнело. Отдышавшись, он поднял упрямые глаза на Итачи. — Ты всё испортил. Это твоя вина. Только твоя вина! Ты постоянно лезешь туда, куда не надо, а там, где нужна твоя помощь, бросаешь меня одного! Одного, слышишь! Когда ты нужен сильнее всего, я всегда один! Какое к чёрту необдуманно? Людям на самом деле всегда плевать, какими путями добиться цели, если они по-настоящему, всем своим чёртовым сердцем стремятся к ней! Они на всё готовы! На всё! Сколько я пережил, сколько было жертв, сколько ужасных поступков и для чего, а? Чтобы я снова вернулся к тому, откуда начал несколько лет назад, и остался у разбитого корыта, в этом проклятом болоте нищеты? Для того чтобы ты сжёг все мосты? Я снова ни с чем! Ты снова ни с чем! И как только не подавился своей невозможно вычурной правильностью и моралью, дорогой братец, — ядовито выплюнул Саске. Его ярость была физически ощутима. — Хотя какая там правильность… ты убийца больше меня! Итачи ничего не оставалось, кроме как тяжело вздохнуть. Спорить сейчас с Саске в таком состоянии дело бесполезное. Если не убьёт, то проклянёт. Но когда, как не сейчас? Он должен понять, что цель не всегда оправдывает средства. — Я всё знаю, Саске, — невозмутимо начал Итачи, отрезвляюще холодно глядя на брата. — Ещё бы ты не знал. Что ты вообще не знаешь, а? — Безусловно, здесь и моя вина. Я не отрицаю этого. Я постоянно заставлял тебя слушаться моих слов. Ты понимаешь, что тогда ты был ребёнком, я — твоим родителем, так надо было. Я воспитывал тебя и учил, считал, что лучше переборщить, чем оставить тебя в неведение. Но когда я должен был действительно настоять, я решил, что теперь-то уж ты большой мальчик и сам сможешь правильно поступать. Я должен был дать тебе по рукам с самого начала и выбить из твоей головы дурацкие мысли. Но как же, — Итачи усмехнулся, — ты готов был убить меня за свои идеи. Отчасти я рад, что именно жизнь, созданная тобой, научила тебя. Она как ничто другое показала, что путь, который ты выбрал, тупиковый, никуда не приводящий. Выбери ты с начала честные методы, ты бы достиг своих целей, но вот к чему приводят излишняя самоуверенность, излишние амбиции и излишнее чувство вседозволенности. Я ненавидел нашу кровь из-за этих качеств, они привели отца к гибели. А теперь тебя. Учиха… поэтому всё так и вышло. Только ты-то можешь всё исправить. Ты сам заработаешь хлеб, свои деньги и устроишь жизнь. Трудом и временем, Саске, — лицо Итачи смягчилось. — Я всегда буду с тобой, буду любить тебя, даже если ты не захочешь этого, и помогу. Ты увидишь, что я прав. Саске мрачно посмотрел на брата, а потом отвернулся. — Ты никогда не понимал и не поймёшь меня, — грустно ответил он и замолчал. Итачи виновато улыбнулся. — У тебя всё впереди. Ты докажешь всем, что такое Учиха, я всегда верил в это, в тебя. Но не положением, а жизнью. Правда, Саске? Тот поднял тёмные, ужасно серьёзные глаза на брата. — Я обещал тебе, что у тебя будет жизнь, какую ты пожелаешь. Я всегда держу свои обещания, хотя эти слова стали моим проклятьем. У меня нет другого выхода. Так и быть. Но знай, — Саске опять отвернулся, — я никогда тебе этого не прощу, Итачи. Никогда, до того дня, пока не сдохну. — Переживу, — пообещал тот и встал, натягивая на плечи брата одеяло. Саске умел держать обиды и помнил многое, вряд ли он когда-то простит Итачи подобное. Возможно, со временем ненависть, затаившаяся в его душе, укрепится и разрастётся, перекинется на тёплые чувства и что будет — неизвестно. Но Итачи знал, что сделал всё правильно, а остальное — это бремя старшего брата. Наступит момент, когда Саске всё поймёт, признает и если не простит, то хотя бы забудет, но это будет очень не скоро, ему — им обоим — придётся много трудиться, через многое проходить и многое припоминать друг другу, но обязательно наступит время, когда Саске снова будет всем обеспечен, снова будет твёрдо стоять по жизни и будет знать, что всё в его крепких и сильных руках. — Теперь я действительно вижу, что ты взрослый. Ты будешь счастливым, мой Саске, — ласково прошептал Итачи. Младший брат не отвечал. — Хочешь, я принесу попить? Что-нибудь горячее? — спросил перед уходом Итачи. — Уйди отсюда, — грубо ответил Саске. Сегодня он уже не хотел ни видеть, ни слышать своего брата. Он завернулся в одеяло и закусил губу от горечи, злости и обиды, душившей его. Саске чувствовал себя обманутым, преданным и главное кем! Он никогда этого не простит, никогда. Саске поклялся в этом. Что бы ни было в будущем, он всегда будет помнить, как Итачи одним движением руки переломил все его надежды, старания, жертвы и многие годы, потраченные теперь впустую. Саске тяжело вздохнул, с раздражением принюхиваясь к противному запаху. Кажется, теперь он его узнавал. О, да, он узнавал эту мерзость! И пусть Итачи впоследствии окажется прав. Пусть. Этот сукин сын имеет магическую способность превращать свои слова и опасения в реальность. Ему это безумно нравится. Он просто рождён для того, чтобы отравлять жизнь Саске! Боже, как же хочется вопить! Вопить как последнему психу! Боже мой, как, как! Саске насилу отдышался. Эта жизнь его всегда ненавидела, пора к этому привыкнуть. Но привыкнуть к этому невозможно! И снова тяжёлая работа, и снова недоедание, и снова бедность, и как это может что-то доказать миру? А ведь другого пути не было, к огромному сожалению. — Итачи! Брат! — позвал Саске, глухо крикнув в подушку и искренне надеясь, что его не услышат. — Что? — Принеси мне попить, — тихо пробубнил Саске. Теперь он чувствовал себя хуже в сотни раз. Но жажда — и, наверное, безумная любовь к брату, его главное проклятье — сильнее смертельной обиды. Итачи кивнул и тепло улыбнулся. — Сейчас. — Погоди, — Саске приподнял голову. — Это ведь розовый куст под окном так воняет? — Пахнет, — с укоризной, но ласково поправил брата Итачи и ушёл за отваром. Саске откинулся обратно, нахмуриваясь. Теперь он вспомнил, почему так не любил розы. Из-за их шипов. Ещё раз с отвращением вдохнув приторный тяжёлый запах, Саске твёрдо решил, что новую жизнь утром начнёт с того, что срежет под корень весь розовый куст.