***
— Ну, и дела, — протянул Гермий, взглянув вниз. С главной башни Илиона ему открывался прекрасный вид на опустевшее поле боя. Только недавно здесь кипела битва за ахейские жизни и за троянские смерти, потому что если первые стремились выжить, то вторые — избежать смерти. На вкус Гермия это были абсолютно разные вещи, и в этом он убеждался каждый раз, когда провожал потухшие души воинов в Аид — те, чей народ смерти избегает — спускаются в Подземное царство в два раза чаще. — Ты знаешь, что Гектор убил Патрокла? — Гермий стоял, ухватившись за каменный выступ, и его фигура полностью скрывалась от чужих глаз. Не хотелось молодому богу, чтобы кто-нибудь увидел его здесь — мало ли. Кто знает, в чей лагерь придется отправиться посланником в следующий раз? И лучше бы его все встречали, как друга — и ахейцы, и троянцы. Красная грива шлема отрицательно качнулась. — Его убил не Гектор, а Эврфоб, — устало возразила Афина, приложив ладонь к глазам. Золото солнца лилось с неба, словно поток крови — троянской и эллинской. И нельзя было различить в этом кровавом ручье, где и чья. — Какая разница? — Гермий фыркнул. — Ахиллу на это плевать, будь уверена. Если в лагере ахейцев сдохла жертвенная корова — в этом виноват Гектор. Если рабыня окочурилась — вновь винят сына Приама. Ну, а если убили Патрокла, боготворимого Ахиллом — тут уж, сам Зевс велит взвалить всю вину на Гектора. Афина ничего не ответила, и Гермий удовлетворенно продолжил. — Вопрос в другом, — бог прищурился. — Что теперь будет делать Ахилл? Раньше я бы не сомневался в том, что он тут же ринется в бой, узнав о смерти Патрокла. Но с тех пор, как он обозлился на Агамемнона из-за того, что тот забрал у него рабыню и потом, словно дитя, отказался принимать участие в войне… Знаешь, теперь я не уверен. — Ты хочешь, чтобы ахейцы победили? — прямо спросила Афина, наблюдая за двумя фигурками, бредущими сквозь болото крови — один из них Эней — самопровозглашенный сын Афродиты. Конечно, все это было чепухой, но Афине почудилось, будто бородач все-таки взглянул прямо на нее. Взглянул и испугался. Она невесело усмехнулась. Это, своего рода, тоже уважение — и как отблагодарить за него? Убить последним или убить быстро? — Конечно, хочу, — почти обиженно сказал Гермий. — Как будто ты не хочешь! Ведь среди них твои любимчики. Впрочем, уже многих я отвел к Гадесу, так стоит ли тебе беспокоиться об этой войне? — Не знаю, — честно ответила Афина. Она подняла голову, силясь проникнуть взглядом в лагерь греков. — Я хочу навестить Ахилла, — добавила она. Гермий пожал плечами. — А чего этим добьешься? Плевать он хотел на папашины указания. На твои — тем более. Уж если решит, что рабыня ему дороже — не переубедишь. Упрямый осел. — Патрокл был ему как брат. Гермий закатил глаза. — Его ложе он тоже согревал? Дорогая, тебе, как деве в сих делах весьма несведущей, открою тайну… Не дослушав, Афина встала, оправляя пеплос. Лукавый тут же умолк под обращенным к нему усталым взглядом серых глаз. — Да, — вдруг сказал он с совершенно неприсущей ему серьезностью. — Ты права. Пора уже с этим заканчивать. Богиня кивнула. — Не говори отцу. — На моих устах печать молчания, — Гермий провел изящными пальцами по губам и широко улыбнулся. Тайны были для него, словно цветы, которые юные нимфы срывают на утренних прогулках — одной больше, одной меньше. Афина недоверчиво прищурилась, но промолчала. Брата она знала слишком хорошо, но отца — еще лучше. В один момент все могли быть совершенно уверены в том, что он всецело на стороне эллинов — столь любимых и опекаемых его дочерью, а в другой — поддавшись льстивым речам чрезмерно заботливой Фетиды — тех же эллинов поражать молниями. Всё во славу — так Афина уяснила. Чем больше войн, чем больше жертв — всё во славу. Во славу Зевса. И сейчас никто не знал, чей лагерь у него в чести. Ахейцы? Троянцы? Не ждут ли покровителя первых муки Тартара, а благодетеля вторых небесные почести? Афина отвела взгляд от лукавого наблюдательного брата. Отец желал, чтобы она была хорошей дочерью — хорошей советчицей. И она была. Простит ли он ей этот шаг, это попрание его воли? — Я не верю тебе, Гермий, — ответила, наконец, Афина. «Ты подлый, отвратительный лжец», — хотела она сказать. Хотела, но не стала. Только улыбнулась краешком рта, потому что игра с Гермием всегда была «игрой на лезвии ножа», и в ней нельзя было перебарщивать. — И правильно делаешь, — Гермий ухмыльнулся. — Разве я упущу возможность опорочить в глазах Зевса его замечательную, правильную доченьку?***
Словно стрела, в рассеянное золото дня влетел всадник на белоснежном, как молоко, коне. Песок под копытами разлетался в разные стороны, и падал, словно золотой дождь в пену прилива. В один миг, казавшееся спокойным, побережье моря встрепенулось, всколыхнулось, а волны заплясали, пытаясь достать до разбитых коленей скачущего всадника. Скоро — уже очень скоро — должен был начаться закат, и вода, вместо жемчужно-голубой, понемногу становилась бледно-алой. Афина видела, как красиво это выглядит, но только не всадник. Его лицо — Афина может разглядеть даже с такого большого расстояния, не зря зовется Остроглазой — мрачно, губы плотно сжаты, взгляд безжалостно холоден. Воин гонит своего белоснежного жертвенного жеребца, будто хочет загнать до смерти, замучить во славу богов. Какого из…? Быть может, в честь нее — той, что мысленно рвалась к нему, желая защитить во всех боях, вселяла мужество, а во врагов страх и оцепенение? Афине хотелось так думать, но она не тешила себя пустыми надеждами. Единственный, кому Ахилл желает принести сейчас жертву — Патрокл. И жертва может быть только одна. Где-то далеко она в ту же секунду, вероятно, празднует победу вместе со своими достославными родичами. Три раза греки во главе с Патроклом осаждали Троянскую крепость. Три раза. Слишком много попыток, чтобы не разглядеть за блестящими глазами в прорезях ахейского шлема не твердость Ахилла, а самонадеянность юнца, подражающего ему. И Гектор разглядел — и не он один. Потом — дело стало за малым. От Патрокла осталось лишь тело — нагое, с которого стащили ахиллесовы доспехи, подаренные его отцом — Пелеем. Ахилл любил свою кирасу, поножи, наручи, с изображением льва, разинувшего пасть — они приносили ему в битвах удачу, но сейчас ахейский воин был бы не прочь отдать за вернувшуюся из Аида душу Патрокла всю свою немыслимую фортуну. Он бился достойно, вынуждена была признать Афина, этот сын Менетия и Сфенелы, но не достаточно достойно, раз уж схватил в спину копье. В его движениях было слишком много суеты. Смерть шла за ним по пятам, маневрируя между троянскими воинами, высматривая, кого можно избрать своим орудием. Она метнула испытующий взгляд на Гектора, притаилась, а потом, осклабившись, застыла за спиной у юного Эврфоба. Это будет весело, наверняка подумала Смерть — очень-очень интересно. И направила дрожащую руку воина. Афина не вмешалась. Она глядела на опадающего, словно срубленное молодое дерево, Патрокла холодно и безразлично. Нельзя сказать, что в глубине души она была рада, хотя столь слепая любовь Ахилла к Менетиду ее порядком раздражала. До его смерти ей не было дела — одна из многих, одна из миллионов, разве стоила она печали богини? Ахилл — другое дело. Насколько велико его отчаяние? Кажется, будто лицо воина непроницаемо, но Афину не обмануть — слишком часто она видела это выражение у своих героев. У Персея было такое лицо, когда он, дряхлеющий, выходил на порог и глядел ранним утром на рассвет. Он знал — время его подвигов кончено, и единственное, чего жаждалось — очистительного погребального огня, уже поблескивающего в его собственных глазах, как будто он уже стоял лицом к своей могиле. Ахилл потерял Патрокла, Персей потерял себя — разве это не одно и то же? А Кадм? Афина припомнила добродушного царя Семивратных Фив, его нежные взгляды, которыми он одаривал свою возлюбленную Гармонию. Однажды Кадм точно также поджал губы, стискивая челюсти, не давая из горла вырваться стенаниям или проклятиям — тогда тело его начало изменяться, а кожа стала покрываться чешуей. Давний долг богам. Гармония умоляла Небо отменить наказание, а обычно разговорчивый Кадм молчал. Только глядел на свою прекрасную жену, чтобы и она смотрела на него — запоминая, каким он был, а не каким будет. В его затянувшихся пеленой глазах плескалось сожаление, боль и холодная ярость. Он не роптал, но в его душе, как в котловане, горела зажженная молнией обиды ненависть. Конь бесился под Ахиллом, натягивающим удила. Гарцуя, животное похрипывало, а изо рта его капала кровь — прямо на желтоватое побережье Эгейского моря. Мучения жеребца как будто приглушали страдания самого воина. Ударив лошадь по бокам, он вновь понесся, вспенивая воду и бряцая упряжью. Он гнал вперед, словно не желая упускать из виду наливающийся спелостью огневолосый закат, раскинувшийся над плачущей Троей. Она тоже роняла слезы в бескрайнее море — но не из-за Патрокла, конечно. А из-за своих двадцати шести воинов, которых он умертвил своим копьем. «Тоже» — потому что Афина заметила — на обласканных жаркими ладонями Гелиоса щеках Ахилла, засеребрились дорожки слез. «Плачь, — чуть не взвыла богиня. — Плачь!». Ибо даже ей — бессмертной — было тошно и больно глядеть на эти побледневшие сжатые губы, напряженные скулы и ободранные в кровь кулаки. И, будто бы ответив на зов, слезы одна за другой покатились из глаз великого воина Ахилла, сына Фетиды и Пелея, и потерялись в его золотисто-рыжей короткой бороде. Обыкновенно Афина не чувствовала боли и отчаяния — ей не было нужды сочувствовать людям, ибо они не сочувствовали ей. Молча, глядела она на поднимающийся к небесам погребальный Персеев огонь. Люди кричали, что видят, будто бы в небесах зажглись новые звезды — Андромеды и Персея — а Афина молчала, и в небо не глядела. До неба Олимпийцам далеко, и они не зажигают там новых звезд. Сейчас же, глядя на спешившегося Ахилла, она подавляла в себе странное, новое чувство…. Только много лет спустя она научится распознавать его и подавлять. Никакого сочувствия. Никакой жалости. Они — всего лишь люди, что толку лить слезы над их мимолетной, полной сомнений и фальши, жизнью? Опустившись на побережье, Ахилл долго смотрел вниз, а песок орошался маленькими мокрыми точками, поминутно поглощающимися приливами. Потом вдруг, он резко вскинул голову. Конь навострил уши, но не распознал угрозы — не ожидал подвоха от хозяина. А тот, с животным ревом, неожиданно обрушил на лошадиные бока свои могучие кулаки. Жеребец заржал, пошатнулся, но устоял, и тут же бросился прочь с побережья, охваченный страхом за свою жизнь. Некоторое время Ахилл стоял неподвижно, только руки его дрожали, и вихри золотистых волос трепал вражеский ветер с Дарданелл. Афина опустила глаза, чувствуя, как внутри нее разгорается нешуточная борьба. Кто узнает, если сейчас она спустится вниз, явившись ему — смертному — и одарит своей благодатью? Привлечет его голову, наполненную мучительными мыслями, к своей груди и пожалеет его, как ее саму никогда не жалела мать, которой у нее не было. Сердце обволокло жалостью. Вовсе не на воина сейчас был похож сын Пелея. Босой, с голым торсом, в одной зоме, он походил скорее на пастуха с Иды, чем на великого Ахилла. Но пастух не сражается — он гонит коров и овец по зеленым пастбищам и играет на флейте — ему неведомы ужасы войны. Такой пастух будет оплакивать своего друга, омывая его тело горючими слезами — оплакивать, но не мстить. А что будет делать Ахилл? Афина знала, что должна направить его на верный путь — подтолкнуть. Она должна сказать ему — время печали еще не пришло, и, что Патрокл, наблюдая за ним из царства Гадеса, совсем не рад, ибо его тело гниет в палатке Ахилла, вместо того, чтобы покоиться в воде, земле и воздухе. Великий герой неподвижно сидел на песке, а ноги его омывало чужое море. — И этот шрам затянется, — прошептала Афина. К своему герою она так и не спустилась — и без того было ясно, что смерть Патрокла не останется не отмщенной. Смирив боль и отчаяние, Ахилл достанет из сундуков запасной доспех, и с отстраненным выражением лица облачится в него. Перед рассветом, он перейдет ров, вырытый ахейцами, и, не страшась, предстанет перед Троянской цитаделью. Трижды крикнет он, и трижды будет услышан. Потом будет дым погребального огня и двенадцать троянских жертв. Будет все — кроме слез. Ибо Ахилл — хоть и не было сказано это вслух — знает: время печали еще не пришло. Сейчас — время мести.