***
Каждый божий год в определённый день и час Дания бросал все свои дела и спешил покинуть подёрнутый сонным туманом Копенгаген. Датчанин прекрасно знал этот стеклянный перезвон холодного ветра, предвещавший, что вскоре его маленькая, укрытая низкими облаками, словно огромным пуховым одеялом, страна укутается в колкую морозную шубу. Разноцветные фасады и стены старых домов пробегали мимо, смеясь ему в лицо всплеском красок посреди пепельно-лилового неба, и Дания неосознанно провёл пальцами по стеклу пойманного в спешке такси, пытаясь ещё раз коснуться этой мириады цветов перед тем, как покинуть свою уютную страну. Стекло моментально запотело под его тёплыми пальцами, и мелкая дрожь пробежала по его телу от зябкого чувства. Он словно ощущал на себе дрожь пропитавшихся душной холодной влажностью тротуаров, плач оконных стёкол и хмурый взгляд неба, неприветливо оглядывающего его свысока. Сейчас он должен быть дома, пить горячий чай из широкой кружки, подаренной отстранённым, но заботливым братцем Норвегией на какое-то Рождество, и ни о чём не думать. Но всё-таки каждый год он оказывается здесь, с лёгкой дрожью в душе и надеждой на то, что взгляд жёлтых глаз согреет его. Хоть чуточку. Холодом металла новой облицовки встречает Данию Каструп, и спустя пару часов его ноги ступают на совершенно иную землю, которую, к его удивлению, он не может чувствовать. Есть в этом что-то необъяснимое, когда нация покидает свой дом. Дания мог поклясться, что там, в своей стране, он мог почувствовать каждый угол дома, каждый камешек на улицах городов, каждый всплеск волн у размытого берега. Он не мог заглянуть в души его людей, но прекрасно знал, что в глубине его собственного сердца слышен стук миллионов других, и что без них он просто-напросто не существовал бы. Он был связан с развилками дорог, цветом волн, шумом машин и гулом тысяч голосов и нуждался в них, как обычный человек нуждается в пище, воде и сне, а потому жизнь вдали от собственных залитых жидким светом просторных площадей и оглушающих раскатистым криком волн Северного моря казалась датчанину адом на земле. И вот, ступая по безумно знакомым скользким улицам ровным шагом, Матиас никак не мог понять, почему же его сердце не откликается на эти шаги. Впрочем, оно не молчало вовсе. Матиас глядел вокруг, стараясь уловить хоть крошечный намёк на просветление, хоть каплю ясного света, которая уняла бы молчаливый плач города, но всё больше понимал, что его надежды на этот раз не стоят ничего. Дорожная сумка больно сдавила уставшее от ноши плечо, но сердце в груди давило на рёбра ещё сильнее. Который год он срывается в Амстердам, оставив все дела, по единственной причине. Матиас как никто другой знал, что творится с Холлом в это время, а потому не мог оставить его разлагаться душой вместе с почерневшими листьями. Не мог, или же... боялся? Вот уже много сотен лет они делили между собой то чувство, которое обычно называют закадычной дружбой. Много сотен лет утекло с тех времён, когда они впервые наставили друг на друга штыки, не меньше времени ушло на то, чтобы лучше понять друг друга, и лишь спустя ещё пару сотен лет они поняли, что жизнь друг без друга была пустой, как бутылки из-под пива, которое они оба глушили ящиками. Много сотен раз датчанин встречал его на улицах старой доброй «гавани торговцев»*, со смехом провожая до первого попавшегося бара, где они забывались на долгие часы до самого рассвета. Много сотен раз Холл как бы невзначай предлагал Дании круизы по улицам красных фонарей, многие из которых заканчивались в совершенно неожиданных местах и с совершенно неожиданными людьми. Иногда датчанину казалось, что именно это и связывало их: лёгкие наркотики, доступный дешёвый алкоголь и случайный секс, пока однажды такая ядерная смесь не свела их вместе... в одной постели. Да, как ни странно, это всё-таки случилось. Манящие искусственным светом огни Амстердама, каждую ночь менявшего свой облик с серьёзного, до отвращения пафосного делового горожанина на развязного, открытого и выставляющего душу напоказ сорвиголову в сверкающем всеми оттенками ночи костюме, пропитанный нездоровой радостью и томной духотой воздух и этот смеющийся янтарный взор напротив него вскружили датчанину голову. Он не мог припомнить, что же точно произошло в ту ночь, но прекрасно помнил тот момент, когда в его голове стало райски пусто, а сердце внезапно забилось в каком-то невообразимом ритме. В это мгновение всё вокруг потеряло смысл, и лишь судорожные глотки воздуха, жар влажных тел и полная страстного желания голландская речь на ухо навечно впечатались в его память, перечёркивая всё, что было до этого. Признать то, что случилось той дикой ночью, наутро оказалось не так сложно, как Матиас предполагал. И он, и Холл просто сослались на сумасшедшее количество алкоголя и невменяемое состояние, и на этом всё вроде бы поутихло и даже вернулось на свои места. Вот только с тех пор Дания не может вспомнить ни дня, когда бы его сердце не ныло при единой мысли о нидерландце. У каждого из них в это время года были свои мысли, разъедавшие изнутри. И именно поэтому, возможно, каждый год их снова сводило вместе в надежде на то, что они всё-таки смогут открыть глаза и посмотреть чуть глубже, чем просто друг на друга, и наконец утолить все свои терзания. И вот Дания стоит перед истёртой тысячами подошв ступенью, и с содроганием смотрит чуть вверх. Ни приглашения пройти внутрь, ни даже скромного приветствия. Один лишь томный, немного усталый взгляд янтарно-карих глаз в леденящую свежесть его взора. Голландец невольно ёжится и снова вдыхает в лёгкие цепляющий сознание и одурманивающий разум сладковатый дым. Датчанин тоже молчит, не представляя, с чего начать. Привет, Холл, давно не виделись? Какая глупость. Они встречались даже чаще, чем им позволяли в правящих верхах. Как дела, Холл? Ещё лучше. Распечатав эту фразу на трёхстах листах, он мог бы запросто издать книгу «Как показаться идиотом, сказав всего три слова». Потупив взгляд, Матиас неуверенно шагнул навстречу сонной фигуре Йоханнеса и, потрепав друга по волосам, по-хозяйски перешагнул через порог. В любом случае, он знает, что его не выкинут. По крайней мере, он на это надеялся. Матиас не рассчитывал, что его любезно проводят до спальни, нальют горячего чаю и расскажут обо всех последних новостях, так что он решил предоставить это самому себе. Негласно заявив, что будет спать на широченном диване в гостиной (Дания не представлял, зачем живущему в гордом одиночестве Йоханнесу вдруг потребовался такой габаритный предмет мебели) и кинув сумку у журнального столика пред ним, датчанин быстро скинул противно прилипшую к телу одежду и тут же ускользнул в ванную в надежде на то, что горячий душ поможет согреть и душу, и уставшее с дороги тело. Когда Нидерланды появился на пороге дома, странное чувство дёрнуло туго натянутые струны в его душе. Шум воды, доносившийся из ванной, едва мог забить ровный, хоть и нечисто интонирующий голос, напевавший какие-то не совсем складные песни на датском. Дорожная сумка около столика и смятая одежда, абы как кинутая на диван, тут же подарили голландцу необычное ощущение, что этот подёрнутый серой тоской дом наконец ожил. Нидерланды вздохнул и, сунув трубку обратно в карман пальто, шагнул в дом. Стоило проявить к другу хоть каплю банального уважения, пронеслось у него в голове, и нидерландец закатил глаза. Приехали. Тот, кого он знает целыми веками, заслужил всего лишь долю жалкого уважения. Эта мысль болезненным гулом отозвалась внутри, сдавив Йоханнесу лёгкие так, что он закашлялся. А заслужил ли он сам большего? Стук тысяч капель о пластиковый пол душевой кабинки стих, и через пару минут в гостиной появился датчанин, обёрнутый в одно лишь полотенце. Не замечая Холла, он шёл вдоль по комнате, руками взъерошивая непослушные влажные пряди, стряхивая с них капли воды. Сдавленный кашель где-то сбоку заставил оторопевшего Данию отвлечься от лелеяния собственного тела и наконец взглянуть прямо. На какое-то мгновение его взгляд задержался на осунувшейся фигуре перед ним, и с замиранием сердца датчанин подумал, что приехать сюда сегодня, возможно, было не лучшей идеей... – Снова куришь? – Матиас ещё долго будет ругать себя за этот неуклюжий вопрос, который ничего толком значил. Йоханнес искоса взглянул на него, просунув руки в карманы и стягивая кроссовки занемевшими пальцами ног. – Нещадно. – Ответ такой же отстранённый и холодный, как и всё, что сейчас окружало его. – Лёгкие не резиновые, посадишь же. – Ты же знаешь, что с нами это не работает. – Ах да. Возможно. Разговор завершился, не успев толком начаться. Йоханнес подарил другу ещё один взгляд, вопросительно вскинув брови, словно хотел сказать: «Это всё?» - и тут же удалился, оставив сбитого с толку и мучащегося от неопределённостей датчанина наедине со своими путаными мыслями. Чёрт тебя дери, Матиас. Вот и всё, что Йоханнес мог слышать у себя в голове. Он не знал, чего ему хотелось больше – отправить этого неугомонного датского болвана вместе со своим добром первым же рейсом домой или же... А что ещё? Что ещё он мог предложить единственному верному ему другу взамен на то, что он был готов мириться с его грубыми репликами и бесконтрольной реакцией на всё, что Дания был готов для него сделать? Голландец со злости скомкал стянутую с себя футболку и отбросил её на кровать. Так происходило каждый год. Каждый год датчанин появлялся на пороге его дома с одной и той же потёртой в некоторых местах сумкой, с одной и той же простодушной улыбкой на лице и этим выводящим из себя пронизывающим взглядом. Взглядом, которым он заставлял нидерландца трепетать, потому что Дания не умел смотреть на человека. Он всегда смотрел внутрь, цепляя за душу, вынимая из глубины бездонных чувств все тайны на самую поверхность, читая по молчаливому взору всё, что ты так отчаянно пытался от него утаить. А потому Йоханнес прекрасно знал: стоит взглянуть на него в ответ – и всё, что связывало их, будет разрушено, ведь не дай бог он заметит, что... После той самой ночи Нидерланды искренне пытался вернуть всё на круги своя. Старался поддержать онлайн-беседы до утра, приободрить утренним сообщением или проводить как можно больше времени бок о бок с другом, когда тот, в присущей ему манере нежданно-негаданно появляться на пороге, наносил ему очередной визит. Но вот сам голландец стал всё реже появляться в Копенгагене, а в какой-то момент и вовсе позабыл о сладкой эйфории, будоражившей его каждый раз перед отлётом в Данию, и стал реже видеть лицо вечно смеющегося друга вживую. Именно тогда Матиас впервые взял в привычку прилетать в Амстердам в ноябре, когда голландца вдруг охватывала тяжкая депрессия, а сердце требовало кого-то, кто мог бы поднять ему дух. Хотя на самом деле Холл прекрасно знал, что этот «кто-то» имел знакомое лицо, и никого другого он не признавал. Иногда (или, может быть, часто?) Холл не мог уснуть, не прокрутив в голове подробности той ночи, что сделала их ближе, а потом просто-напросто откинула друг от друга. Поначалу ему казалось, что в нём говорит какой-то оставшийся в живых отголосок совести, не дающий забыть о том, что же сделалось с их дружбой. Но потом, когда нидерландец вдруг почувствовал, как от этих мыслей его живот сладко скручивает внизу, он поклялся больше не вспоминать об этом. Конечно же, тщетно. Он знал, знал, что никак не мог отпустить то, что случилось, оттого его мучило чувство недосказанности, но то, что в их дружбе с датчанином что-то дало трещину, было так же страшно очевидно. Так же очевидно, как и то, что его ясный и... родной взгляд постоянно стоял у Йоханнеса перед глазами, что заставляло его стонать в подушку, а сердце подпрыгивать. Спустя несколько минут Холл заставил себя вернуться в гостиную, где Матиас уже успел организовать себе чай, какую-то выпечку и вполне неплохое времяпровождение. Датчанин сидел к нему спиной, и голландец смог напугать его, просто-напросто появившись в поле зрения. Он негромко выругался по-датски, чувствуя, как вдоль позвоночника пробегает холодок, за что был одарен недовольным взглядом Холла. Дания виновато упёрся взглядом в кружку, чай в которой, по правде говоря, уже давным-давно остыл. Нидерланды встал у кухонной стойки, чтобы сделать и себе кружку чая в надежде, что это угомонит его ужасно некомфортные мысли. Он наблюдал за другом, косо глядя из-за спины, и не уставал удивляться тому, как, как чёрт возьми ему удавалось сохранять эту улыбку на лице даже в те моменты, когда он не улыбался вовсе. Вот прямо как сейчас. Дания сидел, сосредоточив взгляд на колеблющейся в кружке тёмной жидкости, но даже тогда он словно смеялся. Смеялся в лицо всему, что встречалось на его пути. Смеялся встречному ветру, смеялся новым достижениям, внезапным проблемам, друзьям и недругам. Возможно поэтому ему в жизни повезло чуть больше, подумал Холл. – Пошли, пройдёмся? – внезапно чуть робко послышалось из-за спины, и в тот самый момент голландец набрался наглости ответить ему в лицо. – Нет, – бросил он, отпивая немного горячей жидкости из кружки. Тёплое чувство растеклось по телу моментально, заставив нидерландца облегчённо вздохнуть. – Ты в курсе, что у тебя жрачка в доме кончилась? – И что с того? – Какой дерзкий. А мне чем питаться? Или я, как воин Дракона, на энергии солнца должен выживать? – Ничего не знаю. Уж лучше на энергии солнца, чем тратить воду, за которую у тебя, кстати, кругленький счёт набежал. Вообще, тебе надо – бери деньги и вперёд. Не маленький, как расплатиться, сам разберёшься. Дания расстроенно отвёл глаза, понимая, что ему нечего добавить. Впрочем, в ту же секунду, будучи лёгким на подъём, он спорхнул с насиженного места и бесцеремонно сунул руку в задний карман джинсов Холла, извлекая оттуда чуть смятые купюры. – Кто платит, тот и музыку заказывает, – успел усмехнуться ему в ухо Дания прежде чем вылететь из дома, здорово хлопнув дверью и заставив голландца долго ругаться от наделанного другом шума. Матиас вернулся спустя час, еле волоча в руках два огромных пакета, и Йоханнес с оцепенением подумал, что они до отвала были заполнены едой. Обычно он знал ценность каждому центу на своём счету, мусоля глазами ценники, сравнивая стоимость и взвешивая, стоит ли ему вообще покупать ту или иную вещь, но, похоже, датчане не обременяли себя словом «экономия». С абсолютно спокойным видом Дания доставал из пакетов всякую всячину, начиная чипсами и пивом и заканчивая какими-то экзотическими сладостями, которым даже сам Нидерланды не знал имени. Следующей проблемой было расставить всё это в холодильник, и вот тут уже голландец не выдержал, послав ненасытного друга сообразить что-то на ужин. Он не стал ничего выдумывать, отправив в микроволновую печь огромную пиццу с беконом и грибами, а голландца – выбирать фильм. На том и порешили. Уже после двадцати минут какого-то голливудского боевика и двух бутылок «Амстеля» Холлу стало скучно, и он в недовольстве вытянул ноги на жадно жующего уже третий кусок пиццы друга. От неожиданности тот едва не умудрился подавиться. – Это что за фигня? – Дания состроил недовольную гримасу, окидывая ноги друга наигранно пренебрежительным взглядом. – Хер его знает, что эту фигню приспичило сегодня приехать, – Холл сладко потянулся на диване, чувствуя, как легонько хрустят затёкшие плечи. – Раз хер знает, тогда у него и спроси. – Так у кого его взять... – Хочешь пойти поискать? Фраза прозвучала как предложение, и с некоторой подозрительностью Холл заметил, как озорной огонёк зажёгся в глазах датчанина. Случилось то, чего нидерландец так долго опасался и никак не мог позволить: ясный и сильный взгляд Дании заставил Йоханнеса в шоке открыть заспанные глаза. – Нет-нет, даже не думай об этом! – На мгновение Холл испугался насколько, что это, видимо, отразилось на его лице, судя по тому, как резко Матиас дёрнулся, отодвинувшись. – Почему нет? А ну поднял свою жирную голландскую задницу и бегом со мной на улицу! Разве ты не помнишь, как мы проводили там все ночи, как это было весело? Ну же, Холл! Нидерланды с секунду молча глядел на друга, обрабатывая сказанное только что им, как вдруг в его голове всё прояснилось, и он закрыл лицо руками. – А, ты имел в виду то место... – Матиас мог поклясться, что видел, как щёки нидерландца берёт краска, даже сквозь закрывающие лицо пальцы. – Да, – удивлённо кинул в ответ датчанин, – а ты... что подумал... В этот момент прозрение поразило и его, и в воздухе повисло немое напряжение. Сердце Дании забило тревогу, или чечётку, смотря как на это взглянуть, и он почувствовал, как что-то отдалённо засосало внизу живота, когда он понял, о чём на самом деле подумал Йоханнес. Смущение и неловкость тут же сняло как рукой, и датчанин вздрогнул, когда внутри него что-то оборвалось. Нидерланды задел его за живое, и он молился, чтобы сейчас его глаза не выдавали это, иначе... Дания спихнул ноги друга с себя и тут же направился к выходу, снова надевая верхнюю одежду. Сбитый с толку нидерландец ещё с минуту лежал на диване, рассеянно смотря куда-то в потолок. – Так ты идёшь? – спросил напоследок датчанин, отводя неловкость ситуации от них и подсознательно понимая, что отказа он не примет. Он наблюдал, как Йоханнес медленно выходит из оцепенения, обессиленно садясь на край дивана и обхватывая голову руками, и уже в тот момент, когда Дания собрался повторить вопрос, он услышал гулкий ответ: – Да.***
И снова прохладный ветер бьёт в лицо, пробегая по неукрытым щекам, щекочет своим колючим касанием. Ты едва чувствуешь его на губах, а он дарит тебе кроткий, влажный поцелуй, после чего вновь ускользает, спеша по насущным делам. Густой туман сковал в тугие цепи ночную тишину, и огни города утонули в нём, словно в глубине океана. Каждый, кто сейчас осмелился ступить в эту пронизанную звонким холодом пучину, уже не просто ступает по чернеющим плитам тротуара, а словно ледокол прокладывает себе путь сквозь неизвестность. Леденящая влажность нависла вокруг, но город дружественно сигналит невинным путникам тысячей жёлтых слёз, неясно виднеющихся в матовой дымке. Даже небо помутнило взор, спрятав направляющее во тьме сияние звёзд под длинными ресницами, и тихо плачет оно, роняя редкие капли на землю. И всё же неон вывесок и цветные лучи фонарей напоминают нам о том, что даже в минуты печали, в минуты, когда тысячи мелких ручейков стремятся вдоль промокших улиц, словно слёзы текут по щекам, этот город плачет от счастья, даря надежду каждому, кто отправился искать её на его улицах в такой час. Сегодня голландец не был проводником в городе своего сердца. За столько лет датчанин успел запомнить здесь каждый переулок, каждую развилку, и теперь он смелым шагом прокладывал дорогу сквозь моросящий дождь, разрывая плечами туманное полотно. Он ведёт его туда, где забывают обо всём, вдоль подёрнутых сном каналов, которые до боли напоминают Матиасу о родной Дании. По пути датчанин словно невзначай задевает поникшего друга плечом, и тот вопросительно смотрит на то, как тот смеётся. Отчего-то Йоханнес игнорирует это движение, за что получает ещё несколько уже более намеренных толчков. Наконец, не выдержав, голландец отводит плечо как раз в тот самый момент, когда датчанин атакует его в очередной раз, и, потеряв равновесие, он едва не падает. – Придурок, – Дания пихает друга, вновь громко рассмеявшись, и Нидерланды понимает, что самый краешек его губ мучит невольная улыбка. Совсем незаметная, такая, которую Дания не может и не должен увидеть никогда в жизни, словно её и не было. Мне так много надо сказать, но слова не опишут того, что чувствует моё сердце... Они плывут по испещрённым сетью каналов улицам, потерянным в жидком тумане, глотая посеревший воздух в отчаянной попытке набраться хоть капельки смелости. Ещё не зная, зачем, но отчего-то им обоим кажется, что смелость сегодня пригодится им обоим. Сбитое от смеха и быстрое от ходьбы дыхание друга слышится где-то сбоку, и Нидерланды невольно косится, наблюдая, как оно покидает грудь Дании, образуя маленькие белёсые облачка. Он улыбается. Снова улыбается, когда улыбаться совершенно нечему, но на этот раз где-то в глубине Йоханнес чувствует не рокот подступающей ярости, а желание услышать. Услышать нечто, что отогнало бы его тоску, заставило забыть о неразделённой участи, захватило бы его сердце в сладкий плен и не отпускало до первого луча солнца, приносящего в страну долгое, ласковое тепло. И голландец прислушивается. На какое-то мгновение чёрные сгустки влажного воздуха врываются в его грудь, заставляя звучно вздохнуть, но не более. Где-то вдалеке пляшет огненный свет, и гулкие звуки долетают до его ушей, и отчего-то Йоханнесу кажется, что ему стало легче дышать. Потому что я чувствую больше, чем могут рассказать романтические книги. Дания отпускает ехидный смешок и в предвкушении потирает замёрзшие руки, когда первый красный луч бросает смазанные рефлексы на его лицо. Удивительно, думает нидерландец, когда его взгляд наконец проясняется. Или же это вовсе не взгляд? На самом деле холод, туман и моросящая слякоть, кажется, совсем не тронули это место. Ничего удивительного. Просто здесь всегда жарко. Отполированные дождём тротуары красной стеклянной дорожкой раскинулись перед случайными и не совсем случайными прохожими, и по тёмным стыкам разлился огненный свет, отчего казалось, словно ты ступаешь по живой плоти, чья кровь текла в миллионах светло-красных жил света. Сюда приходили как раз для этого: утешить своё собственное тело, не задумываясь о последствиях для души. Здесь, за занавешенными алым освещением продолговатых ламп стёклами можно было найти утешение на ночь, удовольствие на пару часов, упоение на долгие минуты, рай за закрытыми дверями, нирвану на земле. Здесь не знали стыда, не знали стеснения: здесь царил дух свободы, облачённый в красные одежды, который забирал в свой плен всякого, кто осмеливался войти в его владения. Дания прекрасно помнил всякий раз, как ноги приносили его тронутое выпивкой и расслабленностью тело сюда, и не мог вспомнить и раза, когда он покупал билет в королевство красных фонарей без голландского друга. Лёгкие наркотики, доступный дешёвый алкоголь и случайный секс – датчанин давно уже прознал эту идеальную формулу их с голландцем времяпровождения и отчаянно надеялся, что она сработает и на этот раз. Потирая руки, посмеиваясь и искоса глядя на окрашенное алой краской страсти лицо Нидерландов, он молился, чтобы сегодня всё дурное ушло в прошлое, освободив место для старого доброго чувства дружеской отдачи, но каждый раз волнение отправляло мелкую дрожь бежать по спине, лишний раз заставляя Матиаса с горечью подумать, что всё-таки что-то он делает не так. Моё волнение говорит за меня, это не похоже больше ни на что другое... В это же время Нидерланды не мог оторвать взгляд не от красных витрин, где можно было купить и продать своё тело первому встречному, готовому платить по счетам прайс-листа, а от канала по другую сторону, разделявшему улицу напополам. Лелея алые отблески на своей поверхности, на этот раз вода не приглашала его забыться сном на дне. Она словно предупреждала его, старалась оградить от безрассудства, угрожая тем, что затопит его силой, если он не обернётся, наконец приняв своего давнего друга. Друга ли? Друга ли вообще, безустанно повторил про себя голландец, чувствуя, как ком встаёт в горле то ли от злости, то ли от нежелания ничего объяснять кому бы там ни было. Почему он снова ведёт его в этот пресловутый квартал, что пытается доказать? Временами Данию было очень тяжело понять, особенно когда улыбка не сходила с его лица. А ведь за ней могло скрываться что угодно. Это что, такой способ вывести его из себя? Или всё-таки из депрессии? Или даже на чистую воду? Йоханнес вздрогнул от этой мысли. Да никогда в жизни он не сможет ничего сказать. Действительно, моя застенчивость – это моя проблема, и слова застревают в горле. Игриво насвистывая что-то, Дания оценочным взглядом окидывает витрины лавок удовольствия, изредка подмигивая бесстыдным девушкам за прочным стеклом. Они, конечно же, не ответят ему взаимностью. Они не знают ни любви, ни чувства, и лишь скрученная стопка купюр может отдать их в его руки. Никаких последствий, никаких обязательств. Это их работа, ни больше, ни меньше. Закусив губу, датчанин останавливается напротив одной из них, долго скользя глазами по стройным изгибам её почти полностью обнажённого тела, и чувствуя, как что-то томно щекочет его внизу живота. Снова эта чёртова выпивка... за ужином он выпил не меньше трёх бутылок, если не больше. Но на этот раз он не пожалеет, что взял её, быть может, даже хорошо, что по пьяни. Никаких сомнений, ничего не будет мучить его спустя пару часов. Мнения расходятся, отчего рождается буря, тем не менее, это не твоя вина... Нидерланды оборачивается на друга как раз в тот момент, когда он вдруг встаёт как вкопанный, очарованный развязным телом в обрамлении света ламп, и с замиранием сердца он понимает, что сейчас случится. По-видимому, у датчанина в каком-то кармане ещё остались деньги, которые он так нагло спёр пару часов назад перед походом в маркет, и вот это его благодарность? Он действительно собирается потратить эти евро на пару часов любования таким доступным телом? Его евро?! По всей видимости, в его голове так и не отложилось, что в Нидерландах каждый платит только за себя, и то, что Матиас повадился не разменивать свои кроны на евровалюту каждый раз, зная, что его любезный друг не скажет ни слова, это не его проблемы. Нидерландец останавливается прямо позади друга, сжав худые пальцы в кулаки в карманах пальто. Моё терпение уже выводит из себя... – Что ты делаешь, Дан? – Смотри, какая красота, – мечтательно протягивает Дания, отчего заставляет голландца буквально вскипеть. – Дан, пойдём. – Его голос слегка дрожит на этих словах, но совсем немного, так, что Матиас не может этого заметить. – Да-да, сейчас, – датчанин отмахивается от его слов, словно от надоедливой мухи, не понимая, отчего в его груди предательски сжалось. – Можешь подождать здесь, если хочешь. Я мигом. – Дания. Пойдём. – Эти слова прозвучали уже скорее как угроза, и на этот раз Дания обратил на него внимание. – Я не для этого притащился к тебе, Холл, чтобы пролежать задницу на чёртовом диване. – Ну не на диване, так в чужой постели. – А ты что-то имеешь против? – Датчанин сложил руки на груди, чувствуя, как страшное напряжение нависает в воздухе, ежесекундно круша и ломая все мосты и дороги, которые они с голландцем строили между собой на протяжении столетий. ...Отчего становится синонимом ненависти. – Если ты приехал сюда потрахаться, так шёл бы сам, что ты от меня-то хочешь? – не выдержал давления Нидерланды. – А раньше ты говорил по-другому, – прищурился Матиас, нервно кусая губы. – Раньше ты сам тащил меня сюда, заводя в первую попавшуюся дверь. – Твоё "раньше" было раньше. – А что изменилось? – Многое изменилось, Дан. – Правда? – Дания всплеснул руками, делая большой шаг вперёд, чтобы лучше видеть эмоции, сменяющие друг друга во взгляде Холла. – И что же, мистер Все-Говно-А-Я-Великий, интересно, изменилось?! Что же такого было раньше, чего нет теперь?! Нидерланды вздохнул, решив больше не увиливать от того, что ему всё равно пришлось бы сделать. Набравшись смелости, которую он тщетно пытался отыскать в играющем с его прядями волос воздухе, он глянул на Данию в ответ. – Раньше мы не спали друг с другом, Дан! – Наконец датчанин услышал, как голландец кричит. Впервые за столько лет он видел настоящую ярость на его лице, напряжённые лицевые мышцы и недобрый блеск жёлтых глаз, окрашенных редким красным пламенем аргоновых ламп. – Раньше мы напивались и трахали девок, на которых у нас хватало чёртовых денег, раньше мы шатались по городу, распевая песни и теряясь посреди вполне людных улиц, раньше мне не надо было сидеть дома, чтобы забыть то, что мы выкинули, потому что это было тем, чего я желал. Но теперь каждый мать твою год я закрываюсь в доме, потому что всё вокруг меня умирает, и нет никого, кто пришёл бы и надрал бы мне задницу в приставку или разделил чёртово бухло, потому что единственный, кому я доверял, теперь очень, очень далеко! – последние слова голландец буквально прочеканил, дав понять, что в них нет ничего хорошего. Дания ещё с минуту стоял перед другом (или же бывшим другом?), не в силах взглянуть на него или сказать что-то в ответ. Внезапно всё вокруг словно провалилось, замолкло, испарилось. Недосказанные слова умирали у него на губах, так и не вырвавшись на свободу, и пальцы слегка подрагивали на расслабленных руках, передавая тот ритм, который сейчас отбивало его сердце по рёбрам с такой силой, что Дания готов был вырезать его и сунуть в руки голландцу в качестве платы за всё, лишь бы больше никогда не чувствовать ничего от его присутствия. – Я не знаю, зачем ты приехал, – продолжил голландец, разворачиваясь. – Я не... просто... Последним, что видел Нидерланды сквозь ускользающую прочь пелену ярости, было лицо его такого близкого, но страшно далёкого друга, и в этот момент оживший мир вокруг него вновь потерял смысл. Ведь в тот момент улыбка ускользнула с его губ.***
Изредка хватая ртом солоноватый вкус тумана, Нидерланды пробирался сквозь его металлически-серую повесу к дому, чеканя шаг. Он давно потерял Матиаса из виду: может, он остался в красном квартале, может, бродил по продрязглым улицам, а, может, плёлся где-то позади – но его это мало волновало. Холл ругал себя. Ругал за всё, начиная с самого первого момента. Ругал за то, что всё-таки не послал Данию домой, пусть даже за свой счёт, ругал за то, что позволил ему войти в дом, за то, что дал слабину, когда согласился выйти на улицу... за то, что сделал с той улыбкой, которая всё это время согревала его, даже просто оставаясь в памяти и заставляла его сердце раскалываться на части от одной только мысли, что эта улыбка никогда не будет греть только его, и... Голландец со злости пнул мощёную камнем ступень, морщась от пронзившей конечности боли. Полным ненависти взглядом он окинул эту лестницу к порогу собственного дома, которая за один лишь вечер смогла принести ему столько несчастий сразу. Рассеянный желтоватый свет одинокого фонаря освещал её, и Холла прожгло невероятной силы желание запустить чем-нибудь в проклятую лампу, чтобы забыться в темноте, забыться и забыть. Йоханнес судорожно порылся в карманах и, не найдя ничего подходящего, уже хотел было прицелиться лежавшим у самых носков камнем, как вдруг замерший холодный воздух всколыхнулся. – Холл?.. Нидерланды замер на месте, не в силах даже дрогнуть. Слишком хорошо он знал этот голос. Слишком хорошо. "Ох, зачем ты постоянно возвращаешься сюда, зная, что надежды нет?" Йоханнес стоял к нему спиной, боясь обернуться. Возможно, такой вид вместе с сунутыми в карманы руками должен был произвести должное впечатление недоступности и отныне вечной скрытости... но сердце кричало об обратном, тронутое этим беззащитным, раскаивающимся голосом, так мягко, так осознанно, так неуверенно произносившим его короткое имя, которым его не мог назвать никто, кроме одного человека. Шаги за спиной показались голландцу чуть более отчётливыми, и он мог поклясться, что если бы он обернулся прямо сейчас, то встретился бы с ним глазами. Дания ещё долго провожал длинный силуэт голландца, растворяющийся в тумане за кварталом красных фонарей, взглядом, и не мог сказать, сколько ещё он вглядывался в собственные очертания, отразившиеся на дождливом полотне дорог. В какой-то момент ноги понесли его прочь с того места, где он начал подрывать собственную оборону, направлять ракеты на поле боя своего друга, да, друга, чёрт возьми, а разве могло быть иначе? Как может он назвать того, кто всегда вытаскивал его задницу из неприятностей, делил с ним его радость и горе, сражался бок о бок и заключал бесчисленное множество дружественных договоров другим словом? Как мог он дать ему сейчас навсегда потеряться в том тумане, как мог отпустить его, не позабыв всего, не увидев этот чёртов янтарный взгляд ещё раз, не сказав, как же сильно на самом деле он его... – Холл?.. – говорит он, еле подавляя все последние сомнения, от чего его голос предательски дрожит. Холл не реагирует, всё также стоя к нему спиной, и где-то на задворках сознания закрадывается мысль, что это конец. И всё же отчего-то Йоханнес подпускает его так близко, как только возможно, так, что клубящееся белыми облачками дыхание не растворяется в воздухе, а, сталкиваясь с плотной тканью высокого воротника его пальто, рассыпается на тысячи тёплых потоков. Нидерландец молчит, чуть опустив голову, и не может ничего увидеть, но чувствует, как дистанция между ними сейчас сократилась чуть больше, чем обычно, и частое, тихое дыхание позади едва достаёт до шеи, заставляя плечи расслабленно опуститься. Ладони моментально запотевают, и Йоханнес резко высовывает их из карманов в надежде на то, что дуновение морозного ветра исправит это неловкое положение. – Холли... – Дания не мог вспомнить, когда в последний раз он произносил эту укороченную версию имени, в то время как Холл готов был слушать его вечно, чувствуя, как что-то в груди медленно плавится. – Холли, я... – Дания колеблется, дрожащими пальцами проскальзывая чуть вперёд по влажному воздуху, насколько, что подушечки уже чувствуют неясное тепло пальцев голландца, но уже в следующий момент датчанин одёргивает руку. Слова растворяются в кричащей тишине, словно морская пена, выброшенная на берег во время прибоя и безжалостно высушенная солнцем. Голландец уже не воспринимает их, заворожённый чувством, пронзившим его тело, когда он почувствовал такое близкое тепло на своей ладони. Внезапная потеря этого тепла заставила Нидерланды дрогнуть. Не ведая, что творит, он медленно развернулся на месте, оказываясь к Дании лицом, не делая ни шага в сторону. – Да? – сорвалось с его пересохших губ, и наконец он не чувствовал сомнений в том, чтобы заглянуть в его глаза. Он всегда думал о том, почему же, несмотря на то, что его людей природа наградила чистым голубым взором, сам он удосужился странного жёлтого цвета глаз. Но теперь, когда полный невообразимых чувств, которым нидерландец не мог дать имени, взгляд голубых, словно волны Северного моря, глаз снова вытаскивал наружу его самые тайные и самые сильные чувства, он вдруг поблагодарил высшие силы за то, что в эти глаза может смотреть только он. – Мы же друзья, правда? – Не понимая, что делает и что говорит, Дания робко коснулся своими пальцами холодных пальцев голландца, чувствуя, как они проскальзывают меж друг друга, сплетаясь воедино. В этот момент лёгкая улыбка вновь озарила лицо датчанина, и слова вдруг стали лишними, когда тёплая ладонь легла ему на щёку. – Ты правда уверен в этом? – Незаметно для себя Йоханнес уже шептал эти слова, сказанные неизвестно для чего. Матиас тихо усмехнулся, прикрыв глаза, и с блаженной улыбкой потёрся о ладонь на своей щеке. Ты смеешься, и тень исчезает... Уверен ли он, что они всё ещё были друзьями? Как бы там ни было, Матиас точно знал, что их дружбе пришёл конец. Потому что когда грудь разрывает от биения сердца, а чувства заставляют захлёбываться в словах, это уже никак нельзя назвать дружбой. А потому с губ Дании срывается еле слышное "нет", и уже в следующий момент он целует губы своего недавнего друга, в своём поцелуе навсегда забывая о том, что было раньше. Дания целует голландца медленно, настолько нежно, насколько способен, срывая с его губ ответный, не менее нежный поцелуй. Он не желает торопиться, собирая губами тот сладковатый вкус на его губах, который до боли напоминает ему дурь, которую обычно курил Холл. И всё же сейчас он не мог представить себе ничего сильнее того одурманивающего чувства, которое расплывалось по груди, теплилось где-то в самой глубине его истосковавшегося сердца, когда он, прикрыв глаза, отдаёт Йоханнесу свой первый настоящий поцелуй. Ладонь Холла всё ещё греет щёку датчанина, и стоило ему оторваться от столь желанных губ на мгновение, как нидерландец вовлёк его новую ласку, отрешённо, несмело накрывая его губы вновь, словно он боялся потерять их ещё раз, но уже навечно. В какой-то момент Дания нехотя разрывает поцелуй, и с губ голландца слетает лёгкий недовольный стон. Он слабо морщится, приподнимая веки, и вновь ловит себя на том, что тонет в глазах напротив... – Пойдём... – глухо шепчет он ему в губы, и на секунду мысли Холла проясняются. Он делает неловкий шаг назад, всё ещё не в силах отстраниться от датчанина даже на миллиметр, боясь потерять контакт, боясь снова всё испортить. Словно загипнотизированный, Матиас делает шаг ему навстречу в тот же самый момент, и вот они оба взбегают по лестнице, крепко держась за руки и перепрыгивая через ступени, на одной из которых ещё совсем недавно Нидерланды прощался с жизнью... За захлопнувшейся позади них дверью уже не видно очертаний и даже силуэтов, а внутри, казалось, было ещё темнее. Оба раздевались буквально на ходу, скидывая верхнюю одежду на пол и судорожно отбрасывая стоптанную обувь в сторону, в то время как их несло в нужном направлении буквально вслепую, лишь изредка сталкивая со стенами. Дания не мог вспомнить, когда в последний раз он видел спальню Холла, но точно знал, что несмотря на их крепкую дружбу и безграничное доверие вход сюда ему был закрыт. Позволялось трогать всё и ходить повсюду, но эта небольшая (как датчанин полагал) комната за дверью из тёмного дерева была для него запрещённой территорией. Почему и зачем голландец так тщательно скрывал от него обитель своих снов, для Дании оставалось загадкой, но сейчас его это совсем не волновало. Его сердце подпрыгнуло от мысли, что Нидерланды сам провёл его в доселе недоступную часть дома, и он наспех окинул взглядом окутанные ровным светом уличных фонарей стены, но на этом всё изучение комнаты было окончено. Ему ещё было, что изучать сегодня. Едва за ним закрылась дверь спальни, датчанин снова припал к губам Холла, скользя пальцами по его уже открытой шее. Йоханнес вздрогнул от этого совершенно нового движения, мечтать о котором от Дании он даже не мог. Он из всех сил старался не потерять контроль, контроль, которого уже давно лишился, и теперь весь его мир сузился до влажных губ, оставляющих горячие следы на его шее, обжигавшего кожу дыхания и рук, так и не решающихся зайти немного дальше... Внезапно огромное желание вновь заглянуть в бездонные глаза друга поразило голландца, и он бесстыдно оторвал его от поцелуев на шее, притянув за лицо. Он ожидал увидеть в них всё, любое чувство, известное и неизвестное миру, но практически молился, чтобы, посмотрев в зеркало души датчанина, он не нашёл там той пьяной пустоты, которая охватила их обоих в тот раз. И он не увидел её. Не увидел, отчего по телу пробежала приятная дрожь, а колени вдруг подкосило. – Я... тебя... – лепетал Дания, поглаживая шею Холла подрагивающими то ли от страха, то ли от безумного желания пальцами, – я так давно... – и его взгляд скользнув вниз по телу Нидерландов, замирая где-то внизу живота. Без лишних слов нидерландец прислонился к его лицу, даря кроткий поцелуй в висок, и еле слышно прошептал: «Возьми меня», – после чего все слова потеряли всякий смысл, а сомнения погасли в душном воздухе, как пламя свечи без кислорода. Датчанин торопливо снимает с него футболку, отбрасывая её куда-то в сторону, после чего к ней присоединяется и его собственная. Словно в трансе он легонько толкает любовника на чуть примятые простыни и нависает над ним, не в силах оторвать взгляда. Сильная шея, мягко очерченные ключицы, грудь, поднимающаяся над залитыми мягким светом простынями, и тепло его жёлтых глаз, то самое тепло, которое не давало ему спокойно спать всё это время, тепло, манящее к себе и в то же время такое далёкое... Дания поставил колени по обе стороны от нидерландца, чуть сползая вниз по его бёдрам, и тот ахнул, прикрывая подёрнутые томным чувством глаза. Матиас наклоняется ещё раз, чтобы занять губы Нидерландов поцелуем, и он робко проводит пальцами по изрезанной старыми шрамами спине датчанина, лаская его тело ладонями. Дания не мог и представить, что Холл способен снимать свою идеально выточенную маску высокомерия и тщеславной отстранённости, ведь тот Холл, который сейчас беззащитно раскинул руки под ним, смотрел на него взглядом, полным желания и даже... любви? Стоило Матиасу подумать об этом, как желание пересилило волю, и вот его губы начинают томными, нежными поцелуями пробегать по тёплой коже на шее Холла, не пропуская ни сантиметра такого желанного, такого прекрасного тела. Мягким движением датчанин отвёл его голову вверх, проводя языком по впадинке между ключицами, после чего сладко целуя её, и голландец дал воздуху в груди с шумом выйти наружу от того чувства, что свело его живот в самом низу от этого касания. Дания не разбирал, что делал. Он быстро избавил их обоих от всей оставшейся одежды и наконец почувствовал себя свободным от всего. Холл, его любимый Холл сейчас в буквальном смысле был у него в руках, и эта мысль вскружила датчанину голову. Как под наркотой он целовал вздымающуюся от тяжёлого дыхания грудь, проводил пальцами вдоль чуть выпирающих рёбер, чувствуя, как кожа под ними отзывается огненным жаром, изредка ласкал руками расслабленные руки любовника. Задыхаясь, датчанин вновь припадал к шее, упираясь в неё лбом, целовал ключицы и о боже, готов был кончить от одного вида того, в каком экстазе изогнулось тело Йоханнеса, когда его ладонь словно случайно погладила кожу на внутренней стороне бедра. Йоханнес потерял себя. Он не осознавал, где был и кем являлся. Мысли давным-давно покинули голову, освобождая место для чувств, и Нидерланды готов был кричать от того, что сейчас происходило с ним. Те моменты, когда губы Дании касались его разгорячённого тела, когда, мурлыча что-то по-датски, он проводил языком по соскам, судорожно хватался за запястья, целуя худые пальцы, его тело жестоко предавало его, извиваясь под дрожащими касаниями датчанина, и все чувства Холла сосредоточились где-то внизу. И стоило Матиасу коснуться задыхающегося от чувств и ощущений голландца в области паха, как тот сладко застонал, вмиг позабыв обо всех словах, которые он мог бы ему сказать. Их тела словно двигались в чувственном танце, посвящённому только друг другу, и биение их сердец было для них лучшим ритмом. Ты танцуешь, и я чувствую, что снова схожу с ума... Это явно не было тем, чем они занимались в кварталах красных фонарей Амстердама или в ночных клубах Копенгагена, когда каждый из них забывался в похоти и пустом желании на ночь, а на следующий день всё повторялось вновь. Дания рисовал его. Рисовал заново, раскрашивая его тело нежными, вкушающими сладость кожи поцелуями, отрывистыми, нетерпеливыми прикосновениями, горячим шёпотом на ухо, поглаживанием в самых сокрытых местах, отчего в сердце Холла что-то сладостно сжималось, а сознание взрывалось мириадами красок, которыми он так хотел поделиться с датчанином. Таким нежным, чувственным датчанином, который никак не мог остановиться, лаская напряжённый живот нидерландца и проводя руками по всему телу, касаниями стараясь сказать то, что никто до него не осмеливался сказать. Внезапно Йоханнес вскинул бёдра, застонав от скрутившего мучительного чувства, и Дания наконец взглянул на лицо изнывающего любовника. Только сейчас он и сам смог почувствовать, как сильно хочет этого, как жаждет забыться с ним в едином ритме, в едином чувстве и больше никогда его не отпускать. Нидерландец толкнулся ещё раз, постанывая от нетерпения, и датчанин сполз ниже, оказываясь между разведённых для удобства ног Холла. – Дан... – сорвалось с искусанных от удовольствия губ голландца, и в тот же момент Матиас обхватил пальцами его напряжённую до боли плоть, заставив сдавленному стону покинуть грудь. Нидерланды хотел его. Он хотел его без остатка. Хотел каждый день целовать каждую трещинку на его солоноватых губах, собирать губами испарину с его сильного тела, касаться тёплыми пальцами грубо заросших шрамов, некоторые из которых появились на теле датчанина по его, Холла, вине... А Дания продолжал забирать душу голландца, плавно водя рукой вдоль плоти, и каждое движение отзывалось электрическим разрядом в теле, страшной эйфорией, которую нельзя описать словами, а ещё раздирающим грудь чувством, и Холлу казалось, что если сейчас он промолчит, то всё будет тщетным. В этот момент Матиас вновь наклоняется к его лицу, чтобы поцеловать, и от потери контакта голландец почти плачет. – Дан, пожалуйста... Поняв просьбу, датчанин целует его виски и бормочет что-то про смазку, но слова проходят мимо, и всё, о чём может думать Нидерланды, это Дания, Дания, который спустя сотни лет бессмысленных скитаний находится всего в каком-то мгновении от того, чтобы наконец стать его Данией... И ты плачешь, когда я говорю, что безумно... – ...люблю тебя! – кричит Холл, толкаясь в бёдра любовника напряжённой до предела плотью, и руки отчаянно сжимают его плечи почти до синяков. – Дан, господи, я так люблю тебя... Это признание подарило Дании прилив нежности и сил, и, прерывисто дыша, он сел в ногах голландца, подготавливая к тому, чтобы войти. Глухой рык недовольствия послышался в воздухе. – Если ты сейчас не сделаешь это, я отдеру тебя до полусмерти. – Но Холли, ты же... – Давай! Матиасу ничего не остаётся, как, тихо ругаясь, нетерпеливо обтереть влажными от слюны пальцами затвердевший член, чтобы хоть как-то облегчить и свою, и Холла участь. Крепко взявшись за бёдра руками, датчанин немедля толкнулся вперёд, и Нидерланды вдруг забыл, как дышать. Дания двигался плавно, но уверенно, входя в дрожащее от экстаза тело желанного всем сердцем нидерландца, и волны наслаждения накрывали их обоих, заставляя долго стонать. И, о чёрт, Нидерланды должен был признать, что Матиас был безумно хорош, меняя темп и наблюдая за тем, как эмоции на его лице сменялись с неописуемой скоростью. В какой-то момент голландец на мгновение приподнял потяжелевшие веки, чтобы в изумлении раскрыть глаза: схватившись за бока любовника, датчанин сладостно изогнулся, откинув голову в настигающем его оргазме, и не мог сдержать томного стона, в котором голландец различил своё имя. Он не мог долго вглядываться в это тронутое блаженной улыбкой лицо с его именем на губах из-за накрывшего в следующую секунду их обоих пика наслаждения, но ещё долго Холл будет вспоминать этот стон как лучшее из всего, что он только мог услышать. Ты поешь, и мир молчит, так позволь мне слушать тебя столько, сколько захочется... Дания входит в любовника со всей силы, отчего заставляет его тело изгибаться от желанной боли, крепко сжимая его рёбра пальцами, изредка наклоняясь, чтобы забрать в сладкий плен его губы, и он невольно наблюдает, как лицо нидерландца вдруг сменяется в выражении, и он начинает часто дышать. – Я люблю тебя, Холл. Люблю... и люблю уже давно... – почти обессиленно шепчет ему на ухо датчанин, и тот из последних сил вжимает пальцы в лопатки любовника, испуская долгий, страстный, стон, который Дания принимает за ответ. Он толкается в него, собрав остаток сил, и Нидерланды кончает в эту же секунду, заливая белой жидкостью живот и грудь. Прошло не так много времени, прежде чем Дания смог кончить, долго простонав имя своего любовника. Голландец принял его, принял до последнего вздоха, принял его душу, разум и тело, которое, потеряв способность подчиняться контролю, дрожало, пока Матиас изливался в любимого. Теперь уже всё иначе. Осталось только принять его в свои объятия, нежно прижимая к себе, давая клятву больше никогда не отпускать его... даже если счёт за воду предполагал то, что его должны быть выставить за порог уже этой ночью. Впервые за всё время, чувствуя тёплые ладони на своей груди и едва различимое размеренное дыхание на коже, Холл видит, как же свежо выглядит его столица в чистоте дождя, и почему-то ему кажется, что капли словно замедлились...***
Резкий холодок на обнажённой шее и лице заставил Данию буквально подпрыгнуть на кровати. Сон как рукой сняло, и не совсем приличные мысли тут же заполнили голову. Протирая кулаками глаза от неизвестно откуда свалившейся на него ледяной массы, он подумал, не нашёл ли это Холл его колотый лёд ещё со вчерашнего дня в морозилке... Холл... От одного воспоминания о том, что же произошло ушедшей в прошлое ночью, Данию затрясло то ли от необъяснимого страха за последствия, то ли от неописуемого счастья, приятно согревающего грудь. У него получилось? Они снова друзья? Но ведь те слова... И вообще, где сейчас носит этот голландский зад? У Матиаса наконец получилось открыть глаза, и прежде чем он кинулся искать голландца, он сам, словно по мановению волшебной палочки, материализовался перед его ошалелым взглядом. Странное чувство закралось в глубине его души, когда он глянул на одетую в плотную толстовку и джинсы фигуру нидерландца, в недовольстве скрестившего руки на груди. По коже пробежали мурашки, и Матиас поёжился, вдруг ощущая, что в неожиданно посветлевшей комнате было не так уж и жарко. – Я не понял, – возмущённо начал Нидерланды, не сводя глаз с раздетого и страшно смущённого этим фактом датчанина. – Что... ты не понял? – робко откликается Дания, стараясь уловить во взгляде напротив хоть каплю той теплоты, что он видел в нём этой ночью. – Ты мне врал всё это время. Что-то глухо разбилось о рёбра в груди сбитого с толку датчанина, когда он услышал эти слова. Боже мой. Каким он был идиотом, когда поверил, что его чувства были взаимными... – Я не... – только и смог выдавить Дания, потупив пустые глаза в смятую дрожащими пальцами простынь. – Я всего лишь... – Ты не Матиас... ты Джек! Дания не мог понять, что происходит. Какой Джек. Что он несёт. Он что, снова курил? – Что? – Ну Джек. Ледяной Джек, - голландец руками очертил в воздухе что-то, напоминающее мужской силуэт. – Ты накурен? – Накурен, думаешь? – Холл обошёл кровать, оказываясь совсем рядом с датчанином, и, усевшись на край, мягко повернул его голову к окну, заставив вздрогнуть от вновь согревающего чувства ладони на щеке. – Тогда какого чёрта меня занесло снегом? Только сейчас Дания наконец смог понять, почему посеревшие стены снова запели светом, и губы тронула лёгкая улыбка. Мелкие белые пушинки медленно кружились на морозном ветре, ласково уносившем их прочь от туч, где они появились на свет, и мягко припорашивали укутанный мирной дрёмой город. Не было больше душащей печали. Не было больше срывающихся порывами ветров. Не было серой вуали, скрывшей смеющийся дух сердца Нидерландов от людского взора. Теперь только белая, устилающая тротуары и рельефные крыши чистота. Дания не может бороться с внезапным желанием посмотреть на лицо своего... любимого, и с замиранием сердца он видит, как скромная, но такая искренняя улыбка озаряет его лицо. – Я проснулся и увидел вот такую картину, – сказал Холл, переведя взгляд с холодного стекла на датчанина. – Ты же понимаешь, что это значит? – А я должен знать? – ответил Дания, усмехнувшись. – Ну ты же сказал, что не хочешь задницу на диване пролёживать. Так что теперь только попробуй сказать, что ты сегодня никуда не пойдёшь. Неповиновение карается анально. Заводные нотки слышались в голосе голландца, и на мгновение Матиасу показалось, что последняя фраза была сказана не просто так... и, видимо, это так отразилось на его лице, что Йоханнес не стал медлить с тем, что должен был сделать уже давным-давно. – Ведь теперь я могу устраивать тебе такие наказания? – шепчет он в губы датчанину, в ответ на что тот притягивает его за затылок, и все планы, так тщательно строившиеся нидерландцем, рушатся в одночасье, разбиваясь на части в тепле его губ и запахе такого близкого тела... Дания точно знает, что отныне каждый год в конце ноября он будет приезжать в Нидерланды совсем по другой причине. И уж он точно позаботится о том, чтобы сердце голландца больше не тронула тоска. Теперь ночи будут становиться всё холоднее, но лишь за окном, ведь пока Дания здесь, он будет напоминать о том, что зима не вечна... ...до того дня, как мир вновь оживёт и подует ветер. __________ * "Гаванью торговцев" в Средневековье называли Копенгаген. По сути, современное название города København происходит от стародатского Køpmannæhafn, что и переводится, как "гавань торговцев".