Девять, один, четыре

Во сне снова был шестнадцатый год и Луцкий прорыв, противно выл германский снаряд, несущийся прямо в гущу наступающей пехоты. Резанул ледяной ужас перед неотвратимым, вздыбилась под ногами земля, мелькнула последняя мысль: «Неужели всё?» — и накрыла тьма. Я барахтался в ней, как слепой щенок. Монотонный голос надсадно бился, ударяя в виски точно метроном: — Поручик Овечкин… Поручик… Поручик… Затем он умолк и вновь вернулся свет. Прежде всего меня поразила и напугала неестественная тишина, словно не грохотал рядом ожесточённый бой. Я лежал на спине и видел, как в небе молча вспухали клочковатые облака разрывов. В голове гудело, во рту было солоно, к горлу подкатывала тошнота. Что я — жив? Умер? Попробовал подняться — безуспешно, тело сделалось непослушным, будто и не моим. Снова упал навзничь. Незнакомое лицо наклонилось надо мной и замаячило расплывчатым пятном, шевеля губами беззвучно, по-рыбьи. Я ошалело тряс головой, пытаясь расслышать и — не мог, уши ровно бы ватой заложило. — Что?! Не слышу, ничего не слышу! — кричал, а голоса не было. Я вскочил в холодном поту, потёр затёкшую от неудобной позы шею. Я ненавидел этот сон, преследовавший меня уже четвёртый год подряд. Он всегда оставлял по себе мрачное, дурное какое-то предчувствие. В том бою я чудом избежал того, что могло и ещё может случиться со мной каждый день, в любой час. Я смирился с постоянным присутствием смерти. После контузии я, по счастью, не оглох, но шея принялась время от времени непроизвольно дёргаться. В сущности, это ерунда. Я не остался калекой, не мучился головными болями, а мой дефект или, если угодно, особая примета, никоим образом не мешал мне ходить к немцам за «языками». Устраивать облавы на подпольщиков тоже не мешал. Предрассветная Ялта безмятежно дремала, в небе разгоралась рыжая полоска зари. Я снова прилёг было, но так и проворочался с боку на бок, одолеваемый назойливыми мыслями. Сегодня предстояло «брать» чистильщика и, значит, нужно будет повидаться с Гимназистом. Я поймал себя на том, что успел привязаться к мальчишке и не прочь сделать всё от меня зависящее, чтобы спасти его. Давешний сон на меня так повлиял, что ли? Валерий ничем не отличается от таких, как Сердюк, — внушал я себе, — он не отступится от своих убеждений. Он враг. И всё же я не испытывал к нему неприязни, как к прочим. Юнец внушал мне своего рода уважение. Жаль, если он погибнет. Так и не придя ни к какому компромиссу с совестью, я, хмурый и злой, отправился к месту службы. Чистильщик, как бессменный часовой, уже торчал на облюбованном пятачке в аккурат под окнами кабинета Кудасова. Сегодня ему не придётся скучать. Не далее, как вчера я имел доверительную беседу с адъютантом его превосходительства. Пока генерал в очередной раз разорялся из-за схемы, я убедил адъютанта в необходимости поторопить события, а именно упомянуть о скором отбытии в ставку Врангеля. Упомянуть непременно при Касторском. Что и было проделано тем же вечером. Адъютант его превосходительства обладал прекрасными актёрскими способностями. Буба, несомненно, принял его откровения за чистую монету. Итак, мальчишка-связной занял свой наблюдательный пост, а мы — то бишь полковник, поручик и ваш покорный слуга, притаились в ожидании. Недоставало только куплетиста. Впрочем, куплетист вскоре дополнил нашу мизансцену. Буба Касторский вышел на прогулку по набережной, как всегда, после завтрака. Рядом с ним семенила тонкими ножками крохотная собачонка из породы «какбынетных». Артист петлял, поворачивался вокруг своей оси, раскланиваясь со знакомыми, встречавшимися на каждом шагу, но, тем не менее, двигался вперёд. Наконец он, подхватив на руки собачку, плюхнулся в кресло перед чистильщиком. — Ага! — возликовал Кудасов, следивший в бинокль за причудливым маршрутом артиста. За спиной полковника застыли в полной готовности двое солдат и атаман Бурнаш, специально по такому поводу вызванный из номеров Калашникова. Кудасов решил, что этих сил вполне достаточно для ареста. Бурнаш клялся и божился, что не подведёт. Грех было загубить такое рвение. Начистив ботинки, артист покатился дальше, а мальчишка, посидев некоторое время в задумчивости, поднялся и скрылся в толпе. Отсутствовал он минут пять. Как говорят математики: «Что и требовалось доказать». — Взять! — коротко бросил Кудасов. Команда захвата сорвалась с места и дробно застучала сапогами по лестнице. Я выглянул на улицу: уж очень хотелось посмотреть, как атаман будет ловить лазутчика. Да и не мешало проконтролировать на случай непредвиденных ситуаций. Нет, атаман, вопреки моим опасениям, не ринулся на жертву, сломя голову. Он предпочёл более эффектное задержание. В то время, как солдаты осторожно заходили справа и слева, Бурнаш уселся в кресло и выставил левую ногу в нечищеном сапоге. Мальчишка, занятый собственными мыслями, даже не глянув в лицо клиенту, принялся за работу. Вскоре сапог блистал как новенький, но атаман не спешил менять ногу. Парнишка стукнул щёткой по колодке раз, другой — атаман не шевелился. Тогда чистильщик, досадуя на нерасторопного клиента, поднял, наконец, голову. И — замер. Бурнаш мигом ухватил обомлевшего лазутчика за вихор. В тот же миг по бокам выросли солдаты, подхватили чистильщика под белы руки и поволокли в контрразведку. — Попался, голубчик! — ухмыльнулся Леопольд Сергеевич. Мне бы хотелось присутствовать на первом допросе чистильщика, но пора было выдвигаться на встречу с Валерием Михалычем. Если не сам Данька Щусь, то цыганёнок или девчонка уже донесли ему, что схема в скором времени покинет Ялту, переместившись в Джанкой. Где добыть её будет ещё сложнее, чем выковырять из сейфа Кудасова.