***
Пожар. Огонь — это вещь, которая всё разрушает. Дым и пепел — всё, что остаётся в конечном итоге. Ни воспоминаний, ни жизни, ни тени, ни следа. Когда горит ваш дом, а вы можете лишь молча смотреть, как умирает ваше прошлое без единого шанса на восстановление, в вашей голове начинают проноситься мысли: «А зачем? Зачем жить, строить, воспитывать, если в конечном итоге ваше тело рассыплется пеплом на могильном костре?». Мне было десять. Я была дочерью мелкой торговки овощами. В нашей семье помимо меня было ещё пятеро детей: трое младших братьев, одному из которых не было и года, сестра — моя погодка, и старший брат, без вести пропавший три года назад. Мы жили в подвале бакалейной лавки, в которой по вечерам открывалась мелкая пивнушка, где мать подрабатывала, разнося пьяницам пинты медовухи. В нашем подвале было сыро и мерзко, а зимой там было особенно паршиво, от холода мы по ночам жались друг к другу, отбивая зубами незамысловатые ритмы. Наших отцов мы не знали. Они у всех нас были разными, возможно, являясь одними из тех пьяниц, что наша мать обслуживала в пивнушке. Нас это не интересовало. С младшими я ладила плохо, поэтому, будучи десятилетним ребёнком, я искренне не любила маленьких детей. Я выросла на их бесконечных криках и плаче и совершенно не понимала, зачем мама каждый год рожает ещё и ещё. Нам было почти нечего есть, еду я начала воровать лет в шесть, а к десяти это вошло у меня в привычку. Пожалуй, это самое лучшее, что я умела. Воровать. Главное, меня почти никогда не ловили за этим, половина посетителей бакалейной лавки верили, что я самое невинное существо в деревне. Впрочем, они говорили так про всех детей из нашей семьи. В тот день я впервые попалась на краже...***
— Вивьен! Поднимайся, растяпа! Мать уже сотый раз кличет тебя! Я вздрогнула. Открыв глаза, я снова очутилась на холодной, поеденной термитами серой лавке, в родном заплесневелом подвале. Было очень жаль осознавать, что то чудесное тепло, солнце и вкусные яблоки были лишь сном, который вновь уступил моей рутинной реальности. — Нечего бездельничать, растяпа! — Моя сестра грубо толкнула меня, повалив с лавки. — Живо иди помоги матери выложить овощи на прилавок. — Можно было не толкать! — я обиженно засопела, потирая ушибленную коленку. — Поговори мне тут ещё! — Сестра отвесила мне подзатыльник. — Живо, я сказала! Я поднялась на ноги и, нашарив пальцами правой ноги под лавкой чуни, которые достались мне ещё от пропавшего брата, на ходу нацепила их, спеша на улицу. Инесса, моя сестра, каждое утро будила нас таким образом, сталкивая с лавок и раздавая указания, возомнив себя самой главной. Она была старше меня ровно на год, но вела она себя так, будто я маленький ребёнок, нуждающийся в её воспитании. Я вышла на улицу, зябко поведя плечами. В нашем краю, близкому к Северной Границе, круглый год стояла мерзкая холодная погода. Зимой дома до крыши стояли в сугробах, весной шли проливные дожди, летом стоял непробиваемый туман, а осенью снова лили дожди. Деревня, в которой мы жили, стояла обособленно от всего внешнего мира, на пересечении Главного Торгового тракта и Грязной Дороги, по которой узников со всего королевства вели в цепях в места их заточения. Вокруг деревни не было ни гор, ни холмов, куда ни глянь — серая равнина, которая обеспечивала нам круглогодичное обдувание ветрами со всех сторон. — Вивьен, чего рот разинула, ну-ка помоги мне! — окликнула меня мать. — На-ка, разгрузи корзину с петрушкой, да смотри, ту, что побитая, под низ ложи, поняла? — Поняла, — ответила я, снимая с лавки и ставя на прилавок корзину с зеленью. Разбирать корзины с овощами мне не нравилось, но стоять за прилавком мать разрешала только Инессе, поэтому помогать я могла только так. Зато я быстрее освобождалась, и если мать надолго отходила в соседнюю лавку, то Инессе приходилось полдня торговать, пока я могла свободно шататься по улицам. Сегодня я так же быстро, как и всегда, справилась со своей задачей. Разложив зелень на прилавок и получив от матери разрешение катиться на все четыре стороны, я весело и беззаботно пошла гулять. Через квартал. До пекарни. По дороге я встретила Ронни, дочь кузнеца, которая, в отличие от меня, жила в достатке, у неё даже кукла была. Одна, зато настоящая — с волосами, носом, глазами и ртом. Она частенько хвасталась ей на улице, пока мы с сестрой качали на руках поленья, обёрнутые в старое тряпьё. Ронни частенько подглядывала, как я таскаю с пекарни рисовые лепёшки, поэтому мне приходилось ими с ней делиться. Вот и сегодня она снова увязалась за мной. До чего же противная девчонка! — Здравствуй, Виви, — она приветливо мне улыбнулась. Она всегда всем приветливо улыбалась, когда ей было что-то нужно. Я не любила Ронни. Я завидовала ей. Завидовала её большим, глубоким голубым глазам. Завидовала светлым кудрям и кремовой коже. Завидовала тому, что у неё есть кровать, на которой она спала. Завидовала тому, что у неё был отец. — И тебе не болеть, Ронни, — хмуро сказала я, ковыряя на ходу дырку на своей тунике. — Ты за лепёшками? — она многозначительно на меня взглянула. — Ага, — сказала я, как можно больше добавив высокомерия. — Тогда я с тобой, лады? — Ага, — повторила я. Нет, не лады, катилась бы ты к себе домой, Ронни. Я зло пнула лежащий на дороге камень. А мы тем временем уже подошли к пекарне. Здесь же, возле вкусно пахнущего домика, стоял засаленный прилавок с целой кучей пирожков, свежевыпеченного хлеба и, конечно же, рисовых лепёшек. Я облизнулась, уже ощущая во рту их вязкий вкус. Ронни стояла подле, радостно и с предвкушением улыбаясь. А то как же! Нахлебница. Всю работу-то я делаю! Я зло покосилась на девочку. Ничего, как-нибудь я тебе жука в лепёшку засуну. Здесь всегда было многолюдно. Тётку Агнессу, главную повариху в пекарне, все знали и уважали. По утрам была самая свежая выпечка, поэтому здесь всегда в эту пору толпилась куча людей, среди которых можно было легко лавировать, утаскивая с прилавка лепёшки. Так я всегда и делала. Так я поступила и сегодня. Велев Ронни стоять чуть позади, я медленно и непринуждённо, пряча лицо за спиной у стоящего впереди мужчины, пробиралась сквозь очередь к прилавку, за которым вовсю торговалась тётя Агнесса. Раз шаг. Ещё. Медленней. Так-с. Ещё шажок. Вот я уже у прилавка. Мужчина передо мной покупает пшеничный хлеб и пирожок с мясом, а я абсолютно спокойно беру с прилавка три тоненьких рисовых лепёшки, опускаю вниз под прилавок и... раз! Запихнула всё за пазуху. Очень довольная собой, я подмигнула Ронни и медленно отошла в сторону. — Стоять! Я вздрогнула. Нет, это, наверное, не мне. — Эй ты, рыжая! Ну-ка повернись! — Меня больно схватили за локоть и развернули. Это был тот самый мужчина, за которым я пряталась, оказавшийся вовсе не мужчиной, а молодым юношей лет шестнадцати, одетым в голубой мундир. Голубой мундир! Чёрт! Студент Академии Жандармов! Я облизнула пересохшие губы, оглядываясь в поисках Ронни. — Ну-ка покажи, что ты взяла? — строго сказал юноша, глядя на меня сверху вниз. — Это же Вивьен Дарс! — всплеснула руками тётка Агнесса. — Отпустите её, добрый господин. Она очень хорошая девочка, никогда ничего без спросу не брала! — «Не брала» говорите — Будущий жандарм сверкнул своими пронзительными синими глазами и повернулся к остолбеневшей Ронни. — А ты что скажешь? Обещаю, что не выпорю тебя за кражу, если скажешь, что взяла твоя подружка. Я с мольбой в глазах посмотрела на Ронни. Не говори! Не говори! Пожалуйста, Ронни! Вспомни, как я делила с тобой эти лепёшки. Ну же, Ронни! — Я... — На глазах у нее выступили слёзы. — Я... Я ни при чём клянусь. Он-на... Он-на меня заставила. С-сказала постоять н-на страже, - девчонка Ронни вовсю уже рыдала. — Я... Я н-не хотела, а о-она... — Я понимаю, — нетерпеливо сказал молодой человек. — Так что же она украла? Ну же, не плачь. Скажи мне. Правосудие на твоей стороне. — Л-лепёшки. — Что? — переспросил он. — Р-рисовые лепёшки. Предательница.***
Меня выпороли. Он порол меня самолично, перекинув через колено, уткнув носом в свою ногу, обтянутую чёрной тканью штанов. Прямо там. На глазах у всей очереди и тётки Агнессы. На глазах у Ронни и прибежавшей на крики Инессы. Я не ревела. Даже не думала. Меня удерживала от этого ярость — на себя, на чёртову Ронни и на бьющего меня юношу. Он выпорол меня, а затем заглянул в глаза, ожидая, наверное, увидеть там обиду, слёзы и раскаяние. Обиду он и правда там увидел. Несомненно. А я встретилась с его пронзительно синими глазами. Таких ярких я ещё никогда не видела. Он смерил меня оценивающим взглядом и отпустил под возмущённый ропот толпы. Теперь вся деревня окрестила меня «воровкой Дарс». Был уже вечер, и мать как обычно ушла работать в пивнушку, а я лежала на животе на лавке, чувствуя, как горит всё мягкое место. — Мало тебе! — сообщила Инесса. — Моя сестра — воровка. Стыд-то какой! Как теперь людям в глаза смотреть? А? Я тебя спрашиваю, дрянная девчонка! Инесса замахнулась на меня, но я смогла увернуться от её подзатыльника. Спасибо, но мне на сегодня хватило. — Ну ничего, дрянь! — прошипела Инесса. — Мать освободится и устроит тебе по первое число! Я фыркнула. Мама никогда нас не била. Ругала, гоняла, обзывала, но бить — нет. Вдруг на головой у нас раздался громкий треск. Мы дружно задрали носы, глядя на заросший плесенью потолок подвала. Наверху послышался топот, крики, сначала матерные, а потом отчаянные, полные ужаса. Я подскочила с лавки, намереваясь пойти посмотреть, в чём дело. — Нет, сиди здесь! — закричала на меня сестра. — Мать велела сидеть здесь и не высовываться по вечерам! — Я только посмотрю! — Я сделала шаг в сторону деревянной лестницы. — Нет! — Инесса преградила мне путь. Мне надоело твоё командование, Инесса! Я сильно толкнула сестру в живот, от чего та свалилась на пол, и, перепрыгнув через неё, рванула вверх по лестнице в полный паники и криков зал пивнушки. Я вылезла на первый этаж — здесь ужасно пахло гарью. И очень дымно. Я закашлялась. Кажется, что-то очень сильно горит. Нужно найти маму. Закрыв лицо рукавом, я отправилась в самую гущу дыма, к кухне, туда, где должна быть мать. Мне становилось жарко, повсюду что-то трещало, бегали люди. Пару раз в меня врезались, один раз повалили на пол. Я больно ударилась затылком, но нашла в себе силы подняться. Мне нужно было найти мать. Я увидела огонь. Он был в полуметре от меня. Там, на кухне, откуда доносились хрип и кашель. Я остолбенела. Пожар. — Вивьен! — На моё плечо опустилась мамина рука, и я с облегчением вздохнула. Теперь всё будет в порядке. — Быстро на улицу, Вивьен! Где малыши? — Там, — я указала рукой в сторону подвала. — Беги на улицу, Виви! — крикнула мама и кинулась туда. — Но мам... Позади обвалилась балка, щепки которой отлетели в меня, разорвав кожу на щеках. Хлынула кровь. Мне нужно выбираться. Дым и гарь были повсюду. Безумно жарко. Я задыхалась, кашляя так, что саднило горло. Пламя распространилось по всему первому этажу пивнушки. Я упала на колени. Голова кружилась, кислорода катастрофически не хватало, но я чудом доползла до двери. Позади и впереди меня падал горящие деревяшки. Горели столы, стулья, бочки с вином... Я кубарем выкатилась на улицу, отползая подальше от охваченного пламенем дома. Входная дверь обвалилась, и весь дом превратился в огромный столб огня. Больше оттуда никто не вышел. Пожар. Огонь — это вещь, которая всё разрушает. Дым и пепел — всё, что остаётся в конечном итоге. Ни воспоминаний, ни жизни, ни тени, ни следа. Когда горит ваш дом, а вы можете лишь молча смотреть, как умирает ваше прошлое без единого шанса на восстановление, в вашей голове начинают проноситься мысли: «А зачем? Зачем жить, строить, воспитывать, если в конечном итоге ваше тело рассыплется пеплом на могильном костре?».