Верю-не верю

По правде сказать, Чарльз не очень-то любил конференции. Когда-то они ему очень нравились, ещё в университете. Ему нравилось делиться своими идеями, нравилось слушать и впитывать то, чем с ним могут поделиться другие. Конференцию он воспринимал как возможность обменяться чем-то важным, чем-то, что действительно занимает, что имеет значение. Позже Чарльз понял, что далеко не все смотрят на конференции так же, как и он. Для кого-то это просто повод выбраться на фуршет после всего действа, кого-то заставили писать работу в университете, и они писали просто чтобы не вылететь оттуда, кто-то терпеть не может писать работы, предпочитает практику, но вынужден возиться с бумагами, и рассказывает жутчайшим скучнейшим образом… В общем и целом, для Чарльза это было большой удачей – встретить на конференции кого-то такого же увлечённого, как он сам. После войны конференций стало много, а вопросы на них стали серьёзнее. И доклады, конечно же, тоже. Просто появилось множество проблем, которые нужно было как-то решать, хоть как-нибудь, и все неравнодушные умы мира метались, судорожно хватаясь за идеи и сталкиваясь с невозможностью их воплощения. С одной стороны, Чарльз не мог не ценить это оживление, но с другой была его причина – эта война, а с третьей – то, что, кажется, чем дальше, тем более бессмысленными были все эти обсуждения, разговоры, доклады… С каждой конференцией Чарльзу Ксавье, молодому генетику и антропологу из США, становилось всё горше. Ещё горше Чарльзу было от тех мыслей, что он читал вокруг себя. Со всех сторон. И если дома, в Уэстчестере с этим было попроще, то здесь, в Европе, где он посетил уже две международные встречи и две конференции, всё было куда хуже. Чарльз передвигался в основном на поездах, и отовсюду он слышал, как людям плохо. Тем, кто потерял родных на войне. Тем, кто едва выжил сам. Тем… всем, всем, всем… Чарльз провёл ладонью по лицу, будто собирая на кончики пальцев паутинку из чужих переживаний, которая липла к его разуму. Он остановился на ночь в тихой гостинице в маленьком немецком городке и теперь сидел на улице за одним из столиков. Свет горел мало где, улица была тёмной и тихой. Ксавье никогда в жизни не видел такого в Америке. Столик его стоял прямо рядом со входом в гостиницу, над дверью висел фонарь, и к нему слеталась вся мошкара, а мотыльки отбрасывали пугающе громадные тени. Чарльз сощурился, глядя на них, а ещё чтобы дым не попал в глаза. Вообще-то он не курил, но в Европе как-то… почему-то иногда хотелось. Может быть, это желание он по невнимательности подцепил у кого-то из местных, а может просто обстановка располагала. Удивительная обстановка. Война два года как закончилась, и с одной стороны казалось, что это было так ужасно, ужасно давно, а с другой – будто бы она всё ещё идёт кое-где. Вот как сейчас. Чарльз ощутил напряжение, настороженность, предельную концентрацию и страх, который был тщательно переформирован в холодную тихую злость. С такими эмоциями можно воевать. Ксавье не сразу встрепенулся, поняв, что это кто-то рядом испытывает эти эмоции – слишком глубоко задумался. Чарльз ровнее сел на скрипнувшем металлическом стуле, озираясь в поисках человека, который… которому было так плохо. «Wer ist hier?» – вспомнил Чарльз немецкий и хотел было уже позвать, но заметил тень, метнувшуюся от дома к дому. Кто-то явно избегал света и его самого. Чуть подумав, Ксавье всё же аккуратно потянулся к чужому разуму. Разум оказался юным, но таким… болезненным, что у Чарльза заныли виски, к одному из которых он прижимал пальцы. Может, так делать и не стоило, но он не выдержал и влил в этот разум немного спокойствия. Немного гармонии. Ровно столько, чтобы человек не пустился наутёк, когда Чарльз его окликнет. Или чтобы не запустил в него что-нибудь острое. Плотная смесь из страха, злости и решимости весьма способствует проявлениям агрессии, Ксавье отлично знал это. – Я безоружен и не хочу зла, – произнёс Чарльз, когда почувствовал, что юноша, прятавшийся в тени, успокоился. Ксавье поднял руки, показывая их, и ойкнул, тут же роняя сигарету. Она дотлела до самых его пальцев и слегка обожгла. – Вы не немец, – после паузы парень всё же отозвался, медленно выйдя из тени дома на дорогу. Английский у него был отличным, хотя он и говорил с лёгким акцентом. – Нет, я из Америки, – Чарльз опустил руки и заулыбался парню. Тот был и правда ещё совсем молодым, может, ещё даже несовершеннолетним. – Мне нужно пройти дальше. Не могли бы вы никому не говорить обо мне? – Чарльз заметил, как стали жестче и острее черты молодого лица. У своего горла он почувствовал что-то прохладное. – Это лезвие бритвы, – пояснил парень, отвечая на невысказанный вопрос. Чарльз едва не задохнулся от восторга. Это было невероятно. Мальчик явно был мутантом, скорее всего телекинетиком, и, судя по всему, мастерски управлялся со своими способностями. – Потрясающе, – не выдержал Чарльз. Парень явно опешил от этого, но виду почти не подал, только нахмурился, а скулы его напряглись сильнее. «Потрясающая мутация, мой юный друг, – повторил Ксавье уже в голове мальчика, и тот весь вздрогнул, перестал моргать, глядя на Чарльза. – Совершенно потрясающая. Прости, что так бесцеремонно вторгаюсь в твой разум, но иначе ты вряд ли поверил бы мне насчёт того, что ты не один. Ты не один обладаешь особыми способностями, Эрик. Я могу так называть тебя? Так вот, ты не один, но такой способности, как у тебя, я ещё не видел. Это потрясающе. И ты отлично владеешь собой, судя по всему». Ксавье облизнулся, заставив себя остановиться. Иногда было очень сложно сдерживать словесный, а тем более мысленный поток. Лезвие аккуратно пристроилось на краю столика, Эрик подошёл к Чарльзу, и тот сделал попытку встать. – Сидите, – нервно отозвался Эрик, и Чарльз понял, что встать просто-напросто не может. Спинка стула резко обвилась поперёк его живота. – Невероятно, – Ксавье осмотрел металлический жгут и поднял глаза на парня, который подошёл к нему. В свете фонаря стало видно, что одежда на нём подобрана кое-как, явно с чужого плеча, а на лице не по возрасту много морщин. Этот мальчик много пережил, много такого, от чего люди умирают сразу на месте. А он пережил. Ещё не известно, удача это или проклятие. – Я… – в Эрике было так много решимости, он мог сделать что угодно, но просто-напросто не знал, что делать и говорить теперь. – Ты мог бы освободить меня теперь, я не буду вставать, – Чарльз снова улыбнулся ему. Эрик чуть поколебался, пристально вглядываясь в лицо Ксавье, но всё же шевельнул пальцами, заставляя спинку стула снова стать спинкой стула и ничем больше. – Вы читаете мысли. – В том числе, – Чарльз закинул ногу на ногу и жестом предложил Эрику сесть на соседний стул. Тот и правда сел, положил руки на колени и уставился на них. – Если вы станете читать мои снова, я снова подниму лезвие, – наконец произнёс Эрик. И добавил немного тише: – Я думал, я один такой. – Нет, друг мой, – Чарльз не вкладывал в эту фразу столько тепла специально. Оно само просочилось на язык. – И тебе вовсе не нужно быть одному, – осторожно продолжил он. – Что вы можете знать о том, что мне нужно? – резко бросил ему Эрик, обернувшись. Он смотрел с прищуром – злым и недоверчивым, – и в контраст со словами Ксавье, с его языка сорвалось не тепло, а вербальный дротик или метательный нож, ледяной и острый. – Всё, – отозвался Чарльз негромко, коснувшись пальцами виска, и снова закурил, положил портсигар и зажигалку на середине стола – так, чтобы Эрик мог при желании взять их. – Ты идёшь в сторону Польши, но ты не знаешь, что будешь делать там, ведь так? Ты хочешь устроиться работать на какой-нибудь завод, но здесь ты всё ещё боишься закатывать рукава, – Эрик резко накрыл ладонью своё предплечье, сжимая его с силой. – Прости, что напоминаю об этом, – тише добавил Чарльз и замолчал. Очень хотелось расспросить Эрика, хотелось попросить, чтобы он показал, что умеет, поделиться с ним тем, что Чарльз знал сам… Но он молчал, потому что всё это сейчас было бы невозможно глупо. Глупо, эгоистично и издевательски. Эрик всё же взял сигарету – просто чтобы сделать хоть что-нибудь. Курил он быстро и на Чарльза больше не смотрел. – Завтра я буду в Берлине, а послезавтра вылетаю в Нью-Йорк, – наконец снова заговорил Чарльз, затушив свою сигарету в маленькой пепельнице на столе. Эрик тоже докурил, окурок он теперь комкал в пальцах, заставляя уголёк выпасть на землю. – Уже был один человек, которому нравилась моя способность, – произнёс он. Чарльз почти наяву видел, как слова леденеют, окрашиваясь в блестящий серый. – Ты резонно считаешь, что не должен верить мне, – кивнул Чарльз. Он потёр ладонь о штанину, думая, стоит дотронуться до плеча Эрика или нет. – Давай так, я клянусь, что никогда не стану проникать в твои мысли без разрешения, а если ты хочешь, научу тебя защищать мысли, – Чарльз неотрывно смотрел на Эрика, а тот смотрел на выпотрошенные остатки сигареты в своих пальцах. Ксавье всё же протянул руку. Его запястье тут же захлестнул прут из спинки стула. Чарльз негромко вздохнул, и прут медленно, будто нехотя отпустил его. Пальцы Чарльза коснулись грубой ткани куртки Эрика и волос на его шее. Ксавье не лез в его разум, даже не думал, но постарался как можно более транслировать ему своё желание помочь, желание всё исправить. Не то, что было с Эриком, а то, что исправить ещё можно: может быть, его дальнейшую жизнь, или жизнь всего мира. В конце концов, Чарльз ведь за этим ездил на конференции в Европу. Эрик поднял на него глаза и криво, горько усмехнулся. Не нужно было читать мысли, чтобы понять, что он считает, что это всё дерьмо собачье, что исправить ничего нельзя, а то, чего заслуживают люди – это боль. Это то, что Эрик видел везде, это то, что он хорошо усвоил, когда убили его мать, и это то, что закрепилось в его сознании, пока в одном из концлагерей над ним ставили эксперименты. Это то, что он считал правильным, когда убивал Клауса Шмидта, которому «нравилась его способность». Ксавье понимал, насколько гадко должно было бы ощущаться Эрику его сочувствие, но поделать с собой ничего не смог. – Вы обещали не лезть в мою голову. Чарльз понял, что у него глаза такие же влажные, как у Эрика. – Я не лез. Просто ты очень громко… ощущаешь, – Чарльз улыбнулся, сморгнув влагу. – Я видел много опасных людей, – Эрик стоял фактически по стойке смирно, пока они ждали такси. Это было первое, что он сказал за всё время, что они были в аэропорту Берлина, что летели и что проходили Нью-Йоркский терминал. – Но они все просто младенцы по сравнению с тобой, – он повернулся к Чарльзу. Тот запахнул своё пальто и тоже посмотрел на Эрика, изогнул бровь в немом вопросе. – У меня нет никаких документов, я два года скитался по Германии, убив одного из офицеров, и всё, что у меня есть – это номер на предплечье. Но я сейчас стою в Нью-Йорке, будто так и нужно, и жду такси. И никто не задал мне ни одного вопроса ни там, ни здесь. И это твоя заслуга, Чарльз. И это делает тебя опаснее кого угодно на свете, – у Эрика был уверенный холодный взгляд, он просто рассуждал и анализировал. И мотал на ус, делал для себя выводы. Ксаьве вздохнул и улыбнулся. – Если ты позволишь мне, я могу показать, почему это не так, друг мой. Не все люди имеют этот «опасный» потенциал. – «Не все люди плохие»? – Эрик чуть скривился в усмешке. – Не все люди плохие, – кивнул Чарльз совершенно серьёзно. – Американцы все такие… – Эрик запнулся, подбирая слова. – Такие идеалисты? – К сожалению, нет, – хмыкнул Чарльз, махнув желтой машине с «шашечками» на боках. – Надеюсь, ты потерпишь мой идеализм? Эрик промолчал, садясь в такси. Он смутно надеялся тоже, хотя и не хотел позволять себе этого. Не терпеть надеялся. Надеялся просто – впервые за эти годы.