Шепотом

Я терпеть не могу, когда умирают во имя любви. Ссорятся во имя любви, расстаются во имя любви, дерутся во имя любви – пожалуйста, а умирают… Неэстетично, неэтично, неэпично. Умирать нужно ради чести, а ради любви – жить. Большинство моих знакомых почему-то так не считают. Они разводят сопливые драмы: вот, на этой неделе мы расстались, думал – всё, жизнь кончена. Когда меня спрашивают на этот счёт, я могу только помочь с выбором: утопиться или повеситься. Как по мне, лучше сразу разобрать себя по органам и отдать их умирающим детям. А то они слишком часто умирают в бесконечных очередях на пересадку. А как мне стало ясно, что все сопли из-за любви? Да по-другому и быть не может. Но это я разошёлся. Шурик, видимо, совсем расклеилась, раз дошла до мыслей о суициде. Даю ей время успокоиться. Она не плачет – ткань свитера сухая. В принципе, чтобы этот неугомонный рыжий энерджайзер разревелся – нонсенс. Тихо выдыхаю, путаясь пальцами в её непослушных кудрях. Она, прижимаясь, совсем повалила меня на пол и, считай что, улеглась сверху. - Эй, – шепчу, немного отстраняясь, – сейчас дети придут. Что они о нас подумают, тут же полноценная прелюдия. Находит в себе силы коротко рассмеяться: - Вечно ты всё опошлишь. Дрянной прагматик. - Калечная истеричка, – не остаюсь в долгу. – Давай, поднимайся, расскажешь, что стряслось, и тогда мы решим, стоит ли тебе бесславно подыхать. Моё плечо приглушает её и без того негромкий смех. Недолго медлит, однако приподнимается на локтях. Лукаво, но с ощутимой признательностью щурится: - Я тебя люблю. Ответные слова легко слетают с губ: - И я тебя. Опирается на руки, давая возможность встать мне, и тогда уже я помогаю ей подняться, а заодно снять обе куртки. Под ними тонкая безрукавка – Шурик, видать, с концами решила отморозить себе все конечности. - Иди сюда, – поддаваясь накатившему порыву, подзываю девчонку к ближайшему светильнику, а когда она подходит, с хмыком сжимаю её запястье. – Смотри, – провожу пальцем по наиболее заметной вене аж до локтя. – Есть туева куча способов себя угробить. Есть болезненные, есть – не очень, есть такие, что закроешь глаза и всё – нет человека. Поэтому, – невесело усмехаюсь, – чтобы при мне об этом даже не заикалась, чёртова суицидница. Напряжённо кивает, понимая, что я прав. Она ничего не знает об Ане, особенно про её смерть – ни я, ни Сонька не проболтались, поэтому, видимо, не понимает, как неприятны для меня те глупые слова: «Я хочу сдохнуть». Гашу некоторое раздражение как раз вовремя – в дверь стучат. - А что бы ты делала, если бы они не ушли? – любопытствую. - Закрылась бы с тобой в туалете, врубила бы воду на полную катушку для заглушки и домогалась бы тебя по-чёрному, – криво усмехается и тут же громко произносит: – Открыто, входите. - Ты прямо всё продумала заранее, – искренне оцениваю её «гениальный» план. Без сомнений, всё бы так и произошло, если бы дети ненадолго не слиняли. А так они вошли, притянув с собой сухой шоколадный торт. Глядя на них, я подавил желание глубоко задуматься, не было ли это лёгкое раздражение попыткой заставить себя что-то почувствовать. Потому что в груди постепенно, год за годом вязкой паутиной расползается жуткое безразличие. Безразличие к себе, окружающим, родным и даже к… Нет, невозможно, это всего лишь мои глупые фантазии. Как говорят: «У страха глаза велики». Насильно избавившись от мрачных мыслей, объявляю, мол, иду готовить чай. Обмениваюсь с Шуриком понимающим взглядом: разговор придётся отложить на потом – и краем глаза ловлю сложный нечитаемый взгляд Никиты. Не понимаю и не хочу разбираться, что он означает. Время до вечера проходит незаметно: сначала детка, сгорая от любопытства, распаковала презент – стало сразу ясно, почему бандура оказалась лёгкой. В ней хранился громадный заяц. Пушистый, бело-жёлтый – чую, Шурик у меня ещё не раз приедет, чтоб его постирать – с громадными ушами и выражением лёгкой издёвки на морде. Заяц из преисподней, мля. Когда я сообщил об этом мелочи, девчонки на пару заявили, мол, я ничего не понимаю, Никита мужской солидарности не проявил и поддержал их, но молча. В сумке лежала игрушечная собака и пара тонн отвратной детской косметики. Из последнего комплекта я, несмотря на все вопли, разрешил оставить только духи – остальное неизменно вызывало справедливые подозрения насчёт безопасности. Ну, испытывали их на собаках, и что? Гринписовцы, услышь это заявление, четвертовали бы меня с особой жестокостью, но, блин, сравнили, где - люди, мало того, дети, а где - псины. Потом мы болтали о пустяках, смеялись до хрипоты, играли в твистер и откопанную в недрах одного из шкафов приставку. Часов в шесть мальцу позвонили некие мифические приятели и он, извиняясь, слинял. Вау, а я думал, у мальчишки их совсем нет – вечно же рядом ошивается. До пол-одиннадцатого по заказу Шурика смотрели одну юмористическую мелодраму и отправили Соню баиньки – она заснула ближе к середине кино прямо на диване, и мне пришлось относить её в кровать. - Останешься или пойдёшь со мной? – на непонимающий взгляд поясняю, что хочу поехать развеяться. Колеблется, обняв руками согнутые в коленях ноги. При слабом освещении настольной лампы и выключающегося телевизора, она кажется ещё более растрёпанной, рассеянной и несчастной. - С тобой, – решается. – Мы так и не поговорили. - Тогда собирайся, поедем на байке, – поднимаюсь с дивана. – И надеюсь, ты не станешь накидываться на меня с воплями о самоубийстве. - Не дождёшься, – фыркает. А что-то во мне облегчённо «умывает руки». Парковка работает допоздна, и мы успеваем забрать мою тарантайку до закрытия. Без приключений доезжаем до другого, ещё незнакомого мне клуба и, когда слезаем, Шурик начинает рассказ. - Помнишь, я говорила тебе, что устраиваюсь на работу? Мне дали два выходных, но завтра придётся возвращаться, а я, – зябко, будто от холода, передёргивает плечами, – не хочу. Понимаешь… – делая глубокий вдох, собирается с силами. – Я человека пристрелила. Молчу, паркуя байк возле на вид недешёвых тачек здешних тусовщиков. - И? – лаконично интересуюсь. – Совсем с концами или просто ранила? - Ранила, но это была самооборона. Он на меня с ножом кинулся, знаешь, как я струсила. Зажал меня в углу, ты не представляешь, как страшно. Убежать некуда – ни окон, ни дверей, – ощутимо вздрагивает. – Потом смотрю, ствол чей-то на тумбочке – наверно, кто-то из его дружков забыл – мы-то в его хате сидели. Я за него, как за спасательный круг ухватилась, пригрозила, типа, если не отойдёшь – пристрелю. Он – ноль реакции. - Так он бухой был или просто дурной? – спрашиваю, когда подходим к дверям. Возле них стоит типичный мордоворот – сканирует нас придирчивым взглядом, но пропускает. Здесь вход дорогой, но это меня мало заботит: плачу за себя и Шурика разом. В обычном случае она бы возразила, но сейчас задумчиво молчит. - По-моему, он чего-то накурился или нанюхался. Может, даже вколол. Когда я пришла, он уже был под кайфом и, кажется, – снова нервное передёргивание плеч, – меня даже не узнал. Отдавая вещи в гардероб, заходим в шумный и какой-то мутный зал, где нужно во всю глотку перекрикивать пульсирующую в барабанных перепонках музыку. Ди-джей отрывается вовсю. Людей в клубе немного: наверное, мордоворот пропускает далеко не каждого, но народа хватает. Мы сразу заказываем по бокалу странной синей шипящей жидкости, и пока её готовят, Шурик для лучшей слышимости наклоняется к моему уху: - Я не знала, что там пуля и что он вообще рабочий. Просто когда он шаг сделал – сердце так стучало, думала, выскочит – это от нервов я выстрелила. Пальцы дрогнули, – и всё это лихорадочным полушёпотом. – Я сама, когда выстрелила – испугалась и сбежала. Как попала домой – не помню. Только в зеркало посмотрела – лицо белое, как простыня, и ствол в руках. Ты не представляешь, как я потом вспоминала, не увидел ли меня кто-то из легавых или, мля, добропорядочных граждан. Это сейчас понимаю, что даже если бы увидели, подумали бы, что игрушка, а тогда… Нам принесли по коктейлю, и она сделала большой глоток. На секунду оторопело замерла: напиток-то, по-видимому, ядрёный, но затем снова наклонилась: - Думала, скорую вызвать, но хватило мозгов додуматься, что ничего хорошего не выйдет: медики ж обязательно в ментовку доложат, типа у нас окоселый нарк с огнестрелом в ногу. Неизвестно, кому из нас от этого хуже бы вышло. У меня телефон был одного из его дружков – я ему позвонила. Он, конечно, матерился, но пообещал разобраться. А я струсила, поменялась с девчонками сменой… - И рванула ко мне, – доканчиваю. Кивает, делая ещё один, более осторожный глоток. После некоторого осмысления сложившейся ситуации, всё же спрашиваю: – Так в чём трабл? Она скосила на меня тускло-синие глаза и тяжело вздохнула. Музыка продолжала громыхать, но это совсем не раздражало. Для завсегдатаев ночных клубов она постепенно становится обычным звуковым фоном. - Тебе не понять. Я без него жить не хочу. Ну вот, я так и знал. Шурик вечно влюбляется не в тех: то в алкоголика, то в нарка, то в дилера, то в какого-нибудь типа, так или иначе связанного с криминалом. И каждый раз она твердит, что вот он – единственный и неповторимый, вот он – её мечта, её идеал и так далее по списку. А потом спрашиваешь её через пару недель: «Ну и где он, твой хвалёный хахаль?» и получаешь в ответ что-то типа: «Любовь прошла – завяли помидоры. Он оказался не таким, как я думала». Правда, застрелить она ещё никого не пыталась. - Да ну? И это повод для самоубийства? Если бы знал, что всё обойдётся так легко, не стал бы нервничать. Впрочем, если у неё очередной залёт, не стоит удивляться. - Нервничать? – Шурик фырчит, скептически усмехаясь. – Да ты спокоен, как удав. - Увы, – в притворном сожалении развожу руками. - Ладно, – ещё глоток той синей пакости и неожиданное бесшабашное предложение. – Пошли, потанцуем. Лучшего способа снять её стресс нам сейчас не найти, поэтому соглашаюсь и позволяю утянуть себя на танцпол. Музыка обычная – не быстрая, не медленная, слегка зазывающая и манящая, а эти мигалки – в смысле светоэффекты – добавляют остроты ощущениям. Не знаю, есть ли тут мальчики или девочки, торгующие «сладким», но Шурику сейчас что-нибудь из лёгких не помешало бы. Да, она делает вид, что произошедшее трогает её не слишком сильно, но я-то вижу: на лице опять игривая маска «всё зашибись». А я бесчувственный кретин, и ничего не могу поделать со своей прагматичностью и малодушием. Рыжая бестия отрывается по полной: что-что, а танцевать она умеет. Плавное движение в такт – от плеча до бедра, взмах рыжей шевелюрой, томный, почти похотливый взгляд из-под длинных ресниц – и меня пробирает. Хотя, кажется, не только меня. Шурик снова прогибается, когда сзади на её талию ложатся крепкие руки бритоголового мужика лет тридцати. Она ничуть не удивлена и уж тем более не против, но вопросительно смотрит на меня. Едва заметно киваю, отстраняясь подальше. Хочет трахаться? А я что, запрещаю? Судя по всему, ей сегодня совершенно всё равно, с кем – оборачивается она только после негласного согласия, когда заканчивается очередной трек. Для рыжей секс никогда не был символом любви, нежных чувств и прочей розовой ерунды – она могла изменять бой-френду по тридцать раз на дню, не испытывая угрызений совести. Уж мне ли не знать: некоторые люди способны заниматься сексом в угоду своим фантазиям, чтобы забыться и даже из жалости, но никак не потому, что секс и любовь иногда представляют синонимами. Теперь дело за малым: даже если мужик хотел простого флирта и пары танцев, Шурик возьмёт несчастного в оборот. Правда, несчастье его весьма относительно. Ненадолго смешиваюсь с танцующей массой, но желание дрыгать конечностями пропало, поэтому решаю банально надраться. Завтра выходной – мне можно. Поэтому сажусь на высокий барный стул и методично поглощаю абсент, джин, скотч, виски – в животе постепенно образуется взрывоопасная смесь. Краем глаза замечаю Шурика и её хахаля. Они продираются сквозь толпу, останавливаются возле гардеробной, чтобы в очередной раз присосаться друг к другу, и, прихватив манатки, сматываются. Шурик, очаровательная залётная пташка. Что ж тебе так постоянно не везёт? А мужики, они ж такие скоты: любят тебя, восхищаются тобой, а женятся на других. Я б и сам тебя в жены взял, но, чую, тебе со мной ещё хреновей будет. Моя бедная рыжая девчонка. Ближе к закрытию клуба ощущаю удушающую тошноту. С трудом, почти на карачках дошатываюсь до толчка, склоняюсь над умывальником и дарю ему всё содержимое моего бренного желудка. Широким жестом стираю со рта вязкую нитку слюны, но понимаю, что ещё не всё, и снова наклоняюсь над чёртовым умывальником. М-да, мерзость, конечно. Да и я, видать, переборщил. Поднимаю взгляд на большое мутноватое зеркало и при виде своей физиономии с отвращением кривлюсь – так мне и надо, знал же о последствиях. Сзади, в ближней к стене кабинке слышится смех. Женский. И не уверен, что не словил глюк, но всё же иронично усмехаюсь: в конечном счёте, куда ни пойди, везде одно и то же. Нет, трезвее я определённо не стал. Шатаясь, расплачиваюсь за выпивку и еле-еле выбираюсь из клуба. Доползаю до байка – это меня так колышет или земля шатается? Но дохожу, седлаю своего, мать его, коня и, прежде чем завести движок, надолго обессилено роняю на руль голову. Жу-уть, как всё колышется-то. А голова пустая – думать не хочется. Беспричинно смеюсь – сам не врубаюсь, почему, и пытаюсь найти ключи. Когда нахожу, сосредотачиваюсь, но попасть в милипиздрическую щёлку не-по-лу-ча-ет-ся. Эх, снять бы девочку. Минуты три безуспешно тыкаю ключом в щель, пока не понимаю, что щель не та. Фыркаю, однако после нескольких новых попыток завожу байк. В состоянии «дрова» я ездил, и не единожды, но попадаться нашим славным представителям дорожного патруля не приходилось. Ага, я натуральный счастливчик. В этот раз тоже свезло. Доехал прямиком до подъезда, по старинке с горем пополам цепью пристегнул к чему-то – сам не помню, к чему, байк. А грохнулся я, кажется, на второй ступеньке третьего этажа. Ноги заплетаются, заразы. Спас многочисленный опыт похожих попоек – и по зубам не получил, и поднялся быстро. Секунду постоял, вздыхая. Во-о, вот теперь я протрезвел. Трезвее некуда. Наверное… Заодно вспомнил, что куртку так в клубе и оставил. Придётся потом забрать. Потом поднимаюсь к нужному этажу – уже с осознанием, куда иду. Доплетаюсь до последнего лестничного пролёта, когда вижу: у моих дверей сидит нечто. Свет в подъезде горит почти на всех этажах – вернее, не горит только на пятом, поэтому я постепенно узнаю в «нечто» Никиту. И некоторое время бревном зависаю в ступоре. Очухавшись, подхожу, чтобы разбудить пацана. Он, скрючившись, заснул прямо здесь. Сидит, мелочь, на цементе, подтянув к себе ноги и положив голову на скрещённые на коленях руки. Без шапки, без тёплой куртки – в одном тонком вязаном свитере не пойми какого цвета и зауженных джинсах. На ногах те самые «экзотические» гриндерсы. С моей неоценимой помощью Никита постепенно просыпается. Разлепляет глаза, часто моргает, всматриваясь в моё лицо. Нетрезво фиксирую, что он сейчас на ежа похож, и без предрассудков сообщаю это мальцу. Он фыркает – ну точно ёж, а до меня доходит, что надо бы спросить о причине визита. Содержательно вопрошаю: - Ты чего здесь забыл? Не обижается, поднимаясь с холодного пола. Отряхивает несуществующую пыль с джинсов. Потом поджимает губы, а взгляд такой решительный, что даже меня – пьяного, в угаре – слегка пробирает. На одном глубоком выдохе чётко произносит: - Ты мне нравишься. Не только как человек, но и как мужчина. Эм-м, да. Ясно. Перезагрузку системы, пожалуйста.