Шепотом

Он не прекращает ухмыляться, даже когда я делаю шаг в комнату и без размаха заряжаю мелкой твари в челюсть. По инерции отступает, спотыкается о собственную ногу и грохается на пол. Не удовлетворившись, подхожу ближе и от души пинаю придурка в бок, оставляя грязный след от подошвы на его свитере. Приседаю рядом на корточки. - Надумал убиваться? Так не раздумывай. А то я разочаруюсь. Тварь прикрывает рукой припухшую губу и пытается не отводить взгляд. Оо-о, сейчас это не так просто, правда. - Я уже передумал. Можешь разочаровываться, - фыркнув, вытирает с губы кровь. - Да ну? – притворно удивляюсь. – Что-то ты быстро. - Ну да, - огрызается и тут же приторно улыбается: - Не ожидал такой бурной реакции с твоей стороны. Я прямо польщён. Без промедления заряжаю недорослю подзатыльник, чтобы не поддаться искушению как-нибудь повнушительнее его изувечить. Коротко выдыхаю, поднимаясь. Мерзавец всполошил бурю: я почти готов потащить его за шкирку и мордой вниз с окна – чтоб знал. Отворачиваясь, иду к выходу, а напоследок как можно более безэмоционально бросаю: - Не показывайся мне на глаза как минимум месяц. Уяснил? Не жду ответа. Двери распахнуты, но не успеваю дойти до порога – малец крепко хватает меня за запястье… И своей выходкой вызывает новый виток едва схлынувшего урагана – настоящего шторма. Тем не менее, останавливаюсь. К счастью, внешне у меня почти всегда получается сохранять видимость спокойствия. - Не уходи, - в голосе чуть заметное волнение. Если я обернусь, кое-кто снова получит по щам. - Чего тебе? Не отвечает. Вместо этого обнимает меня сзади за талию и тянет назад, обратно вглубь коридора, а дальше – к стене. Пытается развернуть к себе лицом. Поддаюсь. Упираюсь руками в стену, сверху вниз мрачно глядя на мальчишку. Учудил грёбаную драму, талантливую пантомиму, и не боится, что я вместо милого дружеского конфликта устрою ему настоящую тёмную? Дышу тяжело, сдерживаясь, чтобы не сделать какого-нибудь необдуманного движения, а вокруг сгущается вязкий клок мрачного молчания. Мальчишка глядит в ответ решительно, до побеления костяшек сжав в кулаки руки. От него исходит такое напряжение, что даже я чую. И когда оно достигает контрольной точки, он размыкает губы. - Саш. Разреши мне. Один раз. А потом хоть убей. Не понимаю, о чём речь, пока Никита не тянется к моим губам. Тянется с открытыми глазами, в которых мрачнеет всё та же решимость. Не знаю, почему я не могу его оттолкнуть, позволив прикоснуться. Просто в голове непроизвольно всплывает момент, когда малец отвратительно догадливо спросил, мол, почему я себе противен – что-то вроде того. Может, и поэтому тоже? Его язык осторожно касается моих губ, а руки – плеч. Удивительно, ничего из этого не вызывает отвращения, скорее, мне даже интересно, насколько мальчишка собирается наглеть. Приоткрываю рот, разрешая проникнуть внутрь, но вскоре отстраняюсь. - Наигрался? – издевательски склоняю голову к плечу. - А если я скажу, что нет? – вызывающе подаётся вперёд. Вместо ответа грубо беру его за подбородок и целую сам. Зло напираю, не считаясь с чужими желаниями и возможными протестами. Его разбитая губа добавляет в поцелуй привкус крови, но это даже заводит. Значит, не наигрался? Второй рукой до боли сжимаю талию мальчишки и практически кусаю его язык, едва он надумывает ответить. Недоросль не отстраняется, наоборот, прижимается крепче – так, что я бедром чувствую его стояк. Почему-то от этого «знания» становится жарко – даже душно. Твою мать. Отталкиваю мальчишку к стене, где он клубится какой-то тёмной тварью, вроде озлобленной кобры, и смотрит так, что я сглатываю и начинаю дышать чаще. Твою мать. Отступаю, пытаясь сбросить наваждение. Даже прикрываю глаза, но и так ощущаю на себе этот колкий, отчасти похотливый взгляд. Хриплый смех позади: - Удивишься, если я скажу, что хочу тебя? В какой-то мере восстанавливаю дыхание, насмехаясь, и не важно, что фальшиво: - Маленьким деткам пора баиньки. По-моему, давно наступил тихий час. Продолжая театральное выступление, словно определяю время по несуществующим наручным часам на запястье. Стою спиной, однако успеваю перехватить чужую руку, не давая нанести вероятный удар. О как, и он иногда срывается на рукоприкладство. Выкручиваю руку, прижимая мальчишку мордой к противоположной стене. Замечаю, как судорожно время от времени дёргается его кадык, а по виску стекает капля пота. Да и стояк на месте. - Это ж вроде не твои методы, - снова насмехаюсь. Понимает – вырваться нереально, поэтому мгновенно расслабляется. Вот и замечательно. - Отпусти, - коротко. Не видя причины отказать, выпускаю руку и сразу же иду к двери. Не выдерживаю и оборачиваюсь на пороге: - А на самом деле? Никита стоит в некотором ступоре, придерживаясь рукой за дверную ручку ванной. Соображает не сразу, но всё же догадывается. Прищуривается скептически: - Нет. Я же не дурак. И тем более не потенциальный суицидник. Что ж, понятно. Разворачиваясь, ухожу. Байк, к счастью, на месте, но, когда еду, понимаю, что меня преследует тот самый взгляд. А едва приехав на работу, запираюсь в кабинке туалета на первом этаже. Прислоняюсь лбом к прохладной пластиковой поверхности двери и прекрасно осознаю, насколько сильно сейчас на взводе. * * * Медленно, но неумолимо наступил январь. Новый год прошел чрезвычайно весело, особенно утренник мелкой. Ожидаемо, быть снежинкой она отказалась, запросив костюм зайца. Данный экспонат откопать удалось – спасибо Интернету - но в школе Соньку ни с того ни с сего всё-таки приняли за снежинку: просто с ушами, и такую, ну, очень специфическую снежинку - чем мелкая осталась очень недовольна. Вечером тридцать первого к нам приходил Дед Мороз. Соня, хмуро рассказав ему стишок о некой заброшенной, покинутой ели, попросила снять бороду, потому что она уже не маленькая, а Илья до древнего деда возрастом чуток не дотягивает. Илья опешил, но быстро взял себя в руки, заверив, что он и есть самый настоящий Д.М. Они развели полемику ещё минут на пятнадцать, под мой приглушенный хохот. Спор завершила дочь: озверев, она что есть силы дернула фальшивую бороду вниз. Илья, возмутившись такой нещадной эксплуатации декораций, дулся до тех пор, пока Сонька, чмокнув его в щёку, не попросила доставать уже подарки. Мелочи достались пушистый зверь неведомой породы и книга «Волшебник Изумрудного города», мне – тёплые носки и толстый вязаный шарф. Потом «дед» переоделся, и остаток вечера мы клацали новогодние передачи в попытках найти что-нибудь адекватное. Оказавшись умнее, а, скорее, опытнее, я спрятал свои подарки утром под «ель». Сосна стояла в зале, потеснив остальные предметы мебели, но всё же стояла. В поисках шаров и игрушек мы, с указки тёщи, поскребли по сусекам, однако половину всё равно пришлось покупать. Итого, зала оказалась увешана гирляндами и вообще всем, чем только можно, а звезда на вершине «ели» едва ли не обдирала обои на потолке. На работе замутили глобальный корпоратив, коего я, сделав круглые глаза и прозрачно намекнув на печальную участь отца-одиночки, избежал лишь чудом. Коллектив у нас по большей части женский, поэтому мне посочувствовали, отпустив с миром. Правда, уже третьего числа всем полагалось отчалить на рабочее место и далее прилежно трудиться по обычному графику. Никиша действительно не показывался на глаза, но утром первого, я, спросонья, выходил выносить мусор – едва не споткнулся об упакованную в желтую подарочную бумагу книжку братьев Гримм. Последняя была передана дочери с пояснениями, мол, этот Д.М. предпочёл остаться анонимом. А вчера на работу мне позвонила тёща: - Алло? Привет, мы решили собраться и приехать к тебе пятнадцатого. Ты свободен? – сразу перешла к делу. - Угу, - по привычке бездумно согласился, но потом, спохватившись, открыл органайзер: - В принципе, да, свободен, но лучше бы шестнадцатого. - У Вали не получается, так что освободись там, - бескомпромиссно. - Почему она мне сама не позвонила? - подпёр ладонью щёку. – Я даже не помню, когда мы последний раз созванивались – недели три назад. - «Недели три» - ты бы за это время сам соизволил ей позвонить, заодно бы всё узнал, - с неприкрытым осуждением. - Ладно, ладно, сегодня позвоню, - отделываюсь обещанием, а дальше выдерживаю пытку под названием «как дела? как Соня?» и прочее. Потом весь день занимаюсь непонятно чем, а сегодня утром решаю пораньше сходить за продуктами. На базар ехать лениво, поэтому иду через парк – имеется там один приличный супермаркет, работающий с шести. Кухню, конечно, и так захватили в плен мандарины, но купить ещё килограмм не помешает – нынче сей продукт исчезает, едва я приношу ещё кулёк. Часы показывают без пятнадцати семь, когда я возвращаюсь – опять коротким путём через заснеженный парк. И надо же, на одной из лавок, возле качелей, сидит Никиша. Мороз, холодрыга - он, сгорбившись, читает толстенную книгу. Руки без перчаток, похоже, чтобы удобнее переворачивать страницы, а рядом на снегу с самым разнесчастным видом устроилась его собачонка. Хотя, может, это её обычное выражение морды, и на самом деле Аль-с-чем-то абсолютно плевать на происходящее. Я стою на вытоптанной дорожке достаточно долго, удостоверившись, что Никиша не замечает вокруг себя ничего, кроме книги. Сейчас моя злость испарилась, как не бывало: видя его таким – увлечённым, сосредоточенным – я почему-то не могу не улыбаться. В голову сама собой приходит мысль пригласить мальчишку на чай. Почему бы нет? Подхожу ближе: - Утро доброе. - Ага… утро, - отзывается, но, узнавая голос, поднимает голову. – А… Э… Привет. - Чай будешь? - Серьёзно? Хмыкая, пожимаю плечами: - Серьёзнее, чем твоё «самоубийство». Всё же я испытываю некое извращённое удовольствие, когда он чувствует себя неловко. Хотя, как знать, может, это тоже театральное выступление. - А Альберт? - Его тоже накормим. Второй раз не предлагаю. Нагруженный сумками, продолжаю идти домой. Не ошибаюсь – мальчишка молниеносно закрывает книгу, хватает перчатки, поводок и топает за мной. - Что за книга? – интересуюсь, хотя мне совершенно безразлично. Мальчишка, кажись, все книги читает запоем – не думаю, что в этой есть что-то особенное. - «Дом, в котором…», - отвечает и сразу переводит тему: - Я перегнул палку? - Когда это? - притворно удивляюсь. - Ты сам знаешь, - с лёгкой досадой. В такой же притворной задумчивости поджимаю губы: - Хмм… Да, было немного. - Извини. Но мне… - Замолчи, - перебиваю, - иначе я тебя чем-нибудь жахну. Прямо сейчас. А скажешь что-то вроде «я больше не буду» - посажу дома в угол на гречку. Никиша смеётся, однако, резко умолкнув, смотрит вызывающе: - А если я скажу, что хочу ещё? Не даю испариться весёлому настроению, переводя всё в шутку: - То получишь в лоб, - прерываю любые возмущения и вообще слова: - Даже не заикайся. Обречённо вздыхает: - Ты ненормальный. Фыркаю, ускоряя шаг: - Уж каким уродился. Ну, и творю, что хочу, не обращая внимания на мораль и прочие этические нормы поведения взрослых. Может, в этом есть свои плюсы?