Шепотом

Выхожу из ступора, будто от щелчка, когда мальчишка скрыто неловким движением переступает через свои трусы. Гляжу на него: отчаянного, встрёпанного, с совершенно пустым взглядом и тотчас ощущаю такую злость, какой, наверное, никогда не ощущал. Подскочив на кровати, хватаю мальчишку за плечи и шандарахаю дурной башкой о стену: – Ты, мать твою, сучий ребёнок, соображаешь, что делаешь? Я ору на него, как, наверное, не орал бы на Соньку за её серьёзнейший проступок, и знание этого злит меня ещё больше. Какого чёрта он это делает? Какого чёрта так… унижается. Он не имел права поступать так – с собой, и именно это особенно бесит. Ещё и зная его характер. Мальчишка слушает молча, отвернувшись, но вид у него такой, будто он одну за другой получает пощёчины. Меня так и подбивает зарядить парочку. А на каком-то моменте, не смогу точно сказать на каком, Никита резко поворачивает ко мне голову, с жестким прищуром перебивает: – Не смей винить во всём меня! Если бы ты вправду не хотел ничего такого, ты бы давно меня выгнал – из своей квартиры, из своей жизни. Так выгони! Выгони меня в конце концов! – голос хрипнет и срывается на высокой ноте. Он высвобождается и отрывистым, каким-то болезненным движением поднимает с пола рубаху. Его слова заставляют меня приостыть, но я смотрю на него почти с ненавистью. Такой же холодной, как и его слова. Тяжело дышит, разворачиваясь, чтобы уйти, мне же что-то подсказывает – не дай этому случиться! Только это то, что я умею делать хуже всего. Хватаю его за руку – он вырывает её и разом взрывается, поворачиваясь ко мне: – Я хотел бы презирать тебя, – а я хотел бы не читать жгучую обиду в его глазах. – Я хотел бы, чтобы ты, наконец, начал презирать меня и отпустил! Отпустил к чёртовой матери! Развязал глупую красную нить! Кто я для тебя? Приблудное животное? Живая игрушка? Подопытная тварь?! Интересно, сколько она может прожить в лабораторных условиях? Он смотрит так, что даже мне хочется отвести глаза, а в горле застревает горький шершавый ком. Угольные от волнения глаза служат зеркалом. В нём я вижу невообразимое по своему уродству чудовище и невысказанный вопрос: «За что ты так со мной?», отчего я чуть ли не впервые в жизни чувствую невероятное отвращение к себе и своему постоянному бездействию. Сейчас я не смог бы рассмеяться, сказав что-то вроде: «Ну что за глупости, иди уже ко мне», и потрепать его по волосам, забыв всё как неудачную шутку. Когда всё обернулось так? Закусывая губы, вижу, как поверхность зеркала медленно, но неумолимо заполняет разочарование: ко мне или к себе? Он даже не хочет, как обычно, ничего говорить – просто бессильно опускает руки и уходит. Дверь захлопывается без грохота, с тихим стуком, но, глядя на неё я, ощущаю новый прилив злости. Что он хотел там увидеть? Во мне? В моих глазах? Свой идеал? Да там же только труха. Стискиваю зубы до звериного скрипа и иду следом, одним движением распахивая дверь. Впереди, в коридоре – одна фигура – замершая, ссутуленная, напряженная. Никита. Грёбаный мальчишка. Подхожу широкими шагами. Встряхиваю фигуру, добиваясь взгляда глаза в глаза: – Какой ещё фокус выкинешь? – требовательно спрашиваю. – Посадишь меня здесь на цепь, пригрозишь, что сдохнешь, если мы не трахнемся? – Он морщится, отворачиваясь, но я грубо хватаю его за подбородок, не давая отвести взгляда: – Ну что же ты? Ты хотел увидеть настоящего меня, – с особым остервенением и садизмом добавляю: – Так смотри! Зло вырывается, но не даю мальчишке сделать и шагу: – Не дергайся. Ты выбесил меня, и я почти готов тебя покалечить. – Так калечь, – хладнокровно цедит сквозь зубы. – Калечь, только не мучай. Хватит, слышишь, хватит меня… Прерываю его широкой оплеухой, позволяя придурку свалиться на пол. А когда он съезжает по стене, хватаясь за неё, чтобы не развалиться на части окончательно, пинаю недомерка под рёбра. Он бесит меня – этой своей показной холодностью, жертвенностью и способностью пойти на унижение. Он бесит меня тем, что я никак не могу понять – манипулятор он или искренний, честный придурок, готовый ради «цели» предпринять решительно всё. Поэтому сейчас я хочу одного: чтобы он шел к чёрту – исчез. Навсегда. Любыми способами. Хоть сдох. Последнее приводит меня в себя, проясняя мутную пелену перед глазами. Кривясь от отвращения, хватаю мальчишку за локоть, поднимая. Морщится, молчит. Его губы изгибаются в непонятной гримасе. Отворачиваюсь: – Игра в джинна закончилась. Мне надоело. Чужой выдох. Негромкий, совершенно спокойный ответ: – Знаю. Я понял. Я могу любить тебя и в одиночестве. От его слов даже я незаметно невольно вздрагиваю. Они звучат как приговор. Смертный или нет – неважно. Важно то, что он безнадёжно добровольный. Но не останавливаюсь – скрываюсь за входной дверью. Разговор окончен. Снаружи темнота, освещают которую только окна дома сзади, поэтому иду вперёд с риском заблудиться и где-нибудь нечаянно испустить дух. Меня передёргивает от воспоминаний о едва произошедшей сцене. Делаю ещё два шага, а затем от досады и чистой смеси отвращения и стыда за самого себя вцепляюсь руками в волосы и резко сигаю на корточки вниз. Почему я, чёрт побери, так разозлился? Я ведь должен был повести себя по-другому – я вообще не должен был ничего почувствовать. Разве не так произошло бы в любом другом случае? Чёрт. Понимаю, что надо вернуться, ведь ночевать в той грёбаной дыре всяко лучше, чем под открытым небом, но не могу заставить себя подняться. Зачем я вообще согласился на этот спор, на эту игру? Развеять скуку? Полюбопытствовать, какой трюк Он откинет в этот раз? Дурак. Всё это бесит меня – надо поскорее сматываться. Поднимаясь, откидываю голову назад и пятернёй убираю со лба волосы. Разворачиваюсь, возвращаюсь. Только бы ни о чём не думать. Немного побродив, открываю дверь. В доме темно – мальчишка, видимо, спит. Так даже лучше. Не зная, в какой он комнате, сажусь на пол в коридоре. Заснуть сразу не получается – постепенно выкуриваю оставшиеся в пачке сигареты. Вокруг мрак – единственное – со стороны полузакрытых дверей проникает шумный лунный свет. Дым тонкими струями стекает наружу. Не знаю, в какой момент я начинаю дремать, а потом и вовсе засыпаю, не докурив последнюю сигарету. * * * Ты хороший стратег, но образина – гениальный. И не было ничего в этих Его глазах, ничего там не изменилось, а ты… Ты знал, на что идёшь. И ты понимаешь: это был не шах. Это был мат – для тебя. Как там: «Я люблю, не нуждаясь в ответном чувстве»? Ведь Герда раз за разом, раз за разом пыталась растопить холодное злое сердце Кая, но льдинки никак не хотели складываться в простое слово «вечность». Значит – пора замолчать. Образина пасмурно сидела на донышке клетки, как на качелях, и молчала. А ты умолял – только бы больше его не видеть и одновременно запереть где-нибудь на углу света, чтобы – ни шагу. Только вот… не хватит никаких сил. Прикоснёшься к нему – либо сгоришь заживо, либо под ногами вспыхнет и разверзнется ледяная бездна, куда обязательно упадёт твоя глупая свежеотрубленная голова. Выбирай, что лучше? Поэтому ты, стоя на пороге, набираешь давно известный тебе номер. Недолгие насмехающиеся гудки – и даже образина униженно молчит, всё больше раскачивая ржавую клетку. А ты собираешь всю волю в дрожащие руки и четко беспристрастно проговариваешь: – Не приезжай. Дальше – ночь. Ложишься в постель – но не спишь. Укрываешься всеми одеялами, готовый упасть в обморок, – но не заснуть. Рядом нет книг, поэтому ты привычно погружаешься глубоко в себя и, над собой же насмехаясь, почти поёшь себе под нос: …если б знала ты сердцем упорным, Как умеет любить хулиган, Как умеет он быть покорным. Глубоко выдыхаешь, прикрывая глаза и снова бормочешь: Я б навеки забыл кабаки И стихи бы писать забросил. Только б тонкой касаться руки И волос твоих цветом в осень. Я б навеки пошел за тобой Хоть в свои, хоть в чужие дали...* Допевая строчки, тихо смеёшься. Но от этого смеха образина задыхается и, харкая, попеременно хватается то за горло, то за прутья. Почему Он? Многим в этом плане гораздо легче: они сначала выбирают по внешним критериям, а потом подстраивают под себя внутренние. А ты из тех, кто может написать объявление «Продаю душу…» и повесить его где-то в глуши на телефонном столбе рядом с листовкой о распродаже капроновых колгот и трогательной чёрно-белой фотографией «Пропала собака…» А ты… Любовь не заморачивается над полом, красотой, личными характеристиками, ей не интересен возраст, рост, пол, уровень IQ, она просто тыкает в кого-то очаровательным пальчиком и бескомпромиссно заявляет: «Вот. Вот этот». И всё, ты влюблён. Когда-нибудь тебе стоило бы это признать. Любовь – такое сильное и одновременно слабое слово. Слабое – ведь твоё чувство больше, чем какая-то там любовь. Если бы это была она, ты бы не корчился, не мучился, не давил подушками хохот, не рвал когтями простыни и собственное нутро, не травился бы книгами и не заливал их мышьяковым антипохмельным. А всё оказалось так просто – успокоиться. Почти просто. Это стоило тебе какого-то жалкого титанического усилия над собой. Ещё одного. Ты слышишь щелчок входной двери и долго бесцельно пялишься в темноту. Потом, повинуясь наитию, сползаешь босыми ногами на пол. Закутываешься в одеяла, будто они спасут от чего-то неизведанного, и идёшь в коридор. Полоска света падает на Его лицо. Образина, взбесившись, соскакивает с качелей и тянет тебя вперёд, чтобы коснуться его – спящего. Коснуться в… последний раз. В последний час. Но ты в раздражении не позволяешь ей и этого. Вокруг Него, точно снег, пепел и окурки. Всё помещение – дымное. Дымовые змеи-драконы кружат над потолком, окутывая тебя, опутывая тебя, увиваясь и даря бесплотную ласку. Ты почти благодарен им за это. Пусть они тебе только снятся. Опускаешься на одно колено – осторожно, чтобы не разронять одеял, и забираешь из его лежащей безвольной птицей руки едва тлеющую сигарету. Она выглядит маяком и манит гипнотическим светом. Впервые в жизни затягиваешься. А затем безжалостно тушишь остаток о собственную ладонь. * Есенин «Заметался пожар…»