Он, она и его мать

– Значит, говорить со мной ты сегодня не будешь? – спросил он, когда стрелки часов, висящих у входа в палату, принялись отсчитывать четвертую минуту тишины. Ванда молчала и разглядывала секундную стрелку. А когда стрелка ей надоела – он стала разглядывать его инвалидное кресло, стол – он был полностью пустой – и огромное зеркало в стене напротив. Она твердо знала, что через него на них смотрят люди. – Ты не хочешь говорить о своем отце, – понимающе кивнул ее гость. – Что ж, ты хочешь поговорить о чем-то другом? – она молчала. – О том, как сегодня едва не убила одного из санитаров?.. – она подняла взгляд. И снова уронила. – Или о том, что даже я не могу вызволить тебя отсюда, пока ты не докажешь, что безопасна для общества? – То есть… – вдруг откликнулась Ванда, – если я поговорю с вами, я докажу, что безопасна для общества? Гость распознал иронию, но ответил серьезно: – Это будет первым шагом. – Да ну? – Да. – Потому что тогда вы узнаете, что у меня в голове и какого санитара я стукну об стенку следующим? Он хмуро молчал, а из динамиков – они были спрятаны где-то в левом углу, над дверью палаты – донеслось оповещение о конце их еженедельной встречи. – Что ж… Мне пора, – вздохнул гость. – Но я отвечу на твой вопрос. Смысл не в том, чтобы я узнал, что у тебя в голове. Смысл в том, чтобы это узнала ты. Я попрошу, чтобы тебе дали карандаш и тетрадь. Почему бы тебе не написать, что ты думаешь? О чем угодно. О ком угодно. Когда мысли становятся словами, они обретают конкретику. А тебе не помешает немного конкретики, чтобы совладать с собой. И он уехал в своем чудо-кресле, а Ванду увели в палату, где светила отвратительно яркая лампа, уныло белели стены и где ей полагалось жить. К вечеру Ванде действительно выдали блокнот и очень маленький огрызок карандаша. «Мне его не хватит, если я и вправду сяду писать, – зло подумала она, мусоля огрызок в руках. – Но я не буду ничего писать…». «Он врет… Как может стать легче от такой мелочи?» Он посидела еще немного. Карандаш завертелся быстрее, как будто хотел выскользнуть из ее рук, а блокнот почему-то сиял белизной ничуть не хуже этой чертовой лампы над ее головой. Она закрыла глаза, но лучше не стало. «А если бы я все-таки села писать… – подумалось некстати. – Я бы написала там только одно…» Спустя неделю профессор Ксавьер удивленно смотрел на исчирканный лист блокнота. «Я ненавижу своего отца». «Я ненавижу своего отца». «Я ненавижу своего отца». «Я ненавижу своего отца». «Я ненавижу своего отца». – Ну как? – спросила она. – Достаточно конкретно? * * * У нее был красивый почерк. Красивый почерк, даже когда она писала, что спешит. И еще, если он вообще мог судить об этом – а он никогда не был поклонником литературы ни как школьного предмета, ни как культурного явления – у Ванды был неплохой слог. По крайней мере, она писала грамотно и… конкретно, что ли? Погруженный в ее мысли, Курт даже не заметил, как скрипнула дверь. – Ужин пропустил, – послышалось беззаботное с порога. – А еще мистер Логан… Ой, Курт! А что у тебя с лицом? – Чего? – он наконец оторвал взгляд от тетради и увидел Китти. – У тебя такое лицо, как будто кто-то умер, – заметила та, но потом сама же все прояснила: – К экзамену готовишься? – и кивнула в сторону тетради. – …Да, – не сразу ответил Курт. – К экзамену. А ты? Она закатила глаза: – А я всю ночь не буду спать. Я же ни черта не знаю! И вообще ненавижу физику. А это конспект Аманды? – Чего?!.. – перепугался Курт, потому что ему послышалось совсем другое имя. – Откуда ты знаешь?.. Китти удивленно уставилась на него: – Так ведь твой я взяла. Значит, это Аманды. Ты уже все прочитал? Дашь мне потом хоть одним глазком взглянуть? Я просто твой почерк не очень понимаю… А как у нее с этим? – У нее?.. – Курт поглядел на ровные буквы. – Извини, но у нее с этим еще хуже. Китти приуныла и направилась к письменному столу: – Тогда я учебник твой возьму. Ладно? Когда дело касалось физики, у Китти никогда ничего не было. Курт кивнул и снова уставился на строки, выведенные рукой Ванды. – Эй, Китти! – окликнул он, когда гостья уже разворачивалась к выходу. – Можно вопрос? Она лениво затормозила у самого порога: – Ну? – Моя шерсть… она какая на ощупь? Китти посмотрела на него как на идиота. Курт, в общем-то, был с ней солидарен. Просто в той злополучной тетради, двумя страница раньше, без ответа остался один животрепещущий вопрос. «Интересно, а шерсть у него мягкая?..» «Вот бы потрогать». * * * В ее доме все казалось старым и ветхим – укутанным тонкой дымкой старины, как и она сама. Ванда прошла вдоль книжных полок прямо к двум креслам у светлого окна. Одно из них занимала Агата Харкнесс, на другое она указала Ванде и, только лишь та уселась, сказала, пропустив приветствие: – Я приду в беседку, что на скале у их института. Передай ему, пусть ждет после полуночи. – Я… передам, – растерялась Ванда, которая так и не привыкла к тому, что старая колдунья все знает наперед. – Сегодня, после полуночи. Она немного помедлила, раздумывая, стоит ли ей спросить, какова вероятность успеха намеченной встречи – это тоже можно было передать икс-мену, если уж ему так захотелось вернуть к жизни женщину, которая никогда не пыталась вернуть своего сына – его. – Сегодня ты чем-то расстроена, дитя мое, – сказала колдунья. – Я?.. Нет. Просто… – Ванда вздохнула: – Да вы же сами все знаете! С вашими способностями… Вспомнился профессор Ксавьер и огромное зеркало Газелла за его спиной. Он был сильнейшим телепатом, но вместо того, чтобы влезть ей в голову и разложить там все по полочкам, распорядился выдать ей блокнот и огрызок карандаша. И разговаривал-разговаривал-разговаривал каждую встречу. Как будто это могло что-то изменить. – Я не знаю, – отвлекла ее от мыслей Агата Харкнесс. – Ну конечно, – усмехнулась Ванда. Но колдунья вновь удивила ее ответом: – Как я могу знать, если не знаешь даже ты? Наверное, с этих слов все и началось. В тот вечер, вернувшись домой, Ванда впервые выполнила задание профессора верно. Она написала то, что думала. Она задала вопросы, на которые не знала ответа, и ответила на те, что раньше удостаивались лишь лжи. Надеясь, что эти строки уймут или хотя бы объяснят злость в ее душе, она исписала четыре страницы. Но то ли профессор в чем-то просчитался, то ли злости у Ванды скопилось предостаточно, а легче не стало. Зато стало интереснее. И даже немножечко конкретней. «Этот икс-мен, сын Мистик… какой он?» Ванде казалось, она жалеет его, рожденного в этом полузверином-полулюдском теле и навечно обреченного прятаться – от других и от себя самого. Но каждый раз, когда она встречала его – по случайности или во время стычек их враждующих команд – она не видела в нем ни единого отблеска печали. Напротив, он просто излучал оптимизм. Правда, попутно он излучал глупые шутки и неуместные вопросы, но Ванда замечала только оптимизм. А еще – что его странная звериная внешность ей даже нравится. Из всех парней мира единственным, кто влюбился в нее с безудержной страстью, стал Тодд Толански, а Тодд общепризнано считался самым вонючим и отвратительным созданием если не на всей планете, то на двух ее третях уж точно. Он ел жуков и мух, не принимал душ месяцами, считая мыло своим грозным врагом (и вероятно, единственным врагом, которого он мог одолеть), а уж когда дело доходило до комплиментов, Тодд в полной мере демонстрировал отсутствие манер. «Пышечка», ставшая визитной карточкой его галантности, каждый раз будила в Ванде самые разные, но никак не романтические чувства. Определенно, мироздание обделило ее не только по пункту «семья», а ведь Ванда даже не была привередой. Ее бы, например, вполне устроил избранник с тремя пальцами вместе пяти… или с остроконечными ушами, или с хвостом и синим мехом. А может, даже со всем вместе взятым. И когда Ванда поняла, что Курт нравится ей не только как добрый и веселый парень с такой же никудышной семьей, как у нее самой, ей стало по-настоящему страшно. Дневник, который она вела день ко дню, ответил на все вопросы, но не вывел из лабиринта, а напротив – поставил в тупик. «Можно поговорить с ним. Познакомиться. Познакомиться и…» «У него наверняка никого нет. Это мой шанс». Но тут Ванда, изменив привычке, снова лгала себе и прекрасно это понимала. Свой шанс она упустила еще тогда, когда впервые села за эту тетрадь. Пока она планомерно влюблялась в самого бесполезного, по мнению Братства, икс-мена, последний едва ли видел в ней большее, чем члена вражеской команды. Злость, подтолкнувшая Ванду к станицам дневника и почти полностью исчезнувшая, пока она сама с собой обсуждала достоинства Курта Вагнера, вернулась. И самое неприятное было в том, что теперь Ванда прекрасно знала, на кого она злится. До конца тетради оставалось еще пять листов, когда Ванда решила навсегда похоронить ее в ящике своего стола. Реализовать данный план, к сожалению, не удалось. * * * Ванда еще раз перерыла кучу тетрадей и крепко стукнула по столешнице кулаком. Дневника не было. Нигде. – Тодд!