Останься

Безысходность омывала мою душу, накатывала теплым телом, врезалась, билась, трепетала обжигающей плотью внутри, рвала на части длинными пальцами. Секс – чудесный аккомпанемент для моего отчаяния, но я не сразу понял это, потребовалось несколько лет, чтобы допустить, а потом узнать его тоску, ненасытный рот, который однажды так неожиданно (предсказуемо) накрыл мои губы, искривленные рыданиями. Прошло столько времени, а объятия не стали обыденностью. Все так же отчаянно он цепляется этими своими прекрасными пальцами за мои бедра, все так же торопливо вгрызается в нутро, как будто боится передумать. Как будто боится, что передумаю я. И бьется, бьется, не отрывая от меня взгляда, ни на миг не закрывая глаз – вдруг исчезну, испарюсь, сгину, и он останется один, обнаженный, задыхающийся, на пустыре посреди безразличного города. - Что? Видимо, какие-то мысли в голове удержать не удалось, и они просочились наружу неразборчивыми обрывками фраз. Влажное тело его замирает надо мной. Я чувствую, как пульсирует во мне его член, и от этого ощущения еще сильнее негой стягивает живот. - Кто разрешал тебе останавливаться, слуга? Жадный рот кривится в раздражении, но не произносит ни слова. Тело снова пускается в пляс, и я ощущаю ладонями, как напряжены его ягодицы, сжимаю их сильно, чтобы отметить, оставить послание для его жены, но, спохватившись, вздрагиваю, и руки только скользят по покрытой испариной коже, оставляя тонкие красноватые полосы. Меньше всего на свете я хочу причинить боль Кохане. Нет. Причинить еще больше боли той, которой больно от одного факта моего существования. Наверное, он привлекателен. Возможно, даже красив. По крайней мере окружающие меня женщины постоянно твердят об этом. Не знаю. Я вижу над собой долговязого человека с безразличным рыбьим взглядом, за которым он прячет чувства. Правда, совсем неосознанно и не всегда удачно. И все в нем кажется неправильным – все, от порожденной прихотью судьбы мазохистской привязанности ко мне до отрывистых, односложных фраз, коими он так любит обходиться. А вот пальцы его идеальны. Пальцы, в которые еще до того, как их обладатель появился из чрева матери, боги вложили лук. И этими пальцами он щиплет, трет, обхватывает, заставляет кричать и содрогаться в экстазе. И ерошит волосы. Иногда. Он двигается быстро, порывисто, вколачивает меня в постель, и где-то на краю сознания мелькает мысль, что мы безнадежно испортим чудесные шелковые простыни – подарок Паучихи – но мысль эта испаряется, когда меня с головой захлестывает оргазм. Я кричу и извиваюсь под ним, притягиваю к себе и отталкиваю, выгибаюсь и, наконец, замираю, обессиливший, покачиваюсь в посткоитальном оцепенении, смотрю сонно, вижу, но не воспринимаю увиденное. - Ты в порядке? Этот вопрос сметает начисто приятные ощущения, и теперь уже мои губы раздраженно кривятся. Он видит это и опережает готовые с них слететь обидные слова резким толчком. О, как часто он говорил мне раньше замолчать, цыкал и демонстративно затыкал уши – все было без толку. Я вопил, топал ногами, даже бил его, абсолютно не внимая попыткам меня утихомирить. Но он научился. Спустя несколько лет после того, как неизбежность против нашей воли связала нас накрепко, обмотав красной нитью с ног до головы. Зачем тратить слова, когда можно молча повалить на пол, задрать кимоно и утолить терзавший нас обоих голод? Впервые он сделал это через два месяца после ухода Юко. Долго не мог смириться с тем, что я бросил школу (бросил Химавари) и не мог поверить, что смирился я. А я вел себя как обычно. Говорил, что ничего не изменилось, все по-прежнему, все так, как должно быть. Мару и Моро вернулись, Мокона тоже, я чувствовал себя нормально. Да только все не было нормальным. В какой-то момент я понял, что больше не смогу угостить бенто Химавари на скамейке в школьном скверике. Не смогу зайти в пекарню по пути домой и купить шоколадных пирожных со взбитыми сливками. Не смогу сходить в кинотеатр на премьеру дурацкого голливудского фильма. Я осознал, на что обрек себя, уплатив ту цену. И что-то в моей душе надломилось. И вот он, этот навязанный судьбой опекун, приходил в магазин каждый день, стоял надо мной молча, хмурил брови, а я был пьян и неестественно весел, язвил втрое больше обычного, обзывал его жалкой пародией на Харуку. Так продолжалось несколько дней. Потом он перестал приходить. Поначалу я радовался этому, пил за избавление от его общества и, непривыкший к алкоголю, напивался до потери сознания, один, в ужасе от мысли о грядущих годах одинокого ожидания. Вернувшись, он обнаружил меня полуживого, уставившегося в одну точку. Я хотел прогнать его, но вместо слов из горла вырвался плач, жалкий, надрывный, унизительный. Тогда он налетел на меня, как ураган, и я решил, что он убьет меня, не смог понять причину гнева, исказившего лицо. Теплые губы напугали меня, поцелуи оглушили нежностью. Он отстранился, и я разглядел столько жалости в его глазах, что стало тошно от самого себя. Той ночью его жалость спасла меня. Я вырывался (скорее, в силу привычки), но он удержал. Я шептал проклятья, но он всякий раз отнимал мой язык. Я молил его прекратить, представляя, сколько боли причинит мне его тело, чувствуя, как он по миллиметру наполняет меня. Он остался глух к моим мольбам и вломился с каким-то звериным рыком. И если поцелуи его полнились нежностью, то здесь от нее не осталось ни следа. Грубо, страшно, долго. Боже мой, Мару, Моро!.. Крепко зажмурившись, я потянулся к ним мысленно и нашел в спальне, на кровати. Они сжались под одеялом, закрыв друг другу уши, дрожали, как брошенные под дождем котята. Помню, как смертельно я устал в его руках, как в какой-то момент накатила апатия и я перестал ощущать его, очнувшись только в ванной, все в тех же объятиях. Я лежал на нем, смотрел на поднимающийся от воды пар, широкая ладонь покоилась на моем лбу, а губы его периодически касались моих волос. Слишком слабый, чтобы смущаться, я простодушно наслаждался происходящим, полузакрыв глаза. В голове не осталось никаких мыслей. Только светлое какое-то чувство, свернувшееся в животе. - Ты в порядке? Ответом его я не удостоил. Неуклюже выбравшись из воды и едва не поскользнувшись, я запахнулся в полотенце и ушел в спальню, оставив за собой вереницу мокрых следов. Мару и Моро спорхнули с кровати крошечными пташками и убежали куда-то, взявшись за руки. Я хотел было разозлиться на них за это вероломство, но сил не осталось. Он подошел ко мне, влажный, горячий, с полотенцем на бедрах и уставился своим рыбьим взглядом. Постоял, видимо, в растерянности и, наконец, развернулся, чтобы уйти. Я много раз спрашивал себя, почему в тот момент схватил его за руку, не позволив. Нежелание оставаться одному? Страх? Благодарность? Не знаю. Но я сделал это, и он покорно нырнул под одеяло, прижав меня к себе почти привычно. Я лежал на его руке, убаюканный размеренным дыханием, и впервые за два месяца ощущал спокойствие. Ни разу больше. Ни разу не прикасался ко мне первый. Ни разу за прошедшие с тех пор пятнадцать лет он не оставался на ночь в моей постели. А я так и не смог заставить себя попросить его об этом. Сперва из-за нелепой гордости, затем из-за обычной трусости. А потом из-за Кохане. Но он приходил, да, продолжал приходить почти каждый день, покупал продукты, засиживался допоздна, распивая сакэ с Моконой и с удовольствием слушая мои истории о клиентах. Я соврал, когда сказал, что он не прикасался ко мне первый. Прикасался. С моей ненавязчивой подачи. Да, я злился на него, не разговаривал с ним почти месяц, хотя, проанализировав ситуацию, понял, что мне стало легче. Адреналин, эндорфины, сильные руки, заботливые, уверенные – все это в совокупности привело к тому, что моя хандра притупилась. Я не знал, как попросить его, не мог заставить себя просто подойти к нему и обнять. Понятия не имею, как, но он чувствовал. Чувствовал, когда за моей раздражительностью скрывалось возбуждение, читал по моим глазам, нервным движениям пальцев, дребезжанию подноса с чайником. Не кидался, нет. Тянулся. Властно, без суеты, брал меня за запястье и притягивал к себе, изредка подхватывал на руки и нес до кровати, как принцессу, а я сгорал от стыда и утыкался пылающим лицом в его грудь. Но те времена давно остались в прошлом. Ожидание развращает. Одиночество развращает еще больше. Я изменился, где-то по дороге в это настоящее растерял всю робость. Беззастенчиво скидывать юкату и курить, прислонившись к ограде беседки, красноречиво поглядывая на него, стало просто. Обвивать его ногами, прижиматься тесно, как сейчас, когда в моей голове проносятся воспоминания давно минувших дней, тоже просто. Так же, как когда-то просто было идти втроем из школы, смеясь, радуясь весеннему солнышку. Случалось, что он, приходя вечером с работы, заставал в моей (нашей) кровати Паучиху. О, эта женщина преуспела в постельном искусстве. Она научила меня многому. Они все, эти приходящие и уходящие, учили меня. Кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Но с ней у нас особые отношения. В каком-то смысле мы часть единого, потустороннего, часть почти недоступного для Ши…для него мира. Кроме того, эта стерва сожрала мой глаз. Что может сблизить двух разумных существ сильнее, чем поедание одним части тела другого? Ее слова, конечно, не мои. И касаются эти слова не только наших с ней отношений. Эта женщина, чья сексуальная энергия способна сбить с ног матерого аякаши, заходит ко мне редко, но все же чаще, чем хотелось бы Мугецу, о чем он не преминает сообщать, перекидываясь сразу, едва почует ее. Ему, кстати, как и лису, не нравится Паучиха. К счастью, чувство это у них, похоже, взаимное. На неком интуитивном уровне они ощущают приближение друг друга и стараются не сталкиваться. До сих пор обходилось без членовредительства. Интересно (жутко) наблюдать за тем, как его меняет время. Сперва он взрослел. Немного раздался в плечах, и без того высоченный, подрос почти на два дюйма. Сменил школьную форму сначала на костюм, когда поступил в институт, затем на костюм подороже, когда сам стал преподавателем. Теперь я наблюдаю за тем, как он стареет. Пока процесс медленный и почти незаметный, особенно для меня, встречающегося с ним едва ли не каждый день. Но я часто рассматриваю его, когда он засыпает после особенно бурных ласк, и не могу не заметить, что в его волосах все больше белого и что какие-то добрые солнечные морщинки рассыпались вокруг глаз. Пятнадцать лет, надо же… …Он догоняет меня, вздрагивает судорожно и падает сверху. Его энергия струится по моей коже, от нее волоски на руках становятся дыбом. Я тихонько смеюсь, скидываю его с себя и ложусь на бок, подперев щеку рукой. - Знаешь, - глажу его намокшие от пота волосы. – Ты когда-нибудь умрешь. А я буду жить еще долго, очень долго. Может, даже доживу до конца света. - А может, Юко завтра объявится и на этом твое заключение окончится, - он сбрасывает мою руку и садится. - Может, - охотно киваю. – Но если нет… я ведь заберу твоего сына. Дернулся, будто хлыстом огрели, и тут же расслабился. - Он не похож на меня. Похож на мать. - Тогда внука. Или правнука. Мне без разницы. Поколения и поколения твоих потомков будут мне прислуживать. Когда-нибудь появится мальчик, похожий на тебя так же, как ты сам похож на Харуку, - молчу, наблюдая за его лицом. – Я возьму его. Сильные руки смыкаются на моей шее - мне удалось разозлить тебя по-настоящему, м? Пытаюсь вздохнуть – и не могу, слишком сильно пальцы сдавили горло. В голове начинает стучать, глаза распахиваются все шире от давления. Я вижу только ненависть в его взгляде, сладкую и яркую эмоцию, которая делает его лицо по-настоящему живым. Но она сходит слишком быстро, и вот он уже прижимает меня к себе, кашляющего, задыхающегося, размазывающего по щекам слезы. - Какой же ты дурак, - почти стонет. – И я дурак, что ведусь на твои никчемные провокации. Господи, Ватануки, не бойся. Прекрати бояться одиночества. Я не собираюсь умирать ближайшие лет сто. - Кто тут еще боится, - мое якобы возмущенное бормотание тонет в его поцелуях. Поздно ночью, когда он выбрался из пленительного уюта одеял, когда неторопливо оделся (носки, брюки, рубашка, галстук, пиджак, которые до этого аккуратно сложил стопочкой возле кровати, чертов педант) и повернулся ко мне для молчаливого прощания, я хриплым от волнения голоса попросил: - Ты… Останься. Только сегодня, - тут я запнулся и, разозлившись на самого себя, выпалил: - Пожалуйста! Его брови удивленно поползли вверх. Поглазев на меня недолго, он покачал головой и вышел из комнаты. Конечно. На что я рассчитывал? У меня нет права просить его. У него жена и ребенок, они ждут его, скучают, он нужен своей семье, проклятье, они и так против своей воли вынуждены делить его со мной. Но все равно так щемит в груди, так скребет, так болит, что слез не удержать, и я зажимаю себе обеими ладонями рот, чтобы он не дай бог не услышал. - Ну и чего ты ревешь? – мина у него серьезная, но в голосе слышится улыбка. – Я позвонил Кохане. Предупредил, что домой не вернусь. Он раздевается снова (опять эта аккуратная стопочка – ц!) ложится, предлагает мне руку, но я отворачиваюсь с горящими щеками, чувствую себя ужасно, непередаваемо глупо. А он просто прижимается ко мне сзади, повторяя своим телом изгибы моего, целует в плечо и шепчет: - Спокойной ночи.