Адажио для струнных.

Напряженный до предела слух ловит клекот сокола в вышине, и мне кажется, что я даже вижу глазами этой прекрасной гордой птицы, потому что человеческое зрение, каким бы хорошим ни было, не может разглядеть с такого расстояния бисеринки пота на высоком, прорезанном глубокими складками лбу. Я лежу на горячей земле, прижимаясь щекой к пахнущему маслом антрацитовому металлу, распиная на тонком эбеновом кресте угрюмого человека в черном мундире, таком бесполезном и неказистом в этом царстве желтого песка и зелено-коричневой травы. Всего полвдоха между его жизнью и жизнью девяти человек. Если этот воздух одинаковый для всех, то какое он имеет право насильно отбирать его у тех, кто дышит им здесь постоянно, а не время от времени? Я оставляю ему полвдоха. Оставшуюся половину забираю себе. Отдачи нет. Рука не дрогнула, а, наоборот, была абсолютно тверда. Это решено еще за меня, там, высоко, гораздо выше бескрайних голубых крыльев Симурга, где-то за пределами зрения и разума. Мне лишь выпала честь стать проводником, а все остальное сошлось в одной точке мертвым штилем, отгородив мое время от всех остальных часов в мире. Я вижу, как вытянутая острая грань, подобно отблеску на лезвии взметнувшейся косы, летит через все обогретое солнцем и пахнущее известняком плато, чтобы через секунду рассыпаться алыми гранатовыми зернами по острым камням и рухнуть пустой ненужной оболочкой, уничтожив внутри всю ее суть. Выдох… Теперь ваша очередь дышать, ребята. Только пусть воздух будет другим. Тюрьма для военных заключенных – не самое приятное место. Тюрьма для военных преступников категории А – билет в один конец. Шестеро человек со взведенными автоматами передают меня людям в темно-синей, нестерпимо пахнущей прокисшими яблоками униформе и удаляются, не проронив ни слова. Только один из них, самый молодой, незаметно для товарищей отдает мне честь, на что получает лишь легкий кивок. Я больше не полковник. Еще через пятнадцать минут я теряю свое имя, получая взамен личный номер. А еще через полчаса, после того, как меня окатили мощной струей ледяной воды, и в отделанную кафелем душевую вошло трое охранников с резиновыми дубинками в руках, я понял, что МЕНЯ они отобрать не смогут, пока в этом теле еще теплится хоть какая-то жизнь. Первому из них я сломал руку и выбил несколько зубов, моментально раскатившихся по плитке с глухим стуком. Второму выбил плечо и приложил головой о стену, а третьему успел только сломать нос, прежде чем еще четверо человек не положили меня лицом в пол, как следует пройдясь палками по спине, не давая мне даже толком сгруппироваться, чтобы более или менее защититься от ударов. А после была снова ледяная вода, негнущиеся от тугих наручников кисти, плевок в глаза, очередной скулеж боли от попадания лбом по сломанному носу, удар по затылку и временная темнота, сменившаяся постоянной, кромешной тьмой карцера. Когда меня наконец-то оставили в покое, можно было оценить весь нанесенный телу ущерб. У меня отбиты почки, сломано несколько ребер, кажется, трещина в поясничном отделе позвоночника, разбита губа, рассечена левая скула и еще по мелочи синяки и ссадины. Нестрашно, бывало и хуже. Боль только в голове, ее можно отключить как чувство. Замедляю дыхание, сокращая количество вдохов на половину, закрываю глаза, сворачиваюсь на полу клубком, принимая холод как необходимое лекарство. Темнота окутывает мое тело плотным коконом, возвращая во чрево матери, где я был когда-то защищен от всего. Сознание постепенно погружается в глубокий медитативный транс, отключая по одному ненужные сейчас чувства, вымывая из тела боль, делая его невесомым и незначимым. Меня уносит сквозь разноцветный коридор с бешеной скоростью, не давая мне опомниться, не позволяя мне даже испугаться. Я лечу в неизвестность, но упорно вперед, никуда не сворачивая, пока наконец не выбрасывает в нестерпимо яркий, режущий по глазам свет. Он везде, повсюду, куда бы я ни сунулся. Меня окружает множество резких запахов и оглушающе громких звуков. Хочется кричать, но вместо этого из горла вырывается лишь отчаянное, хриплое рычание, а когти врезаются в мягкую землю. И когда яркая вспышка боли проходит… я вижу вокруг себя тропический лес, настолько же зеленый, как и все сады исламского рая. Опьяненный свободой, я несусь сквозь хлещущие меня по бокам ветки, перепрыгивая через поваленные деревья и распугивая крикливых обезьян. И когда прелая листва сменяется шелковистой травой, приятно щекочущей подушечки лап, я наконец останавливаюсь и падаю в нее, прямо на краю утеса, перед которым распахивается абсолютно голубое, спелое июльское небо, настолько прозрачное, что даже днем видны звезды. Утро наступило только через два дня, судя по моим внутренним часам, вырвало меня из сладкой зелени леса металлическим лязгом затвора. Тот самый охранник, которому я сломал нос в душевой, зашел проверить, как он выразился, «можно ли уже выбрасывать труп». Позднее я узнал, что он тут главный. Тренированное, привычное к боли и неудобствам тело как всегда не подвело, начав зарубцовывать раны и сращивать кости. Только спина болела настолько сильно, что ноги даже отказывались держать. Коновал, еще похуже нашего военного врача, в тюремном лазарете, больше похожем на пыточную камеру, криво наложил несколько повязок и дал две таблетки аспирина, чтобы я «не умер от болевого шока». И, хотя казалось, что надежда уже давно умерла, у меня оставалось то, что так и не смогли отобрать ни в первый день в душе, ни в последующие долгие, однотонные, однотипные, выматывающие месяцы моего пребывания здесь. Это была моя жизнь. А, значит, все не так уж и плохо…За исключением, пожалуй, обязательных по программе посещений психолога. - Мистер Моран, как Вы себя сегодня чувствуете? - Спасибо, неплохо. - Я слышал, Вы ночевали в карцере. Это так? - Да. - Почему? - Я ударил охранника. Полный лысый мужчина с пятном от кетчупа на светло-голубом галстуке смотрит на меня, нервно поправляя густо исписанные листки в папке с моим досье. Его толстые, сухие пальцы слегка подрагивают на желтой бумаге. Недобрый знак, когда врач боится своего пациента. Значит, врач некомпетентен. - Скажите, в чем причина Вашей агрессии? – Наконец выдавливает из себя он, задвигая обратно на переносицу то и дело соскальзывающие очки. - Ни в чем. У меня ее нет. - Но Вы избили человека. И уже не в первый раз! - Я же сказал, что не избил его, а ударил. Это разные вещи. - Так почему? - По личным мотивам. Я бы мог сказать тебе, как Терри Блейк, тот самый охранник, садист со стажем, комплексом Бога и как моральной, так и физической импотенцией систематически избивает всех попадающих в этот концлагерь новичков, как он выстроил в одной из камер подвала низкую звериную клетку, в которой сутками проходят испытание на живучесть все неугодные ему, как он устраивает гладиаторские бои среди заключенных, как его в этом поддерживает такое же продажное отребье, как и он сам, как им устраивается тюремная лотерея «хочешь сохранить жизнь – отбери ее у ближнего», как единственным способом выжить здесь является этот самый карцер, в котором ты сидишь неделями, а ешь раз в несколько дней, но зато без риска получить заточкой в печень или быть забитым до смерти на импровизированной арене смерти. Я бы мог все это сказать, но ты и так это знаешь. И все это знают. Потому что только здесь люди мрут как мухи. А еще я знаю, что ничего не изменится, потому что Терри Блейк – любимый племянник начальника тюрьмы. Потому каждый раз я и нарываюсь на его безмозглую ярость, изрядно портя и свиное рыло, которое по чьей-то циничной шутке было предписано создать по образу и подобию Божьему. И в очередной раз за месяц ломая ему нос, я понимаю, что счастливый золотой билетик в подвальный санаторий строгого режима может стать последним. - Мистер Моран… Я хочу помочь Вам! - Спасибо большое. Я буду Вам безмерно благодарен, если Вы попросите начальника тюрьмы выдать мне в карцер второе одеяло. Ночью довольно холодно. - Но я могу Вас оттуда вытащить! - Спасибо, не стоит. Мне нужно лишь второе одеяло. Я обязан терпеть это издевательство над собой два раза в неделю. Это называется «курсом психологической реабилитации для военных заключенных», но, наверное, он помогает только тем, у кого действительно есть проблемы. У меня же только одна внутренняя проблема, с которой не справится ни один псевдопсихолог в этом остроге – я хочу прожить еще один день. - Мистер Моран? С Вами все хорошо? Сквозь навязчивый писк в ушах пробивается этот гнусавый, надоедливый голос. - Да, все в порядке. Давайте на сегодня закончим. - Но у нас еще полчаса! - Не страшно. Встаю и подхожу к двери, стучу в нее несколько раз и поворачиваюсь спиной, сложив руки сзади крест на крест. Из-за плотной синей занавески кабинета выглядывает нестерпимо яркое дневное солнце. Я смотрю на него до рези в глазах, но так и не решаюсь смежить веки или даже сощуриться. Это слишком ценный подарок свыше, к нему надо отнестись с почтением и принять с достоинством. Может быть, это последний раз, когда я вижу солнце. Легкий толчок в спину, слишком легкий, чтобы принадлежать кому-то из знакомых мне здешних зверей в человеческих шкурах. Оборачиваюсь, пытаясь разглядеть своего конвоира, но зрение застилает огромное золотое пятно. Я чувствую лишь тонкий, чуть горьковатый запах кленового сиропа, пробивающийся сквозь вонь казенного яблочного порошка, которым тут стирают форму. Мне не знаком этот запах, а, следовательно, не знаком и его носитель, но что-то внутри говорит не волноваться. Ощущение внезапного умиротворенного покоя приходит вместе с прикосновениями холодных пальцев к моей шее. Кожаный ошейник, являющийся верхним звеном в цепи связывающих мои руки и ноги кандалов, затягивают лишь на третье отверстие, хотя обычно делают это на шестое или седьмое, почти перекрывая кислород. Удобно. Можно даже сказать, уютно. Видимо, новый охранник, еще не знакомый с порядком Блейка. Даже интересно, доживу я до того момента, когда его холодные пальцы затянут ошейник на седьмую петлю? И через сколько это случится. Меня ведут по длинным, кишкообразным коридорам с серо-зеленым полом прямиком в подвальную камеру карцера. Она находится дальше всего от «клетки», как и от всего остального мира, прямиком над душевыми, в самом холодном крыле, где температура никогда не поднимается выше шестнадцати градусов, но я бы никогда и ни за что не променял ее на теплую и сухую камеру на верхних этажах. Слишком высока цена этого мнимого комфорта. Я не опускаю руки. Я стараюсь сохранить остатки достоинства, какие у меня еще не отобрали вместе со шнурками от ботинок. Сверху после трибунала спустили вполне четкую команду – ни при каких условиях не выпускать. А это означает – устранить при первом же удобном случае. Мне везет, что тупоголовость садиста Блейка, любящего наблюдать за чужими мучениями, позволяет мне оттянуть этот «удобный случай» на неопределенное время. Четыре стены «милого дома» встречают меня запахом плесени, гнилой соломы и стоялой воды, но через все это амбре тонким шлейфом проходит аромат кленовой патоки, оставшийся на шее и запястьях, после того, как меня освободили от металлической сбруи. Я снова один в темноте. И сегодня, как и каждую ночь в этой узкой, холодной комнатушке с вечно текущим потолком, мне снится все тот же сон. Изумрудно-зеленые джунгли, сквозь листву которых пробиваются золотые лучи теплого солнца. Я бегу по рыхлой, засыпанной прелыми листьями земле, врываясь когтями в ее мягкую плоть, чтобы оттолкнуться посильнее и взмыть повыше. Только кончик оранжево-черного хвоста иногда бьет по стволам деревьев, не давая мне воспарить в скрытое кронами, но оттого не перестающее быть бескрайне голубым, небо, ведь тигры не летают… - Тигр, Тигр, жгучий страх,
 Ты горишь в ночных лесах. Чей бессмертный взор, любя, Создал страшного тебя?... Я просыпаюсь оттого, что чей-то вкрадчивый, тихий, мурлычущий голос с глубоким ирландским акцентом говорит со мной. В первую секунду мне кажется, что рассудок оставил меня окончательно, но потом, когда вязкое оцепенение сна проходит, глаза различают в темноте слабый лучик желтого света, гуляющий по противоположной стене. - В небесах иль средь зыбей
 Вспыхнул блеск твоих очей? Как дерзал он так парить? Кто посмел огонь схватить? Не задумываясь, продолжаю я, садясь на прогнившей койке и глядя на внезапное чудо. Слишком много подарков сегодня, значит, скоро потребуют расплаты, а пока… мой отзыв на нехитрый пароль был получен полночным гостем. Тогда я даже не догадывался, что мне еще не раз придется его прочесть и даже не раз выслушать. - Ты знаешь, чье это стихотворение? – продолжает голос с той стороны тяжелой металлической двери с крошечным запирающимся окошком. Сейчас он напоминает мне медиума, который пытается заглянуть в мир мертвых и поговорить с первым попавшимся духом. - Уильям Блейк. Песни невинности. - Здесь есть человек с такой же фамилией. И он отнюдь не невинен. - Да. - Что бы ты с ним сделал, если бы у тебя была возможность? - У меня есть возможность. - Нет, у тебя есть только клетка, в которой ты прячешься от дрессировки, и покорность судьбе. Вся твоя возможность сводится к тому, проживешь ты лишний день или нет. Я спрошу еще раз с небольшой подсказкой. Ты бы пристрелил Терри Блейка, если бы у тебя была возможность? - Да. - Ты пристрелил бы его как пристрелил генерал-майора Эмори Рэя? - Нет. - А что бы ты сделал? - Я бы прострелил ему обе коленные чашечки и оставил бы на тех, над кем он издевался. - Рэя ты уложил точно в лоб с расстояния почти в километр. Почему здесь разводишь столько грязи? - Генерал-майор Рэй не был садистом, он был угрозой безопасности лагеря. Его необдуманные решения и упрямство приводили к гибели людей, вверенных мне для охраны. Терри Блейк – подонок, который мучает ради удовольствия. Он должен понести хоть немного равноценное наказание. - Ты веришь в Бога? - Здесь он меня не слышит. - Как знать, может и слышит. Возьми. Геометрически ровный прямоугольник желтого света рвется и сжимается в несколько точек. Не знаю, что меня заставило подчиниться, наверное, вся происходящая абсурдность ситуации с чтением вслух классической поэзии, осведомленностью о моем прошлом и начинающейся теологической дискуссией, а может быть просто гипнотический голос притуплял инстинкты самосохранения, но я поднялся и подошел к двери. Руки нащупали приятную ворсистую мягкость ткани. Я потянул полотно на себя и в слабом свете вновь открывшегося окошка смог разглядеть свой третий за последние сутки подарок. - Одеяло? – Серо-зеленое, в темную полоску, соткано из тонкой и явно крайне дорогой овечьей шерсти. А, главное, что оно неуловимо пахнет горьковатой сладостью клена. – Но, почему? - Ты его попросил. – Я слышу, как голос за железной гранью двери смеется, становясь чуть выше. - Что я должен взамен? – Безвозмездных подарков не бывает. - А вот такой подход к делу мне нравится. Ты мне нравишься, полковник Себастиан Моран. Хочу, чтобы ты на меня работал. Это не размышление, не просьба, не заключение договора с размытыми условиями. Это приказ. Абсолютно четкий и ясный, просто оформленный в мягкой, как и сжимаемое сейчас в ладонях одеяло, форме. И я слишком хорошо понимаю, что не могу отказаться от его выполнения. - Я связан по рукам и ногам. - Это не такая и большая проблема. И, да, я за сегодня уже повторил один из своих вопросов дважды, а это, знаешь ли, привилегия только для избранных, выпадающая раз в жизни. Свою ты уже исчерпал. - Как Вас зовут, Босс? – Теперь при каждом удобном случае я буду проверять его на прочность, вечно балансируя на грани дозволенного. - Джим Мориарти. Мне кажется, что длинные прохладные пальцы касаются моей шеи сзади, накидывая на нее тонкую петлю ошейника, выжигающую огнем на коже это имя, запечатлевая его в каждой клетке моего тела, вплетая нитями в спирали ДНК, разнося по крови, электрическим током по нервным окончаниям и синапсам прямиком в мозг. Голос, запах, шаги, запомнившиеся прикосновения – все это стало из чего-то абстрактного, эфемерного и разбитого на куски целым и полным «ты». Вселенная разверзлась всеми своими туманностями и галактиками, треснула пополам, раскрошилась и осела, явив огромную огненную дыру, выплюнув из самых глубоких чертогов ада мой договор, подписанный пролитой мною свежей кровью еще задолго до этой ночи, швырнув мне его в лицо вместе с потерянной душой и, тихо злобно шипя, не в силах справиться с тем, кто вырвал меня из ее цепких лап, захлопнулась обратно, оставив лишь легкую, полузабытую тяжесть в груди. - Рад знакомству. – протягиваю руку в узкое окошко, ощущая узкую ладонь, скользя чуть выше к предплечью, обхватывая хрупкое запястье. Жест привычный, машинальный, почти на уровне инстинкта. Скрепление союза, вступление договора в силу. - Будь завтра готов. За тобой придут. – Он разрывает контакт, лишь напоследок слегка скользнув по подушечкам пальцев. Прямоугольник света исчезает с тихим металлическим лязгом, оставляя меня один на один с сырой холодной темнотой. - Спасибо… - Моим голосом шуршит расстилаемый на койке ворсистый подарок. Даже в кромешной тьме, на ощупь он кажется здесь непозволительной роскошью, предметом из далекого будущего, а может быть даже из параллельного мира. Я снова ложусь на узкие нары, чувствуя приятное щекочущее покалывание, от которого почти мгновенно проходит боль в ноющей пояснице. Есть еще пара часов на сон, но лучше их прожить в реальном мире, собрав все имеющиеся силы для решающего броска. Неожиданно пальцы нащупывают что-то длинное, плоское и определенно острое по одному из краев плотной ткани. Немного усилий и я извлекаю тонкий, обоюдоострый стилет. Два варианта плана. Даже три. Остается только дождаться гостей. В кромешной темноте время идет немного по-другому. Минута может быть часом, а день – минутой. Тяжелые шаги возвещают мне о наступлении утра. Я готов. - Встать! Выйти из камеры! – Кричит мне яркий желтый свет гнусавым голосом Блейка. Покорно поднимаюсь с койки и спиной вперед выхожу в дверной проем, оказываясь тут же прижатым лицом к стене рядом с карцером. На перекрещенных за спиной запястьях защелкиваются наручники, но я чувствую кленовый запах и знакомое легкое прикосновение холодных пальцев, которое слегка разводит мои скованные руки в противоположные стороны и тут же отпускает. Судя по шагам и голосам – здесь трое человек. За моей спиной Блейк, рядом, чуть поодаль стоит Джим, надевший на меня наручники, а в камере гремит переворачиваемыми нарами Стюарт Эштон. Такой же подонок, как и Блейк, неудивительно, что эта свинья выбрала его своим правым копытом. - Босс, я тут ничего не вижу! – Кричит Эштон из камеры. Даже здесь я чувствую глубокую неприязнь от того, что кто-то смеет бесцеремонно хозяйничать в моей обители. - Стэнтон, мерзкая твоя рожа, откуда ты вообще взял, что у него заточка?! – Потная, липкая ладонь главного садиста давит мне на шею. Еще минута. - Я…я… - ЧТО?! Что ты мямлишь?! Откуда ты узнал, что у него заточка?! - У него была сломана ложка…черпак остался в миске, а ручку так и не нашли…Я…я подумал, что….может быть он хочет сделать нож… - Тихий, дрожащий, мальчишески-высокий голос, абсолютно идеальный, правильный лондонский говор, с чуть углубленным «о» и коротким, сглаженным «р». Как будто совершенно другой человек. - Что?! Ты, обезьяна! Куда ты ее дел?! Отвечай! – Хватка на шее стала еще сильнее. Вот теперь пора. - Вы ее не найдете в камере. Она у меня. – Руки рвут хлипкую, подточенную цепь, скрепляющую стальные браслеты, выхватывают из-за пояса нагретый телом металл. Инстинкт срабатывает совершенно. В следующую секунду сжимавшая мою шею грязная лапа убирается вместе с коротким вскриком боли, а у стенки, как следует приложившись о бетон в очередной раз сломанным мною носом, оказывается сам Блейк. Теперь моя очередь сжимать его шею, подпирая обвисший подбородок тонким лезвием. - Еще шаг, и он умрет. Выстрелите – попадете в него. Ты – закрывай своего дружка. - Говорю я, глядя в молодое, узкое, худое лицо, накрытое тенью форменной фуражки. Я представлял его себе совершенно другим. Невысокий, худой настолько, что форма смотрелась на нем неуклюжим картофельным мешком, тонкие «улыбающиеся» губы с уголками, направленными вверх и огромные в пол лица, гипнотически-черные глаза, испуганно поблескивающие угольками из-под козырька. Он кажется мне подростком, угловатым, застенчивым, таким, которых обычно любят девушки, но вечно оставляют в «зоне дружбы», предпочитая плакать на плече и таскать за собой по магазинам. Слишком милый, слишком хороший, слишком застенчивый, слишком напуганный…все слишком, чтобы быть правдой. - Том…Делай, что он говорит… - Хрипит Блейк в моих руках, а я чувствую его бешено колотящееся в горле сердце. Так и знал. Он хорош только с дубинкой в руках. Как только соотношение сил меняется – будет готов ползать на четвереньках и умолять сохранить ему его жалкую жизнь. Пистолет в тонких руках ощутимо дрожит, гуляя из стороны в сторону, но паренек «храбрится» и не двигается с места. - Том. Томми. Ты – умный мальчик. Делай то, что тебе сказали. – Продолжаю я спектакль. Стюарт и носа не кажет из-за двери карцера, а я удобно прикрываюсь обрюзгшей тушей Блейка, чтобы меня не зацепило, если вдруг заледенеет ад, и Эштон решит рискнуть своей шкурой. Дверь захлопывается, с лязгом поворачивается ключ и задвигается засов. - Молодец, а теперь бросай оружие и открывай нам дверь наверх. – Я вытаскиваю левой рукой пистолет Блейка из кобуры, утыкая ему дуло в поясницу. Теперь, как бы он ни дернулся – результат будет одинаково печальный для него. Бледный, мокрый от страха Томми Стэнтон семенит мелкими шагами впереди, отпирая подвальные решетки, выпуская нас на верхние этажи, на которых и начнется основное представление. Вся королевская конница и вся королевская рать бежит спасать своего Шалтая-Болтая. Зубасто-черные, опасно-огнестрельные пустые глазницы множества пистолетов и винтовок смотрят на меня, но не могут подобрать нужный угол. Спина прикрыта стеной и нависающим над ней балконом второго уровня, а фронтовая часть жалобно скулит «не стрелять» залитым кровавыми соплями свиным рылом начальника охраны. И в тот момент, когда отчаянно требуется суфлер, когда так необходима следующая реплика, а в голове тысяча мыслей и ни одной подходящей, свет софитов безжалостно обжигает и публика замерла в ожидании, требуя продолжения, когда повисает на невидимой виселице вопрос «что дальше?»…меняются декорации и звучит долгим трещащим сигналом оркестр тюремной охранной системы, ознаменовывая так скоро пришедшую кульминацию. Распахиваются механические двери всех камер, выпуская наружу обозленную, уставшую, измотанную, но очень хорошо физически подготовленную массовку, у которой сейчас только одно желание – поменяться ролями с устоявшимися, надоевшими всем героями. Оглушительные крики под аккомпанемент нарастающего электрического гула, мелькающие в воздухе дубинки и мягкие гранатовые зерна, рассыпающиеся повсеместно, а потом приторно-кислый, удушливый запах и сизо-желтоватый дым, заполняющий все вокруг. Том Стэнтон смотрит на меня абсолютно прямо. Куда-то подевался весь его страх, уступив место выжидающей, хищной, но крайне мягкой улыбке одними тонкими, розовыми губами. Я убираю ненужный стилет от горла Блейка и толкаю его вперед, так, что он валится на четвереньки и пытается быстро-быстро отползти в сторону. Наступаю на его лодыжку и подтягиваю поближе, схватившись за форменный ремень, поворачиваю к себе, заглядывая в узкие, мечущиеся в панике, налитые кровью блекло-серые глаза. Два патрона, один за одним, целый полный вдох ядовитого, дымного воздуха. Крик, сорвавшийся на хриплый, животный визг. Рука не дрогнула. Равновесие восстановилось, оставшись дергаться на земле жирной тушей с простреленными коленями. И голодная волчья стая, услышав выстрел и почуяв запах расплескавшейся свиной крови уже направила свои лапы в нашу сторону. Вот теперь точно пора уходить со сцены. Краем глаза замечаю взметнувшиеся к потолку оранжевые языки, обдавшие меня теплом. От густого дыма слезятся глаза и неприятно жжет легкие. Последнее, что я помню прежде, чем провалиться в густой, теплый мрак – тонкая боль в шее под подбородком и холодные пальцы, надевающие на меня кислородную маску. Просыпаюсь резко, как от толчка, подскакивая на кровати, что уже само по себе заставляет насторожиться. Небольшая, просторная комната с белыми стенами, шкафом и какой-то абстрактной мазней в рамке. Приоткрытое окно доносит запах дождя и отдаленный шум машин. В руку воткнута игла, вливающая в тело глюкозу. - О, уже проснулся! Если тошнит – это нормально. Ты все же, как-никак, умер. Джим заходит в комнату и садится на край кровати. На нем джинсы, вытянутая серая футболка и сливового цвета кардиган. От Тома Стэнтона осталась только мягкая, застенчивая улыбка и беспокойные руки, положение которых он меняет раз в пол минуты. - Что там случилось, Босс? – Голос звучит так, как будто я год до этого молчал. - Прежде чем ставить новую, электронную охранную систему – надо проверить проводку. Не удивительно, что произошло короткое замыкание…сразу в восемнадцати местах, что привело к отключению системы безопасности и пожару. А еще нечего лазить в рабочее время с рабочего компьютера на порносайты. Неизвестно, какие там вирусы. Некоторые даже могут полностью уничтожить всю имеющуюся информацию. Превосходно. Сложно, но изящно. Хотя остаются еще вопросы. - Как ты вытащил меня из здания? - Так же, как и всех остальных пострадавших. На машине скорой помощи. Своей скорой помощи. Я ввел тебе лекарство, имитирующее кому. Медицина в Англии не очень, потому, несмотря на все действия врачей, бывший полковник армии Великобритании Себастьян Моран скончался по дороге в больницу от отравления угарным газом. Тело было кремировано и похоронено за счет государства. - Почему нельзя было сразу ввести меня в кому и вывезти тело? Зачем такой спектакль? - Потому что иначе не было бы так весело. К тому же, я тоже считаю Терри Блейка мерзавцем, которого не стоит оставлять в живых. Тюрьмы давно нуждаются в реформировании. А еще…Ты прошел проверку. - Зачем я тебе, Босс? Парнишка склоняет голову набок, отводя глаза, пожимает худыми плечами, а затем снова возвращает тлеющие угольки взгляда на меня. - Мне нужен только лучший из лучших. А ты, вдобавок ко всему, еще и человек слова. Это такая средневековая редкость в наши дни. Вечером жду на кухне. Теперь это твой дом. Надеюсь, ты любишь музыку. Он уходит из комнаты, оставляя меня в одиночестве. Разноцветная, аляповатая мазня на противоположной стене пялится на меня всеми своими острыми гранями. Первое, что сделаю вечером – выкину ее к чертовой матери отсюда. Сдается мне, что этот своеобразный тест Роршаха – далеко не последнее испытание в театре личного сумасшедшего дома Джима Мориарти.