Адажио для струнных.

Я наблюдаю за ним, чтобы понять, кто он такой. Я наблюдаю за ним, чтобы понять, почему все же именно я. Я наблюдаю за ним… и чем больше это делаю, тем больше понимаю практическую бесполезность данного занятия, потому что, чтобы понять Джима, надо быть самим Джимом, а это невозможно. Он всегда на шаг, два, три впереди остальных, как будто читает мысли или видит будущее. Хрупкое, тщедушное тело, которое, кажется, я могу переломить как спичку, особо не напрягаясь, скрывает в себе за широким бледным лбом, за темным шелком коротких волос интеллект в сто семьдесят пунктов, мучающий и не дающий остановиться ни на минуту. Джим думает, потому шастает по дому из угла в угол в дурацких, но почему-то любимых красных шерстяных носках с рождественской елкой и плюшевым медведем на них. Говорит сам с собой или со мной, но не дожидается ответа и даже вряд ли замечает, что я в комнате, хотя всегда требует быть рядом, внезапно смеется над вспомнившейся шуткой, на кого-то ругается, машет руками, вертит в тонких пальцах телефон, ручку, монетку, колоду карт, разжимает и сжимает скрепку, пока тонкая проволока не сломается, рисует маркером на оконном стекле одному ему ведомые топографические карты и планы. Пишет убористым аккуратным почерком строгие математические формулы, перемежающиеся со стихами собственного сочинения в большом ученическом блокноте, теряет листки на полу в куче своих же собратьев, оставляет их на столе, а потом не может вспомнить, куда дел, ищет на книжном стеллаже, цепляясь взглядом за забытую там головоломку, садится на пол, собирает ее, находит очередную формулу, долго смотрит, перечеркивает, переписывает заново все уравнение, добавляя еще пару десятков параметров, переплетает алгебру с физикой, а последнюю скрещивает с химией, рассчитывает точно, чертит что-то линейкой, увлекшись, превращает триангуляцию ударной волны во фрактальный октеракт, которому потом дорисовываются глаза, рога и высунутый язык, лезет в холодильник за куском сыра, видит оставленное до лучших времен первичное вычисление, ругается, рвет на куски рогатый смайлик в гостиной, дописывает пару рифмованных строк, стесывает карандаш, снова ругается, ищет точилку, не находит, ломает от злости графитовый самописец пополам, истерит, пинает невесть как ускользнувшую с дивана подушку, близоруко щурится на окно, застывает над наручными часами, глядя на бег секундной стрелки по кругу, уходит на кухню, гремит чашками, шуршит пакетами, звенит тарелками, стучит ножом, возвращается обратно с вилкой за ухом, долго ищет сломанный карандаш, хватает голубой фломастер, снова думает, меряет шагами комнату, что-то пишет небесным индиго на желтой линованной саже, снова забывается и ходит на мысочках, заставляя меня отметить про себя из-за газеты – детская неврология. С кухни идет дым и тянет паленым, чувствует, бежит туда, снова ругается, обжигается, роняет крышку, открывает окно, выкидывает туда сгоревшую кастрюлю с остатками чего бы там ни было, опять остервенело стучит ножом, гремит чашками и хлопает дверцами полок, возвращается с двумя многоэтажными сэндвичами, разрезанными треугольником, отдает мне тот, что поджарен до золотистого оттенка, а себе забирает “бледный” и со срезанной корочкой, садится по-турецки на пол, кладя на колени блокнот, достает из-за уха вилку, пытается ей писать, смеется открыто и счастливо, чертовски заразительно, откусывает кусок сэндвича, жует, морщится, а потом недоуменно вытаскивает из-под нескольких слоев сыра, колбасы и овощей очередной желтый листочек с голубыми разводами на нем, снова истерит о том, как его достали “тупые толстосумы с заплывшими жиром мозгами”, кричит, что уедет из этой страны в Италию, в Испанию, на Гавайи, на Таити, в Тимбукту или к самой чертовой матери, лишь бы было тепло и море, ворчит о том, что его достал дождь и керосиновая вонь, не глядя прихлопывает валяющимся у дивана расшнурованным кедом паука на противоположной стене, клянет всех кровососущих комаров в жарких странах, которые непременно покусятся на его драгоценную кровь и священную бледную задницу, откладывает переезд на неопределенный срок, а пожеванную бумагу куда подальше. Постоянно мучается низким давлением и изредка мигренью, лежит на диване, закинув ноги на спинку и занавесив шторы, пьет приторно сладкий кофе со сливками и выливает в раковину чай с молоком. Когда становится чуть легче, сидит на полу и собирает из старого шарнирного конструктора все, что взбредет в голову, от спирали ДНК и атома водорода до миниатюрной виселицы и ядерной бомбы, жалеет, что под рукой нет урана или хотя бы цезия. Канючит и клянчит у меня рассказы об Афганской и Иракской кампаниях, с удивленно распахнутыми глазами в опушке из черных длинных ресниц ловит каждое мое слово, через неделю приносит две разломанные, а затем кое-как спаянные по перфорации половинки армейского жетона, опускает мне его в руку с длинной прохладной цепочкой и словами “с днем рождения”, получает машинальное замечание, что у меня он не сегодня, вопит о том, “сколько и чего мне пришлось сделать, чтобы это достать, потому твой чертов день рождения будет тогда, когда я скажу”, разоряется на тему того, что “проще было украсть планы нового оборонного ракетного комплекса НАТО”, как всегда размахивает руками, а успокаивается только услышав от меня ошалелое “спасибо, Босс” и металлический звук надевания цепочки со всей моей военной биографией на шею. Посылает меня к черту, а потом в прачечную, что, в принципе, равносильно, забрать его костюмы и чистую одежду, потому что впадает в ступор при виде стиральной машины, сам утюгом осторожно проглаживает манжеты и воротнички у рубашек, потому что считает, что в прачечных им не уделяют достаточно внимания, чистит туфли и моет со щеткой свои бесчисленные разноцветные кеды, которые носит в свободное от “официальных выходов” время, точно так же как узкие до невозможности джинсы, вытянутые футболки и кардиганы, без которых постоянно мерзнет. Любит чистоту, потому хватает швабру и начинает гонять пыль, быстро устает и начинает гонять уже меня, впадает в депрессию от того, что, как ему кажется, пыли только прибавляется, вызывает профессиональную уборщицу, а потом ни на шаг от нее не отходит следя за выполнением работы, постоянно толкая под локоть, заглядывая через плечо и читая нотации, доводит женщину до истерики, как и все сыны Адама теряется при виде женских слез, а потому отпаивает чаем и дает щедрые чаевые, выставляя за дверь. С невероятной скоростью воспринимает огромный объем информации, льющийся на него со всех сторон. И чем больше, тем лучше. Семидесяти пяти дюймовая панель работает без звука, транслируя сразу два канала одновременно – BBC и Euronews, давая возможность читать новости по губам ведущих и по бегущим строкам внизу экрана, ноутбук на журнальном столике безостановочно крутит какой-то сериал на одном плеере и фильм на другом, проверяется почта и многочисленные парсеры шерстят интернет в поисках нужной информации, а стереосистема с зажатой кнопкой повтора звучит всеми возможными симфоническими оркестрами в Мире. И он всегда в курсе последних новостей, хотя не смотрит ни в телевизор, ни в экран ноутбука, а сидит на диване, уткнувшись в свои расчеты, смеется изредка над какими-нибудь репликами героев и всегда помнит содержание каждого просмотренного фильма почти досконально, как будто не то, что смотрел, а сам его снимал. Музыка же для него является почти что жизненной необходимостью, помогающей усваивать всю поступающую в мозг информацию. Джим может слушать сотню раз одну и ту же понравившуюся композицию, пока не разберет ее по нотам, не разрежет на тонкие полоски повторяющихся октав, не запомнит каждую минуту, чтобы потом мурлыкать себе под нос, пока не появится новый фаворит. В позапрошлом месяце это был ирландский фолк, в прошлом – Карл Орф и “Кармина Бурана”, а эта неделя проходит под знаком Самуэля Барбера с его “Адажио для струнных”, девятнадцать секунд из которого поразили Джима настолько, что он вырезал их отдельно и слушал два дня, называя “кульминацией света” и погружаясь в некое подобие транса. На почве разных музыкальных пристрастий скандалит с редкими недовольными соседями, доводя последних до ручки, сердечного приступа, инфаркта, инсульта, комы и психиатрической клиники, хлопает дверью перед любопытными носами, выводит из строя сигнализации машин, заставляя их орать беспрерывно и на полной громкости днем и ночью, радостно потирает руки, глядя как имеющие несчастье делить дом с квартирой неугомонного преступного гения люди ругаются между собой. Имеет докторскую степень по математике, специализируется на теории катастроф, хранит мятый и истрепанный, сложенный в четыре раза листок диплома в старом, украденном из библиотеки, судя по штампу, учебнике Постона и Стюарта, до хрипоты отрицает свою принадлежность к синедриону ученых мужей и всячески молчит о своем прошлом. У него все всегда четко распланировано и не терпит ни единого отступления от намеченного пути. Даже если это импровизация, она должна быть продуманной и не иметь в себе ни одной бреши. Джим в жизни и Джим на работе – это два совершенно разных человека. Точнее, один человек на тысячу разных личин. Для него весь мир – театр, где он – единственный и неповторимый актер. Всегда на главных ролях и всегда сногсшибательно успешно, никогда надменно не выходя на бис, не требуя оваций и цветов, технично и артистично, что угодно – от простого уборщика до президента, от божественного черта до чертового бога. И для каждого дня, для каждого образа, для каждой ситуации своя улыбка, ужимки, повторяющиеся жесты, модель поведения, голос, походка, манера речи, осанка и отличительная особенность. Он дает имена каждому из своих персонажей и надевает их на себя, как надевают костюм и накладывают грим. Помнит самую незначительную мелочь в каждом из них, вплоть до любимого сорта чая и похода к какой-нибудь тете Сьюзи в глубоком детстве, угощавшей лимонными пирожными. Складывается ощущение, что он тысячи раз возвращался в один и тот же момент своего рождения в прошлом, чтобы прожить тысячи разных жизней тысячи разных людей. И каждую свою жизнь он хранит в отдельной металлической коробочке из-под фруктовых леденцов в своем мозгу. Томми Стэнтон – клубничные, Энтони Эдвардс – лимонные, Кристиан Бриттон – мятные, Грегори Скотт – ежевичные, но ни одного намека на коробочку с Джеймсом Мориарти. Может быть потому, что леденцам он предпочитает жвачку? До зубовного скрежета ненавидит свое полное имя. Считает, что его произношение отнимает слишком много времени, не то, что короткое, броское Джим. Всего три английские буквы и означают они «да», но пишутся и произносятся по-другому. Никому никогда не отказывает, но всегда выдвигает счет заранее и с процентами на год вперед. Не «знает себе цену» и не «продается», потому что не «уличная проститутка» и не «финансовая шлюха из Сити». Поклонники, почитатели, клиенты и прочие неравнодушные называют его «Дорогой Джим», он не называет их никак, пожимает плечами, проводит финансовую оферту и забывает или наоборот держит на мушке до конца. На моей мушке. И во всей огромной куче его странностей, особенностей, сумасбродностей, уникальностей, неповторимостей и истерик я сумел откопать один единственный его страх. Джим ненавидит спать. И старается делать это как можно реже, пока не измотает себя настолько, что вырубится от усталости на том месте, на котором и стоял. Возможно из-за перегрузки, а может по еще какой причине, ему снятся кошмары, когда-то легче, когда-то тяжелее. И в моменты особенно тяжелых снов, у него случаются настоящие приступы паники во сне. Он кричит, мечется по кровати, падает на пол, бьется в судорогах, но никак не может проснуться. Внутри зеркальной полки в его ванной стоят ровные ряды коричневых пластиковых банок с лекарствами. Все почти полные. Видимо, ни одно не помогало. В первую ночь его приступа я вскакиваю с кровати и бегу к нему в комнату с пистолетом. На вторую - захожу убедиться, все ли нормально, трясу его за плечи, выдергивая из беспокойного сна, получаю истерику в ответ и нежный сладкий омлет с яблоками на завтрак. На четвертую – стою на пороге темной комнаты, глядя на судороги, сотрясающие его тщедушное тело. На восьмую – вздрагиваю от внезапного хриплого крика, переворачиваюсь на бок и снова засыпаю. На шестнадцатую – сажусь рядом, беру за ледяную, влажную кисть, переплетая пальцы, а вторую руку кладу на горячий, широкий лоб, вспоминая все известные мне молитвы, под тихий шепот которых выгнутое дугой тело расслабляется и опускается на простыни, заставляя меня окончательно поверить во всю существующую эзотерическую чушь. А на семнадцатую – неожиданно нахожу лекарство. Случайно включенный ночник подействовал не хуже молитвы, изгоняющей демонов из одержимого, принеся усталой, мечущейся душе покой. Глубокие складки на покрытом испариной лбу разгладились, сжатые до хруста в суставах кулаки отпустили измятое, мокрое одеяло, дыхание выровнялось. И я понял, что Джим не боится спать, не боится чудовищ своего разума и не верит своему подсознанию. Он боится просыпаться среди ночи…один. И даже небольшой источник света, рассеивающий густой ночной мрак может создать ощущение чьего-то присутствия. Я видел подобное у молодых ребят, попадающих по распределению в Ирак. И тут не поможет ни один врач и ни одно лекарство, кроме присутствия другого человека рядом. Что же такого случилось в твоем прошлом, что тебя так мучает? Я захожу к нему в спальню каждую ночь и включаю ночник, давая ему и себе несколько спокойных часов сна. На утро он привычно размахивает руками и вопит что-то о личном пространстве, но все так же, ложась в кровать, не включает настольную лампу, дожидаясь, будучи уже во сне, когда это сделаю я. - Се-е-еб. – Тянет он гласную, читая утреннюю газету за чаем. - Да, Босс. – Вскидываю я голову, ожидая заданий на сегодня. Он медленно складывает пополам печатную прессу, поднимает темные, как два колодца, глаза и выдыхает: - Спасибо… Густая тишина. - Не за что. – Киваю в ответ, и мой армейский жетон сверкает серым лондонским осенним светом, льющимся из окна. Сегодня снова будет «Адажио для струнных» и много работы.