Адажио для струнных.

Последняя обещанная бонусная глава с высоким рейтингом. Действие главы разворачивается как альтернативные события главы "Наверное, совершенно точно любовь"... или же как то, что осталось за кадром этой главы, но крайне смущало всех читателей недосказанностью. Теперь, как мне кажется, точка была поставлена, все связки сделаны и все весьма логично сошлось. Даже кольцо на пальце Морана в последней главе:) Всем огромное спасибо, что были со мной на этом проекте до конца, за все отзывы, за все понимание, за всю критику - за абсолютно все, что помогало развиваться, расти, понимать, узнавать и, как бы то ни было, любить. Наслаждайтесь! ------------ - Тебе никогда не говорили, что у тебя фамилия весьма тебе соответствующая? Замени одну букву и вся суть проявится. – Язвит Джим, видимо постепенно отходя от алкогольной комы, а потом неожиданно трет наморщенный лоб, как будто что-то вспомнив, внимательно смотрит на меня и тихо произносит, - Ты меня вчера еще вроде бы поцеловал… - Вот так? – Снова, как и вчера, кладу ему руки на виски, желая снять головную боль, а затем касаюсь губами лба. - Да… Почему? - Он прижимается к моему лбу своим так, что кончики носов почти соприкасаются. - Точно не уверен, но, наверное… все же это любовь. – А внутри проскальзывает мысль «совершенно точно, она». Он закрывает глаза и медленно, долго, устало выдыхает через нос. Я следую его примеру, просто наполняясь самими ощущениями человеческого тепла. Как мало иногда надо, чтобы почувствовать себя… если не счастливым, то хотя бы близким к этому, удержать мимолетную, вечно ускользающую радость. Джим знает об этом гораздо лучше…и гораздо больше, но как всегда из одной ему нужной вредности никогда не признается. Кончик его носа все же касается моей щеки, ведет по ней до переносицы, а затем мои губы обволакивает теплое, чуть сбитое дыхание, за которым следует… поцелуй?! Мягкие, робкие, почти невесомые касания, шершавые, немного обветренные снаружи, но теплые и влажные в глубине пропускают через мое тело несколько сотен тысяч вольт живого биологического электрического, останавливающего и тут же запускающего сердце, заставляющего крупную дрожь пробежаться вдоль позвоночника, подняв короткие волоски на шее дыбом. Мне стихийно перестает хватать воздуха, а в ушах раздается противный писк, потому я резко отшатываюсь от этой нежной, спонтанной ласки, не зная, чего хочу больше – разодрать горло себе, чтобы хоть как-то заставить застывшие легкие работать, или же разодрать горло ему, просто чтобы это сумасшедшее чучело опомнилось наконец, пришло в себя окончательно хотя бы на несколько секунд перед смертью… Нельзя сказать, что я стойкий противник однополых отношений. Вовсе нет. За мной водились определенные грехи молодости, не только времен университета, но и службы. Особенно службы. Когда нервы взвинчены до предела, адреналин грозит разорвать бешено колотящееся сердце в куски, каждая сигарета на вес золота, а каждый день как последний, поневоле требуется какая-никакая разрядка, элементарное человеческое касание дающее тебе иллюзорный эффект защищенности, тепла, напоминающая о том, что вот ты живой, здесь и сейчас, а что происходит за брезентовыми стенами лагеря – дело десятое… просто сейчас это было настолько неожиданно… что я даже не знал, как на это реагировать. То ли это очередная не очень смешная шутка в типичном стиле Джима, то ли… а если… Я наконец-то смог унять свою внезапную, столь недостойную отставного военного истерику и посмотреть на того, кто явился ее причиной. Джим сидит на кровати, поджав под себя ноги, понуро опустив голову и до побелевших костяшек вцепляясь пальцами в край одеяла. В ссутуленных плечах и поджатых тонких губах видна какая-то странная, неправильная, угловатая изломанность. Все его тело до предела напряжено и торчит в разные стороны острыми гранями, готовое уколоть любого, кто посмеет до него дотронуться. Даже тихое, слишком тихое дыхание кажется истерично-угрожающим. Он тоже не знает, как реагировать на то, что произошло… Тишина становится совершенно невыносимой, настолько, что хочется закричать как можно громче, только лишь чтобы ее заполнить, чтобы не осталось и следа от той удушающей пустоты, что стремительно разрасталась между нами. - Джим… - Я наконец-то смог справиться со своим дыханием, с присвистом вытолкнув из себя его имя. Он молчит, еще сильнее ссутуливаясь и напрягаясь. Слышится слабый треск натягиваемой ткани. - Джимми… - Ласково, главное очень ласково и осторожно. Тянусь к его лицу своей ладонью в непреодолимом желании коснуться прохладной, бледной кожи, увидеть ставшие уже родными глаза, но вместо этого происходит то, чего я боялся. Как только кончики пальцев едва-едва касаются темных, всклоченных волос, он с диким ужасом отшатывается от несостоявшегося прикосновения, всхлипывая и выставляя над головой сломанные в локтях тонкие руки, как будто желая защититься от удара. - Джимми, не надо… это я… я не сделаю больно… - Тихо, но твердо, сначала надо коснуться словами, настолько глубоко, насколько смогу, чтобы наконец-то понял, смог поверить, как бы трудно ни было. Протягиваю ему раскрытую ладонь, одновременно приглашая и спрашивая разрешения. Он снова глубоко, жадно, настороженно дышит, медленно опуская руки, но оставаясь все так же предельно напряженным и собранным в комок, похожим на нахохленную сову. Я переворачиваю ладонь и тыльной стороной мягко, почти невесомо касаюсь его виска, обводя линию скул, спускаясь вдоль щеки к губам, срывая с них теплый, прерывистый, дрожащий вздох, а затем слегка приподнимаю лицо за острый подбородок, желая поймать темный, немного мутный взгляд. Его зрачки, огромные, широкие, почти слившиеся с радужкой цвета орехового дерева, бегают из стороны в сторону, как будто пытаясь спрятаться от меня, а тело сотрясает мелкая, но весьма ощутимая дрожь. Провожу большим пальцем по губам, заставляя его их чуть-чуть разомкнуть, а второй ладонью касаюсь щеки, цепляя кончиками пальцев короткие черные пряди волос, поглаживая успокаивающе мягко, стараясь унять глубокий страх, сидящий где-то внутри него, и, наконец, он чуть прикрывает глаза и плотнее прижимается к ладони, слегка потеревшись о нее, а затем его рука касается моей шеи, пробегаясь легкой щекоткой до выступающего шестого позвонка и ползет выше к затылку, запутываясь в моей светлой гриве. Я не могу понять в нем вот этих резких контрастов. Никак не могу вникнуть в суть игры, которую ведет, уловить, чего же он хочет? Смело проявляет инициативу, но когда получает ответ – моментально уклоняется, сбегает, забираясь внутрь себя как в ракушку. Он прижимается ко мне, когда я ложусь к нему в кровать, поддерживая во время приступа, но до хрипоты орет о нарушении личного пространства, когда я вхожу ночью в спальню, чтобы включить лампу, желая разогнать его кошмары. Позволяет мне себя брить, приставляя опасное лезвие к горлу, но жутко нервничает если я просто кладу ему руки на плечи. Натирает мне спину ужасной, остро пахнущей мазью, когда старая травма дает о себе знать, но отходит на шаг назад, когда мы стоим лицом к лицу. Ему явно не хватает банальных тактильных ощущений, но он то ли не умеет их принимать, то ли неправильно понимает некоторые из них, ожидая совершенно иного, нежели получает. Вот и сейчас, серая футболка, кстати, надетая по вчерашней хмельной невнимательности наизнанку, ходит ходуном на груди, а темные, полуприкрытые глаза, влажно, лихорадочно блестят на бледном, остром лице. - Себ… -Наконец еле слышно шепчет он, и тонкие пальцы чуть сильнее натягивают мои волосы. – Себби… - Ну и зачем? Чего ты добиваешься? Глупый… глупый мальчишка… иди сюда. – Тяну его, еще немного подрагивающего, на себя, заключая хрупкое тело в объятия и приникая к чуть шершавым губам, чувствуя легкий, пьянящий привкус дубового угля. Этот поцелуй выходит более смелым, но более сумбурным, чем предыдущий. Мы сталкиваемся лбами, водим по лицам друг друга кончиками носов, ловя губами каждое движение, цепляясь за каждый выступ, за каждый лоскут кожи, чтобы снова передать друг другу частичку мимолетно схваченного дыхания. Он целует немного неумело, быстро, смазанно, стараясь быть одновременно везде, точно так же, как и живет, а мне приходится успокаивать его, придерживая рукой за затылок, задерживая его губы на своих, проникая за барьер гостеприимно разжатых зубов, касаясь кончика вертлявого, острого языка своим. Я ненадолго отстраняюсь от него, чтобы взглянуть в лицо. Особенно бледная, почти светящаяся кожа, алеющие, чуть припухшие губы и глубокая складка между тонких бровей. Кладу ладони на его виски и снова прижимаюсь губами ко лбу, к той самой складке, желая ее разгладить, спускаюсь мелкими поцелуями по переносице опять к губам, не в состоянии сдерживать рвущееся откуда-то из глубины первобытное желание обладать… Его ловкие, цепкие пальцы уже забрались под мою футболку и с требовательным напором тянут ее вверх, потому мне ничего не остается, как поднять руки и позволить стащить с себя в один момент ставшую тяжелой и неуютной хлопковую ткань. Точно так же я поступаю и с ним, превращая и без того растрепанные волосы в забавно топорщащийся в разные стороны ежик. Холодные подушечки касаются моей правой ключицы, проводя по тонкому, длинному рубцу, оставшемся в довесок к шраму на подбородке, а затем Джим нагибается, округляя спину, хватая меня за плечи, и прижимается к выпуклому следу из прошлого губами, проводит по нему языком, оставляя влажную дорожку, заставляя приятное электрическое тепло разливаться по низу живота. Новый поцелуй переходит в обмен дыханием, когда мы до разноцветных искр в глазах, до помутившегося сознания от нехватки кислорода, дышим одним воздухом на двоих. Оторваться лишь на секунду, урвать у поплывших стен комнаты глоток воздуха, и снова погрузиться в глубину эмоций, затягивающую все сильнее и сильнее с каждым новым прикосновением, поворотом, изгибом, поцелуем… Меня морочит, дурманит его запах кленового сиропа, исходящий от волос, от чуть сладковатой кожи на шее, окутывает, смешиваясь с запахом табака, который намертво въелся в мои руки… обожаю… Бережно укладываю его спиной на простыни, нависая на вытянутых руках, рассматривая представший перед моими глазами прекрасный белый холст, достойный кисти умелого художника. Худое, трогательно хрупкое, обманчиво тщедушное, невероятно гибкое тело, охотно отзывающееся на все даже самые легкие и нежные ласки. Провожу ладонями по выступающим ребрам, касаюсь большими пальцами впалого живота с тонкой дорожкой темных волос, покрываю поцелуями выступающие тонкие ключицы, узкую грудную клетку, чувствуя, как напрягаются мышцы под моими прикосновениями, и спускаюсь вниз, нерешительно замирая лишь у пояса давно тесных и неудобных ему пижамных брюк. - Джим?.. – Я собираюсь спросить разрешения, но он внезапно кладет свои ладони на мои, и мы вместе стягиваем с его узких бедер ненужный, столь лишний в данной ситуации элемент гардероба. - Заткнись… не говори… делай… – Сквозь хриплый шепот прорезывается его привычная уверенность, я бы даже сказал, самоуверенность. А скулы горят лихорадочным румянцем, когда он помогает мне выбраться из моих брюк. Кожа к коже, прохладная и болезненно-бледная, против горячей и чуть смуглой моей. Мы прижимаемся друг к другу плечами, настолько тесно и плотно, насколько это возможно, тремся друг о друга на простынях, стараясь не оставить ни одного клочка свободного пространства между нами, меряемся возбуждением и дышим-дышим-дышим, как будто каждый вздох может стать последним, а я в какой-то момент даже удивляюсь, неужели в комнате столько кислорода, что его хватает нам двоим? У нас существенная разница в росте, так что он почти что теряется подо мной, скользя губами и юрким языком по моей груди, плечам, все еще никак не отставая от столь понравившегося ему шрама, который и раньше был его небольшим фетишем. Я знаю это, потому что видел, как он смотрит на него, как задерживает пальцы на плече, втирая целебную мазь, а сейчас, когда его допустили до столь вожделенного сокровища, никак не мог от него оторваться. Мой некогда разломленный, а потом спаянный по перфорации жетон падает в ложбинку на тонком, изящном горле между ключиц, пугая внезапным холодком, срывая с его губ хриплый вдох, а я ловлю его изящные длинные пальцы и покрываю их мелкими поцелуями. И когда нервная, мелкая дрожь в его теле наконец-то утихает окончательно, позволяя расслабиться, мы оба, не сговариваясь, понимая это на уровне инстинкта, на волне тонкой, но крепкой связи, решаем, что пора. Мужчине с мужчиной все же сложнее, чем с женщиной, но в некотором роде интереснее. Он тянется к прикроватной тумбочке и достает оттуда нераспечатанную пачку презервативов и голубой тюбик гипоаллергенного ромашкового крема для рук. Я помню его, потому что Джим плохо переносит зимний лондонский холод, покрывающий узкие, аристократические кисти саднящей экземой, спасением от которой и является эта детская мазь. Чистюля… Любит, чтобы все и везде было аккуратно. И как всегда, готов ко всему… Порой это даже раздражает… Удобнее было бы взять его сзади, но я не хочу создавать даже намека на насилие. Я не хочу его брать, это можно сделать в любое время… я хочу, чтобы он сам мне отдался. Ценен именно этот момент расстановки приоритетов. Меня трудно назвать монахом, но длительное воздержание я переношу достаточно легко, без ущерба для себя и окружающих. К тому же, когда ты вымотан до предела, что случается на этой ненормированной работе частенько, хочется только одну единственную женщину на свете – кровать. Или одного единственного мужчину на свете – сон. Остальное все попадает в ранг “приятное, но излишнее”, оставаясь лежать в анабиозе до наступления удобного случая. И, кажется, Вселенная надо мной наконец-то сжалилась, невольно извиняясь за вчерашний вечер. Тишина прерывается почти пистолетным щелчком крышки тюбика с кремом. Выдавливаю щедрое количество себе на ладонь и, раздвинув коленом тонкие ноги, касаюсь плотного колечка мышц, легкими круговыми движениями растирая смазку, а после, легко надавив, вхожу в его горячую, узкую глубину, чувствуя, как напрягаются бедра, после каждого толчка моих пальцев, растягивающих его, а хриплое сбитое дыхание то на мгновение замирает, то с присвистом втягивает в легкие в три раза больше воздуха, чем обычно. Чуть измененный угол наклона, одно случайное касание, и по дернувшемуся как от электрического тока телу, по напрягшимся мышцам его живота, по тому, как плотно он сжимает в себе мои пальцы, по сорвавшемуся с губ нечаянному скулящему всхлипу…я понимаю, что нашел святая святых любого мужчины. Я вытаскиваю из него пальцы, беру хрустящую пачку презервативов, достаю из нее один шелестящий маленький конвертик, а затем мне в голову приходит неожиданная мысль. Он полулежит, приподнявшись на локтях, внимательно следя за моими движениями. Чуть порозовевшие скулы, припухшие губы, блестящие, немного затуманенные глаза цвета горького шоколада… Красивое лицо, даже сейчас…нет, особенно сейчас. Наклоняюсь к нему, не в силах подавить в себе это, и снова целую. Жадно, сильно, слегка прикусывая и чувствуя солоноватый медный привкус на языке, до рези в легких. Наши пальцы переплетаются и, когда я разрываю контакт, у него в ладони остается маленькая приятная вещица, облаченная в конвертик из фольги. - Джим… помоги мне немного… - шепчу ему в чуть заостренное ухо и почти что слышу, как он улыбается в ответ. Его не надо упрашивать, ему не надо ничего говорить, он все понимает сам, и мы меняемся местами. Он спускается мелкими поцелуями по моей груди, ненадолго задерживается на животе, у самого низа, щекоча носом тонкую кожу рядом с выступающими, подвздошными костям, заставляя приятную дрожь пробегать по телу, а затем медленно проводит языком по моей возбужденной плоти, от самого основания до головки, обводя ее языком по окружности, а затем полностью вбирая в теплый, ласковый рот, приятно потягивая. Он двигается мягко, плавно, примерно до середины, но и этого достаточно, потому что вертлявый, юркий, острый во всех отношениях язык творит все, что ему заблагорассудится, но непременно чудеса с уздечкой, так, что в голове даже проносится невольная мысль “а выдержу ли”… И как будто бы ответ на нее, Джим последний раз пробует меня на язык, а затем с легким шелестом надрывает конверт и губами раскатывает по всей моей длине тонкую пленку прозрачного латекса. Он снова оказывается подо мной, полностью раскрытый и снова немного подрагивающий в моих руках, вцепляющийся в мои плечи тонкими пальцами. Его губы что-то шепчут, но я его уже не слышу. Горячая, упоительно узкая глубина неохотно, сантиметр за сантиметром, принимает меня в свои объятия. Его тело в спазме выгибается мне навстречу, и я, подхватывая его одной рукой под поясницу, кусаю за хрящик уха, вспоминая старый трюк, всегда отвлекающий от первой боли. И когда я уже почти полностью в нем, когда можно выдохнуть и перевести дыхание, давая ему возможность привыкнуть, а себе короткую передышку, чтобы не сойти с ума от столь сильных эмоций, внезапно различаю тихий, смеющийся, истерически-радостный, допаминово-эндорфиновый наркотический хрипловатый шепоток: “По плану…” Я не знаю, что удерживает в эту секунду на месте мою крышу. Мне хочется сейчас сказать ему многое. Хочется сказать, что он – похабная сволочь, чертов манипулятор, маленькая похотливая, развратная дрянь, которая все же смогла легко и играючи склонить меня к содомии, хочется выйти из него, кончить на смазливое, вечно притворяющееся невинным, лицо и залепить крепкую пощечину, а может быть даже не одну, так, чтобы из безумных темных глаз полились слезы, сдавить тонкое, почти гусиное горло, слушая, как он хрипит, пытаясь вырваться из моей хватки, а лучше заставить взять в мерзкий, пошлый рот и протолкнуть до самого горла, видя как давится и извивается, пытаясь сделать лишний вдох, оттащить за волосы, а потом еще раз и еще, вымещая накопившуюся усталось напополам с раздражением за все те невнятные намеки и двусмысленные ситуации, коих в избытке хватало в моей с ним жизни, хочется проорать еще тысячу отложенных на потом слов в слегка порозовевшее от моих зубов ухо, вдолбить насухо в хрупкое тело несколько нерастраченных обид, выплеснуть затаенное раздражение, отомстить, отыграться… а из губ с хриплым выдохом вырывается только… - …малыш… И стрелки часов, так громко тикавших где-то у соседей, замирают на одно мучительно долгое мгновение, после которого произойти может все, что угодно: от недовольного, оскорбленного крика до растекшихся по стенке напротив моих глупых мозгов… Но вместо всего этого, вместо кровавых расправ и истеричных драм, он кладет свою прохладную, изящную ладонь мне на щеку и с мольбой в бездонных, темных до багрового зарева глазах тянется всем своим существом за поцелуем. - Еще… скажи это еще раз… - требует глухим, надломленным шепотом, выдыхая мне прямо в губы. - Что тебе сказать, малыш? – Первый толчок воспринимается с легким шипением и замершим на секунду дыханием. - Еще… - Я вижу, как шевелятся его губы и читаю по ним. Звука нет. - Вот так? – Второй, более протяжный толчок, и осоловелый взгляд из-под полуприкрытых век. Третий толчок становится той критической точкой, после которой все барьеры падают окончательно, оставляя только двух людей, абсолютно разных, но ставших сейчас полностью одинаковыми в своей близости друг к другу. Мы разговариваем, но без слов, на том идеальном языке, на котором каждый понимает своего собеседника. Сложно поймать ритм, сложно скоординировать движения бедер, сложно касаться губами всего тела одновременно, сложно играть в четыре разные руки, когда каждая из них живет своей собственной, отдельной жизнью, сложно… но не значит, невозможно. Мы двигаемся в такт друг с другом, в полном согласии, потом сбиваемся, как и наше дыхание, начинаем снова, с того же самого ритма, с клочка кожи, захваченного в безумном порыве зубами, с прикосновения к багровеющей из-за общей белизны метки чуть ниже ключицы, с подхваченного обоюдного желания поцелуя, где-то грубее, почти до боли, где-то нежнее, почти до экстаза, но каждый раз выдерживаясь на тончайшей грани, настолько острой, что едва-едва зажившие порезы на ладони снова начинают кровоточить, распространяя одуряюще желанный горьковатый запах кленового леса с примесью солоноватой меди, оставляющей на моем плече и спине багровые следы. Боль будет чуть позже, когда грань разобьется на тысячу мелких разноцветных осколков, а пока есть время длиной почти что в ту самую пресловутую вечность, чтобы заглушить ее обоюдным, чистым наслаждением. Он прижимается ко мне настолько плотно, что мне кажется, еще чуть-чуть, и мы перетечем друг в друга, как две капли воды. Просовываю ладонь между нашими телами и плотным кольцом пальцев обхватываю его возбужденную плоть, размазывая по стволу выступивший на головке предэякулят, стараясь двигать рукой, попадая в ноты основного бешеного ритма, отзывающегося громом двух сердец в ушах. Какой же он чертовски узкий, настолько идеально плотно обхватывающий, как будто бы созданный именно под меня, именно для этого утра в этой кровати, настолько… что я почти уже не могу сдерживаться, и даже тонкая латексная преграда совершенно не сглаживает всех ощущений. -Себ… Себ, я больше не могу… - Захлебывается он, выдыхая мне в шею, царапая короткими ногтями плечи. Я вцепляюсь сильнее в его тело, желая еще ненадолго удержаться, еще на чуть-чуть в этом мире, но приятная боль от его хватки, призванная отрезвлять, наоборот, только подстегивает электрическую волну удовольствия, медленно поднимающуюся от низа живота к груди. Мы кончаем почти одновременно. Он первым, выплескиваясь себе на живот, а я следом за ним, через пару коротких, сильных толчков, чувствуя его пульсацию, еще плотнее обхватывающую меня внутри так, что это почти что больно, но оглушительное удовольствие сглаживает последние мелкие ощущения. Я слушаю его. Он не стонет, лишь со свистом выдыхает сквозь сцепленные зубы и до боли сощуривает глаза, из уголков которых катятся слезы. Мужчины вообще не стонут. Это удел женщин, к тому же молодых и еще пока неумело симулирующих. Нам сложнее выразить свои чувства, но если даже они выражаются через постель, особенно через постель, – здесь они настоящие, те, на которые мы способны по-настоящему, а не те, которые от нас постоянно почему-то требуют. И ни единственным сгоревшим нервом меньше. Я скатываюсь с него, упав рядом на пропахшие кленом и табаком, кое-где побагровевшие из-за вскрывшихся порезов простыни, беру его все еще кровоточащие пальцы в свои ладони, отшвыривая ненужный, размотавшийся бинт, и целую, один за одним, собирая последние алые капли губами, зализывая кожу языком, чтобы ранки скорее затянулись, слушая пульс еще неуспокоившегося сердца на запястье. Он прижимается ко мне теплым животом, выступающими косточками бедер, трется, оставляя на моей коже запах своего семени и чуть поскуливает, когда я касаюсь особенно болезненной царапины. Острое удовольствие сменяется обволакивающей, ленивой расслабленностью, сковывающей по рукам и ногам. У Джима на лице две влажные дорожки, которых я по очереди касаюсь губами, стирая остатки выступивших слез, а потом ловлю его губы, увлекая в долгий, благодарный поцелуй. Да, Джим для меня важнее… важнее рюмки джина, важнее красивой женщины, важнее секса на одну ночь… он – не интрижка, не увлечение, не друг, не семья, не любовник и не работа. Он - все вместе взятое и ничто из перечисленного. Когда-то давно я выработал для себя собственную формулу счастья. Я всегда желал исключительно малого, настолько, насколько это вообще возможно. Эгоистично и потребительски, но не скрывая этого. Я желал товарищу выжить в перестрелке, а себе – лишнюю сигарету в пачке, когда все хотели дождя, я желал обычное облако, на минуту закрывающее солнце, когда мне предлагали комфортные условия, я хотел лишь дополнительное одеяло… И только однажды… когда-то давно, еще в прошлой жизни, будучи мальчишкой, я пожелал себе настоящей любви, пусть даже недолгой, но настоящей… Наверное, мне все же воздалось за все мое терпение и скромность в желаниях перед бескрайней и мудрой Вселенной, раз она все же решила исполнить мою старую, первую, полузабытую мечту, пусть и с присущей ей юмором. И эта сумасшедшая мечта сейчас лежала на моем плече, чуть поджав колени и перехватив меня поперек груди тонкой рукой. - Так значит… опять просчитал? – Все же решился спросить я. - Я просчитал, что рано или поздно это случится. Время здесь побочный параметр, можно даже сказать – погрешность. – Отвечает он еще не восстановившимся, чуть надломленным голосом. - Ну, как скажешь… малыш. - Заткнись… - А мне, пожалуй, нравится… в этом что-то есть. Правда, малыш? – Я решил все же позлить его немного. Теперь против него у меня было настоящее серьезное оружие. - Заткнись, я кому сказал. Если это выйдет за рамки этой комнаты… – Он вроде как слабо делает вид, что угрожает, но даже это у него не получается. - Ты действительно думаешь, что после этого все будет по-старому… и мы ограничимся только одной комнатой? Доказать Джиму, что он неправ – бесценно. Он поджимает губы, фыркает, смеется, невольно заставляя меня улыбнуться, а потом продолжает прерванную угрозу. - Если это выйдет за рамки этой комнаты… то нам придется переехать в квартиру побольше с общей спальней… да, тигренок? Я смотрю в его смеющиеся темные глаза и понимаю, почему он для меня важнее, чем все остальное. Он мой Босс, а я его пуля… Он мой… А я его… Мой… Его… И вряд ли что-то могло быть иначе.