В поле голодном Страшно и скучно. Ветер холодный Свищет докучно. Крадется ночью Стая бирючья, — Серые клочья, — Лапы что крючья. Сядут в бурьяне, Хмуро завоют; Землю в кургане Лапами роют. Пастырь Егорий Спит под землею. Горькое горе, Время ночное… Встал он из ямы, Бурый, лохматый, Двинул плечами Ржавые латы. Прянул на зверя… Дикая стая, Пастырю веря, Мчит, завывая. Месяц из тучи Глянул рогами, Пастырь бирючий Лязгнул зубами. Горькое горе В поле томится. Ищет Егорий, Чем поживиться…
Алексей Толстой, между 1907 и 1945 годами
05 мая 1945 года, Остров Рюген, северо-восточная Германия Мертвый электрический свет выхватывал из сумрака беленую стену, ворох разбитых вещей на полу и темную фигуру на постели. Точнее, темной была форма и сапоги, в которых мужчина завалился на узкую казенную кровать. Сам он был белобрыс и белокож до того, что казался седым и больным. Но лишенные пигмента красноватые радужки глаз говорили, что это болезнь особого рода. Впрочем, нечеловеческая природа Гилберта Байлшмидта, воплощения Тевтонского ордена, а потом - Прусского государства - избавила его от тех бед, что альбинизм вызывает у людей. Того, кто умеет побеждать старость и смерть, – подобные мелочи не беспокоят. Но именно сейчас – в самый темный час перед рассветом, когда чаще всего умирают от старости и болезней люди – он тоже не был уверен в собственном бессмертии… Пруссия и сам не знал, сколько времени пролежал так – безучастно глядя в потолок. Помнил только, как, весь кипя от ярости, вбежал в очередную, бесчисленную в его жизни казенную квартиру. Командование военного гарнизона решило завтра сдать Рюген советским войскам. Без боя. Байлшмидт помнил, как привычно швырял скудный скарб в чемодан… Как ярость стучала в висках, как билась невидимой птицей о стены тесной комнаты. А потом у него задрожали руки – и все, что стояло на столе и полках, полетело на пол. Больше ему было некуда ни отступать, ни даже бежать. Что-то звенело, разбивалось, гремело. Какофонию эту должны были слышать остальные офицеры в своих комнатах. Но никто не возмутился, не встревожился, не постучал в дверь. Даже когда в комнате настала подозрительная тишина. Такие сцены стали обыкновением, причем – на фоне многочисленных самоубийств – малозначительным. «У побед много отцов, только пораженье – сирота». В дни побед все немцы чувствовали себя единой могучей волной, несущейся над Европой и - подобно их предкам в эпоху Великого Переселения народов, становления империи Карла Великого или Броска на Восток - сметающей на своем пути все преграды. Сейчас же от этого единства не осталось и следа – выбор «как жить теперь, куда податься, как заработать… да и жить ли дальше?» встал перед каждой семьей и каждым человеком, и каждый поступал согласно только своей личной морали. У Байлшмитдта, который для всех - кроме самых влиятельных людей страны - был заурядным офицером «средней руки», тоже имелось и оружие, и даже пресловутая капсула с цианидом. Вот только кончать с собой он не собирался… хотя, наверное, и смог бы. Ведь благодаря ненаглядному братцу он де-факто не существовал с 1935 года. Как иронично! Сколько времени, крови и сил он, Гилберт, положил на создание Германской империи, на борьбу с Австрией и Францией, чтобы незаметно выросший сопляк взял и подгреб все им добытое под себя! А ведь он любил, действительно любил этого мальчишку… А еще – каким-то подспудным, звериным чутьем – Гилберт чувствовал, что во всем, что творилось в последние годы, обвинят именно его. «Прусский дух», буйный и воинственный, с его любовью к парадам, оружию, с особой военной культурой. Он – милитарист и это знают все. Ведь кто обвинит в преступлениях нацистов соль и основу богатств германской земли - «маленьких людей», голосующих на выборах, добропорядочных граждан и дельцов, платящих налоги? С равным успехом можно считать злодейками нежных дочерей Германии, распаковывающих многочисленные посылки своих мужей и сыновей, присланные с Восточного фронта, и не задумывающихся о том, что стало с теми, кому принадлежали эти вещи. "Ну, а в чем они действительно виноваты? Так было всегда…" Во все эпохи мужчины несли своим женщинам украшения, ткани и иные ценности, даже толком не отмытые от крови. А женщины лишь раздумывали, как вывести с хорошего отреза полотна досадное пятно. Величие зла – в его обыденности. И это зло искоренить сложнее всего. Проще назначить «козла отпущения» и успокоить свою совесть. Отпраздновать с помпой победу. И если бы роль этого козла теперь не грозила самому Гилберту - он не видел бы в таком положении вещей ничего дурного. В отличие от некоторых стран он никогда не мечтал о том, чтобы осчастливить весь мир. Тем более – за его счет. Но как бы там ни было – подыхать тут, на захолустном острове он не собирается. Не дождутся. «Как будто первый раз мне попадать в переплет! Доставалось и покрепче. И ничего – не только выжил, но и сильнее становился. И под Феликсом с Торисом ходил, и под Францем с его императором-полуросликом. А в Семилетнюю только чудо спасло... и Иоганн». Да уж - и многими своими проблемами, и проскакиванием между молотом и наковальней он был обязан России. Память об этом, и предчувствие того, что СССР и прочие союзники только и ждут повода, чтобы вцепиться друг другу в глотки, – давали надежду. И все же Гилберт досадовал, что не смог попасть в плен к Америке или Англии. Встречаться с Брагинским и его семьей на этот раз у него не было ни малейшего желания. Слишком хорошо он знал, что происходило на Восточном фронте. И столь же хорошо знал – что ЭТО простить невозможно. Любую нацию, которая совершила бы нечто подобное с немцами, – они бы ненавидели до скончания времен. И Брагинский сейчас в такой ярости, что будь он колдуном, каким его считает Хонда, - то мог бы поднять из германской земли вендов-мертвецов и бросить эту дикую стаю на Берлин. Они откликнулись бы на его зов – потому что познали такую же ярость. И потому что они с ним – одной крови. И это правильно. Кровь своего народа – не вода под мостом. Все течет и все меняется, но зов крови – вечен. Брагинский сам это доказал – и сейчас, во время прорыва в Восточную Пруссию, когда он дал волю своему гневу, и еще раньше - когда начал поддерживать чехов, сербов и иных славян против Австро-Венгрии и Пруссии. Славянофильство оказалось сильнее связей элит и высокой городской культуры, выше даже чувства самосохранения. «И ладно бы он сам сдох, потерял свою империю, но он же убил всю Европу! Ту, «старую», которая владела всем миром, ту, которая имела свой непередаваемый дух великих империй. Ту Европу, которую, черт подери, он сам более 100 лет защищал от всех революционных бредней. Он предал НАС. Союз германцев и русских в сохранении нашей власти над Срединной Европой. Вошел в образе своего, чтобы сломать нам хребет». Или же Брагинскому было досадно не за славян вообще, а за то, что Родерих владеет Галицией, которую русские называют Червонной Русью? Неужели этот клок земли с польско-еврейскими городами, самый нищий и забитый во владениях Австрии стоил того, чтобы ввязываться в Первую Мировую? «Ничего, он еще подавится этой «родней». Сейчас, идя под твою руку, они тебя благотворят, Иоганн. Но стоит тебе ослабнуть – они замечутся в поисках нового покровителя. Потому что нет на свете народа, более подлого, чем славяне. Мы, немцы, правили ими столетиями, мы до самого дна измерили их душу, трепещущую при виде кнута или золота. Они не способны жить без хозяина. И никакая война этого не опровергнет! Потому что – как ни любил бы я войны – величие народа проявляется не в годы войн, а в годы мира». Пруссия встал, подошел к окну. Темное небо разрывали зарницы, гасли в морских волнах. Умирающий двурогий месяц завернулся в тяжелые черные облака. «Что это – гроза? Или бой на континенте? Впрочем, о чем я? Померанию сдали еще месяц назад». Вскоре стали слышны и раскаты грома, и зарницы из вспышек света сложились в сиреневые, как глаза Брагинского, змеи. От далекого гула, напоминавшего разрывы орудийных залпов, пошел мороз по коже. Словно Байлшмитд снова превратился в мальчишку, и эта гроза была первой в его жизни. Пальцы сами зашарили по груди в поисках креста - но нашли лишь ломанное мертвое солнце. «Значит, кончено. Гроб. Крышка». Ярость уходила, сменяясь тоской и усталостью. Заболела голова, мысли начали путаться, и мужчина опять улегся на смятую, грязную постель. Не к месту вспомнился рассказ Родериха - давний, еще до их коллективнного самоубийства в 1914 году - что сербские и болгарские крестьяне верят в происхождение русских от Вуков Огнезмиев. Так южные славяне называли добрых оборотней, рождавшихся у смертных женщин от какого-то Огненного Змея и способных управлять стихиями. "Так и не смог понять – что общего у волков со змеями и погодой... Да и выпил в тот вечер изрядно. Да и не любил я никогда всех этих старых языческих сказок. Это Людвиг такие вещи почти что конспектировал. Вот и доигрался в мифологию, фантазер хренов… Какой вывих сознания вообще породил этот образ? Тем более что у самого Брагинского Змеи всех мастей – персонажи сугубо отрицательные… Он хоть и схизматик, но крещеный. Но Генерал Мороз… Дед... Хонда... Франциск...» Внезапно прямо из-под окна раздался протяжный многоголосый волчий вой. И это было совершенно немыслимо. Волки были истреблены на Рюгене сотни лет назад.