Музыкальная тема: Kinoko Teikoku — ミュージシャン,
Canblaster — I think about U,
Son Lux — Flickers
Ичиго. «Как далеко это зайдёт? — сокрушённо подумал я, отряхиваясь от прохладных, приторно сладко пахнущих лепестков сакуры, под которыми был погребён. — Забыть бы всё это». Выплюнув лепесток, попавший в рот, я сел на скамейке и потянулся. Судорожная истома электрической волной удовольствия прошлась по затёкшему телу. С целью немного размяться, я пару раз согнулся в пояснице, стараясь дотянуться при этом до носочков, и несколько раз разогнулся, расправляя плечи и с хрустом сводя лопатки вместе. Чувствовал я себя в тот момент как древний старик, пытающийся разогреть свои ломкие кости и с грустью вспоминающий былую, богатую разными рода победами молодость. Пока я предавался фантазиям, слабый ветерок, ну прямо заботливый и верный друг, мягко сметал с моих плеч остатки душистых лепестков. Я окинул взглядом безликий ночной парк, мирно шелестящий на ветру и наполненный нудным, дребезжащим стрекотом неугомонных цикад. Я в глубоком колодце. Ну, по крайней мере, мой голос звучал гулко, как ему и следовало бы звучать, будь я на самом деле на дне колодца: «Как спокойно вокруг». Спокойно? Как бы не так. Не успели слова слететь с языка, как секунду спустя мне привиделось, будто в конце аллеи что-то махрово мелькнуло. Когда это нечто стало стремительно приближаться, то превратилось — как я предполагал, — в огромного потрёпанного ворона. Кроме птицы, зловеще каркнувшей мне в лицо, в окунувшемся во тьму парке, похоже, никого не было. Признаться, это меня порадовало, потому что мой истошный крик, которому ужаснулся даже я сам, когда проснулся от него же, мог не на шутку испугать кого угодно. А этого мне совсем не хотелось. Да мне вообще ничего не хотелось. Ничегошеньки. «Понятия не имею, когда уже мой оттраханный мозг перестанет отключаться при каждой возможности». Вяло зевнув, я откинулся назад, и сгорбленная спина коснулась жёсткого дерева. Прикрыл веки… нет, на сегодня достаточно снов. Потёр веки; сильно, до острой боли, стискивающей глазные яблоки, зажмурил глаза. Мерцающие блики в темноте, узор из радужных красок перед внутренним взором. Даже слёзы выступили. Я утёр их уголком рукава — рука, гибкая, как кальмар, упала вниз, — и попробовал оценить моё тогдашнее состояние. Вердикт был неутешительным. Печальным даже. На душе было так паршивенько и безрадостно, а я не знал почему. «Просто так», — подсказывал безэмоциональный внутренний голос. «Ха. Наверное», — ответил я. Я, которого тогда идея лежать вот так, лениво растёкшись по скамейке, нисколько не отталкивала, а наоборот, представлялась единственно возможной. «Что. Со мной. Происходит. А?» «Лежать бы так до самой смерти». «И лучше бы рядом с Иноуэ…» «Мечтай, такое может случиться только во сне». «Но во сне она…» «Да, убила себя. Но лишь в одном сне из двух. Ты не думал о том, что, вероятно, этого больше не повторится?» «Но во втором сне тоже была она…» «Не она, ты ошибаешься. То была не Иноуэ, просто кто-то хорошо знакомый, из прошлого, причиняющего боль». «Да, и я знаю, кто это». «Мама». «Мамочка». «Зачем вы так похожи?» «Всё, хватит! Да пошло оно всё!» «Вытурь эти бредовые мысли из головы, старик. Ты студень или человек? Оторви задницу от скамейки наконец!» Вопреки борьбе с парализующей ленью, со странным состоянием, в которое тогда впал, я снова начал погружаться в оцепенение. Проклятье. Тупо и бессмысленно уставился на пальцы, сведённые вместе, на руки, лежащие на бёдрах, а мыслями был уже целиком и полностью в том странном сне, блуждая по его мрачным чернильным закоулкам…*** *** ***
Я не мог оглянуться, не мог пойти назад, моё тело как будто взбунтовалось и с ожесточением сопротивлялось этому действию. Карабкаясь и мелко перебирая цепкими ножками — или лапами, или щупальцами, я не знаю, чем именно, но их число совершенно точно клонилось к сотне, — по моим ногам снизу вверх заскользило что-то наполовину горячее, наполовину холодное. Меня пробила дрожь и бросило в озноб, сердце сдавило. Ощущение, что вот-вот, только ещё одна несчастная минута канет в небытие, и моё сердце будет безжалостно раздавлено, не покидало меня. Вдобавок к мелкой дрожи, моё тело — шикарно, блин, — покрылось мурашками. «Оно» было омерзительно липким, тошнотворно склизким и противным. Добравшись до моей шеи, эта невидимая хрень замерла. Я почувствовал её морозное дыхание на затылке; тут и сомневаться не приходилось: эта гадина остановилась перед последним, последним для меня, конечно же, рывком, после которого обовьёт мою нежную шейку и задушит. Я — безобидная травоядная жертва, она, оно или он, неважно, — плотоядный хищник. Беспощадный монстр, жаждущий убийства, алчущий моей крови и предсмертного хрипа тоже моего исполнения. Эта мерзкая тварь отмерла и, как я и предсказывал, приступила к выполнению своей задачи по окольцовыванию моей шеи. Меня это не устраивало. «Выкуси!» — в ярости выкрикнул я, приготовившись дать отпор злостному созданию. И, к моему удивлению, не услышал ни звука. Повязка в области рта, железно сжимающая лицо. Как я раньше её не заметил? Если она появилась, стоило мне открыть рот, чтобы излить на эту гадкую хрень, обернувшуюся вокруг меня, всю мою злобу и ненависть по отношению к ней, то всё объяснимо. Ладно, рот мне заткнули, с этим я как-нибудь смирюсь, а вот руки и ноги, способные отправить тупую гадину на тот свет, пока ещё никто не отнимал. Ох, дерьмо дерьмистое. Я и забыл. Для этого нужно иметь возможность двигаться, а я даже брови сдвинуть не могу. Недвижим и беззащитен. Нападай и убивай, кто горазд, чёрт меня дери! Как оказалось, тварюга не собиралась причинять мне вреда. Несколько раз обвившись вокруг моей шеи, этакий мерзостный шарф, она застыла и теперь камнем тянула меня вниз. Голова сама собой повернулась в сторону. Оттуда, из непроницаемой бездны, на меня повеяло мертвецким холодом, леденящим душу. Оттуда мне в глаза заглянула кромешная тьма. Тьма, засасывающая в чёрную дыру, тьма, не отпускающая из своих объятий, обволакивающая и обещающая покой и забытьё. Окаменевшее существо на моей шее неистово задёргалось. Трудно сказать, что случилось бы со мной, корчащимся от адской боли, если бы оно не бросило попыток забить мой седьмой позвонок поглубже в плоть и не увлекло вперёд. Определённо, оно — ошейник, а незримая, гремящая цепь волочит меня во мраке, как провинившегося домашнего пса. Меня что-то ожидает на том конце цепи, что именно, мне не постичь до тех пор, пока я не окажусь в конце, и от этого тоскливо. И ровно на грамм любопытно. Я нёсся по тёмному коридору уже довольно долго, и внезапно тьма отступила под натиском слепящего света. Естественно, меня это не порадовало. Я бы предпочёл проснуться в моей комнате, желательно без досадной боли в области шеи, встать и пойти посмотреть на мирно спящих сестричек-ангелов, но вместо этого я был вынужден лицезреть чьи-то неясные силуэты, устрашающе нависавшие надо мной. От них меня отделяло испещрённое царапинами стекло, которое я нащупал, когда вновь обрёл способность двигаться. «Кто они? Почему присасываются к прозрачной преграде, не успеваю я пролететь мимо них? Что может означать их захлёбывающийся шёпот, заползающий в уши?» «А сам не догадываешься? Неужели не заметил чёрных дыр в их телах?» «Не знаю. Я ничего не знаю!» «Где уже конец, пункт моего назначения?» «Как будто это ознаменует конец твоего сна. Ха. Ха. Ха!» Остановка. Конец? Да, конец моему разуму. Я опустился на колени и схватился за голову. Подобно сумасшедшему, глубоко нуждающемуся в доброй дозе успокоительного, закачался из стороны в сторону, как маятник, едва сдерживаясь, чтобы не забиться лбом об пол. Тишина, хотя я надрывал глотку что есть мочи. Ни звука, несмотря на то, что я буквально выворачивался наизнанку от отчаянного крика. Я кричал, потому что было невыносимо, кричал, потому что моё тело грозилось взорваться от чудовищного напряжения, полностью охватившего меня. Кричал, так как знал: обернусь — и прощай, ясный ум, здравствуй, безумие. Кричал, когда руки отцепились от лица и голова вскинулась вверх. Кричал, в конце концов, потому, что глаза у мамы были зачириканы синими чернилами и она тянула ко мне окровавленные руки. — Обними меня, мальчик мой! …Я проснулся под одеялом из лепестков сакуры и заставил себя прекратить кричать.*** *** ***
Спрятав руки в карманах чёрной толстовки, я уже около десяти минут стоял, задрав подбородок вверх. И смотрел через окно, единственное во всём доме горящее в беспросветной смоляной тьме, как порхает по комнате тёмный девичий силуэт, устремляясь то в одну, то в другую сторону, словно крохотная колибри, перелетающая от одного пышущего тропической пестротой цветка к другому. Просто стоял, навострив уши, и изредка оглядывался вокруг, готовый рвануть прочь отсюда, хоть бы к чёртовой матери, как только покой спящей чутким сном улицы потревожит тихий звук чьих-нибудь шуршащих шагов. И наблюдал, в глубине моей души, сшитой из разнокалиберных истрёпанных кусочков, ожесточённо сопротивляясь этому глупому порыву, как Иноуэ танцует вальс с воображаемым партнёром, согнув одну руку в локте и положив ладонь на его невидимое плечо, а другую руку вытянув вбок и держа её в воздухе. Казалось, что эта тонкая рука существует сама по себе, не подчиняясь танцующему силуэту, висит, обмотанная прозрачной нитью, один конец которой привязан к крючку на потолке: так неестественно она смотрелась. Иноуэ плавно кружилась по комнате, иногда меняя направление, то замедляя, то ускоряя темп танца. Когда она приближалась к окну, я видел, как шевелятся её пальцы, словно перебирая струны арфы. Иноуэ вальсировала, две длинные косы плясали вместе с ней, а сотканная из тьмы длинная тень её порхала в перекошенном четырёхугольнике на холодной земле. Я наклонил голову и упёрся подбородком в грудь, со свистом выпустив воздух через рот. Почему-то теперь мне было всё равно, если кто-то, случайно став свидетелем моего «преступления», — а я считал моё подглядывание за Иноуэ отвратительнейшим делом, — примет меня за сталкера. Я даже сдёрнул капюшон, но, сплюнув, вернул его обратно. Всё-таки я совсем не пылал желанием показывать Иноуэ моё лицо, а стоял я прямо в столбе света и не хотел двигаться с места. Я как будто разделился пополам: первой части было откровенно похер на всё, а у второй части тряслись и подгибались ноги, она остерегала первую и чуть не падала в обморок, представляя неловкую ситуацию, в которую её грозила втянуть безбашенная первая половина. Я поднял голову и продолжил следить за действиями Иноуэ. На меня напала зевота, ладони, сложившись в ковш, прикрыли открытый рот да так и остались, только большие пальцы отделились от своих собратьев и мяли кожу под подбородком. Очевидно, спокойные мелодии вальса Иноуэ наскучили. Прошла минута, и однотипные, неторопливые и тягучие движения сменились на быстрые и энергичные, но от этого не менее изящные. Думаю, будь я тогда с Иноуэ, она бы запросто закрутила меня в безумный водоворот её гипнотизирующего танца, и я бы отплясывал хоть чечётку, хоть не пойми что выделывал бы, лишь бы вместе с Иноуэ, с ней в унисон… «Проклятье, что со мной происходит?!» — меня вновь посетила назойливая мысль, засевшая в моём мозгу, как заноза в пальце. Я отогнал её. В голове созрело решение, которое я прошептал как клятву: «Всё! Когда Иноуэ задёрнет шторы, я тут же пойду домой». Присев на корточки и запустив руку в волосы, я почесал затылок и попытался вспомнить причину, по которой меня принесло к дому моей рыжей одноклассницы в столь поздний час. Ар-р-ргх, тихо прорычал сквозь зубы, отнял руки от лица, разогнул ноги и подбежал к фонарю, нахлобучив слетевший от внезапного рывка капюшон. «Дерьмо. Иноуэ, что ты со мной делаешь? — думал я, яростно пиная бетонный столб. — Я, твою мать, постоянно думаю о тебе, такой близкой и недостижимой одновременно. Ты для меня — самая яркая звезда на небосклоне, которая, увы и ах, находится в космосе в сотнях световых лет и дружелюбно подмигивает мне, даря окружающим своё сияние всем бедам назло, звезда, которую мне ни за что не достать… Ты, ты…» Я не заметил, что начал говорить вслух. Тело выполняло простое равенство: слово — удар кулаком. Словесный поток всё не иссякал: — Я знаю точно. Тесные объятия, не приятельские, а как у влюблённых парочек, поцелуи в губы, твоя ладонь в моей ладони — мне ничего из этого не светит. Тебе суждено быть с парнем, который во всех отношениях будет в сто, нет, в тысячу раз лучше меня. Я смею думать о тебе лишь как о верном друге. Вернее, хочу думать, но у меня ничего не выходит. Почему ты занимаешь мои мысли, почему моё сердце ноет, когда ты не рядом, почему я пришёл к тебе? Я так мучаюсь, чёрт меня раздери и повесь на этом фонарном столбе! Блядь, блядь, блядь! Я, шипя, выплёвывал дурные слова одно за другим, буквально изрыгал ругательства. Злоба на самого себя словно кислота изъедала меня изнутри, причиняя душе адскую боль, и выплёскивалась наружу, как выплёскивается раскалённая лава из бурлящего жерла вулкана, и, забив на стёртые в кровь костяшки, я всё осыпал грёбаный столб градом ударов. Больше всего меня раздражало то, что я прекрасно понимал, что со мной творится, но стремился загнать понимание того, что по уши втрескался в Иноуэ, в самый страшный угол моего сознания и затоптать, задушить, обратить мешающее жить знание в пепел. Так будет лучше для меня, лучше для Иноуэ, твердил я, остервенело напирая на столб, будто хотел оставить в нём зияющую дыру. Долгое время я боялся что-либо предпринять, боялся, признавшись Иноуэ в любви, получить отказ. Хотел сохранить с ней дружеские отношения, и всё равно выходил за рамки, позволяя себе думать, что для этой замечательной девушки я больше, чем друг. Внутренний голос исступлённо вопил о возможности взаимной любви, я уповал на это и, стоило подобным мыслям прокрасться в мою голову, в это же время проклинал себя, вновь и вновь убеждая, что моя любовь к Иноуэ безответна. С надеждой искал в поведении Орихиме намёки на ответное чувство, находил их и сразу же подвергал сомнению, выдумывая самые нелепые объяснения её поступкам. Целыми сутками ноющее чувство в груди терроризировало меня, и потерять самообладание я мог из-за сущей чепухи, и в голове при случае всё чаще стали появляться едкие замечания вроде: «Эй, парень, прекрати так похотливо пялиться на Иноуэ! Ты стоишь слишком близко, урод, она уже задыхается от твоего «страстного» дыхания. Да отъебитесь вы все от неё, она не ваша девушка!» — и тьма мыслей ещё похлеще. Противоречащие друг другу чувства и мысли лезли из меня как вата из разорванной игрушки. Я окончательно запутался в себе. Не понимал Иноуэ, а если начистоту — не хотел понимать. Как же, не подобало мне, мне! расставить все точки над «i» и зажить спокойно! Вместе с Иноуэ или без неё, что, в сущности, означало жизнь без смысла. И единственное, на что я тогда был способен — это на мысленное и телесное самобичевание. Меня жутко достала сложившаяся ситуация, но я всё же не мог выбросить этот спутанный клубок переживаний и чувств, избавиться от него, не мог вырвать Иноуэ из моего сердца. Я неподвижно застыл, оставив ни в чём не повинный фонарь в покое, и тяжело дышал. На коже выступили капельки пота, стекали щекочущими струйками, пальцы сводило. Сильная пульсирующая боль, вязким дурманящим облаком облепившая лоб, не стихала. Горячая кровь капала с моих озябших рук на залитый электрическим светом асфальт и расцвечивала серую дорожную ленту тёмно-красными кляксами. Я натянул рукав толстовки на кисть и поморщился от жгучей боли, вытер пот со лба, другой рукой поправил капюшон и посмотрел вверх. Иноуэ до сих пор не задёрнула занавески. Серьёзно, она ещё не устала танцевать? А что более важно, она что, и не собирается задёргивать шторы, даже когда она… Ох, Ичиго, сволочь ты такая, и не мечтай. Между тем Иноуэ продолжала ловко двигаться, причудливо изгибая руки, часто легко подпрыгивала и хлопала в ладоши над головой. Эх, хотелось бы узнать, под какую музыку любит танцевать Иноуэ. Я перевёл взгляд на фонарь. Ночные насекомые мохнатым, трепещущим ажуром затянули мутный, пыльный короб. Бесстрашно они раз за разом штурмовали фонарь, привлечённые волнами тепла, исходящими от искусственного светила, бились о пластмассовую преграду, обжигались, но не бросали попыток достичь желаемого. Бедные насекомые напоминали мне меня. Сердце сжалось, истекая тоской и горечью. Ночной воздух, сладкий, цветочный, проникал в лёгкие, пьянил разум. Захотелось совершить безумный, опрометчивый поступок, зайти к Иноуэ в гости, например. Пусть даже потом я буду жалеть об этом. Тогда я этого дико хотел, но всё равно сопротивлялся. Не сделал и шагу к дому Иноуэ, продолжал смотреть. И ощущал себя величайшим идиотом на свете. Влюблённым идиотом. До слуха донёсся вой собаки, прорезавший гудящую ночь, как нож. Зверь был совсем неподалёку. Вой, сильный, тягучий и гулкий, пробирающий до костей, повторился вновь. И вновь, и вновь… И хотя собака перестала выть, нарушая спокойствие ночи, её дикий одинокий крик всё ещё звучал в моей голове. И когда он стих, соединившись в конце с коротким рыком, который я издал от злости, я шагнул вперёд, мысленно подгоняя себя: «Давай, шевелись, Ичиго, тебе больше нечего здесь делать». Прошёл пару метров и остановился. Передёрнул плечами и проследил глазами за светлыми пятнами, змейкой вьющимися по дороге, глубоко вздохнул и звучно выдохнул. Пальцы нервно скатывали в комок и снова разглаживали бумажку, на своё несчастье завалявшуюся в кармане. Ветер слегка шевелил мои волосы, торчавшие из-под капюшона, в небе мерцали звёзды, душистым воздухом было не надышаться. Прохлада благодатной весенней ночи действовала на меня успокаивающе, и скоро я бросил играться с мятым листком и двинулся в путь, распрямив согнувшуюся спину. Вдруг по моему бедру прошла волна вибрации. «Чёрт! Как я мог об этом забыть! Я же хотел написать им, чтобы они не беспокоились. И ложились спать, а не ждали моего возвращения, — лихорадочно думал я, вытаскивая телефон из кармана. — Да, Ичиго, заботливый ты братик, ничего не скажешь… Драпануть из дома сразу после ужина, ничего никому не объясняя, и пропасть на несколько часов неизвестно где было крайне странно и эгоистично с твоей стороны. Юзу и Карин, наверное, места себе не находят». «Ичи-ни, не представляю, где тебя носит, но знаешь, ты мог нас хотя бы предупредить, что придёшь поздно. Переживания Юзу на твоей совести. Напиши ей, что с тобой всё в порядке. И не делай так больше», — гласило гневное сообщение от Карин. Облизав сухие губы, я быстро отправил ей ответ: «Прости, я и сам знаю, что дурак». И принялся набирать сообщение для Юзу, содержащее извинение, уверение в том, что у меня всё хорошо и что у неё нет ни единого повода для беспокойства. Немного погодя, поколебавшись и покусав губы, отправил обоим: «Сегодня не приду, ложитесь спать», — и пошёл прочь от дома Иноуэ. Буду слоняться по городу, пока не рассветёт, твёрдо решил я и посмотрел на окно комнаты Иноуэ. Ни за что не пойду к ней. Ни за что не пойду, нет, я не должен этого делать. Я должен сдержать эту глупую клятву, иначе получится, будто мои слова ничего не стоят. Мне не следовало и головы поворачивать в сторону дома моей одноклассницы, не стоило разочарованно искать глазами её силуэт, а я… Дурак я, самый настоящий дурак… Разноцветные сполохи, пробивавшиеся сквозь узкую щель между занавесками, ясно давали мне понять, что Иноуэ сегодня не спится. Мучает бессонница? С чего бы? Она сейчас совершенно одна, прожигает время, уставившись на экран, а стены комнаты, должно быть, давят на неё со всех сторон, и хочется плакать от чувства одиночества. Иноуэ, пожалуйста, прости меня за то, что я собираюсь заявиться к тебе в такой поздний час и размазать твоё одиночество по стене, как муху, разбить его вдребезги своим появлением. Мне мучительно тяжело думать о том, что ты страдаешь так каждую ночь, не в силах заснуть, и поэтому у тебя под глазами появились синие круги, а улыбка из искренней и яркой обратилась в вымученную и натянутую. Что творится у тебя на душе? Я хочу знать. И я обязательно узнаю. Вот так моя клятва полетела к чёртовой матери. Улица заплясала перед глазами, бешено закружилась, как карусель, ветер защекотал лицо. Подошвы кроссовок звонко застучали по асфальту, по ступенькам. Дробно, торопливо. Ринувшись наверх, я перепрыгивал сразу через несколько ступенек и два раза чуть не оступился и не покатился вниз. И до того как я, наконец, достиг своей цели, во мне неоднократно вспыхивало всё это время теплившееся в глубинах моего сознания желание повернуть назад. Сдуру я начал дёргать блестящую дверную ручку, которая поворачивалась с ужасным скрипом. Неистово крутил, выворачивал её, почти оторвал, хотя прекрасно сознавал бесполезность этого действия. В следующее мгновение догадался нажать на звонок. Жал долго. Успел скинуть капюшон, пригладить волосы и облизнуть солоноватые губы, прежде чем дверь распахнулась… И я забыл, кто я такой и что здесь делаю. Приветствие застряло в горле, я заморгал, как скиталец, чудом выбравшийся из пещеры на свет, и отступил на шаг. — Куросаки-кун? — О, этот нежный и неповторимый голос, ласкающий слух. Действующий на мою рваную душу, как целебное зелье. — Что ты здесь делаешь? Что-то случилось? — Нет, абсолютно ничего… Просто, можно я зайду? — Ум? — Иноуэ издала милый пикающий звук, похожий на тот, что вырывается из мягких игрушек, если надавить им на пузо. Ещё мне чертовски понравилось то, как она мило — плюс очень ярко — покраснела и забыла закрыть рот от изумления. Тут передо мной словно разверзлась драконья пасть, и меня окатило волной испепеляющего жара. Подумать только, я даже чуть не застонал от восхитительного тепла, прилившего к лицу. Иноуэ, а, Иноуэ… Почему ты такая? Смятение в слиянии со смущением пропитывало воздух, заражая меня и Орихиме неповоротливостью и неуклюжестью, бугрилось складками по углам комнаты. Тело Иноуэ робко кричало: «Что мне делать? Как себя вести?» — а моё тело аккомпанировало ему. Я снова пожалел, что сегодня вышел из дома. Да, Иноуэ была как никогда красива в том небесно-голубом платье. Такая воздушная, идеальная. И кристально невинная… Её волосы были заплетены в тугие косы, которые покоились на её округлых плечах, стянутых тканью платья. Оттого что Иноуэ стояла спиной к брызжущей светом лампе, а я в сумеречной синеве, мне казалось, будто её фигура была очерчена золотистыми лучами. Я молчал с минуту. В это время Иноуэ стояла не шелохнувшись, только поблёскивала взволнованными глазами да постукивала ногтями по дверному косяку. А потом нырнула в комнату, заломив руки, и кивком пригласила меня войти. Я машинально качнул головой, точь-в-точь повторив движение Иноуэ. Время текло удивительно медленно. Краска схлынула с лица Иноуэ, уступив место мертвенной бледности. Её брови были сдвинуты к переносице, губы сурово поджаты, а серьёзный, но какой-то воспалённый взгляд, блуждающий и вопрошающий, искал ответа в моих глазах. И не отыскал, потому что я молниеносно отвёл глаза и сделал вид, будто разглядываю рисунок из морщинок на моей ладони, которой я приветствовал Иноуэ и которую до сих пор не опустил. — Куросаки-кун, так ты зайдёшь? — Да, если ты разрешишь. Ободряющий взгляд и лёгкий кивок — таков был ответ. Дверь за мной бесшумно затворилась. — Как у тебя дела? — тихо спросил я, глядя на девушку и ощущая, как трепетное чувство бесконечной нежности затопляет меня. — Прости, что завалился так поздно, правда, я… — Всё хорошо, не извиняйся, — сказала Иноуэ, махнув рукой. В смущении она перекатилась с пяток на носочки и вовремя прикрыла рот, когда её одолела сладостная зевота. При этом её глаза превратились в щёлочки и стали похожи на полумесяцы, я даже увидел, как по их уголкам выступили слёзы. Ну и как в такой ситуации можно было не зевнуть самому? Не знаю. Но как только я зевнул во весь рот, не заботясь о возможной неприглядности этого зрелища, наши с Иноуэ взгляды встретились. Мы заливисто и даже как-то неприлично громко расхохотались, ну прямо как вылитые идиоты. Не могу предположить, что было на уме у Иноуэ, но в моей пустой голове мысли вообще отсутствовали. Казалось, будто в мире не существует ничего, кроме Иноуэ и её красивого смеющегося лица. Я не мог от неё оторваться, глазел и глазел, в то время как мой мозг отказывался выполнять любое другое действие, ссылаясь на то, что оно чересчур сложно для него. Наконец мы прекратили хохотать, и, оба румяные от выматывающего смеха и очень взволнованные и взбудораженные, отвернулись в противоположные стороны, пытаясь перевести дух. — Что же это мы в дверях стоим! Ой, как неловко-то, — спохватилась Иноуэ, отняв ладони от щёк, которые перед этим похлопывала. — Пойдём, Куросаки-кун! Очаровательно улыбнувшись, она подала мне тапочки и, затягивая резинки на косичках, убежала на кухню ставить чайник, предупредив, что ванная находится прямо по коридору. Я мысленно поблагодарил подругу за то, что она пустила меня к себе. И, скидывая кроссовки, шагая по коридору, а после, ополаскивая руки в крохотной комнатке, думал, в какой точке города сейчас топтали бы землю мои ноги, если бы всё сложилось по-другому. Может быть, я бы мял седую от росы траву на берегу реки, закинув руки за голову, и смотрел бы в небо, считая такие холодные и такие безразличные звёзды. Или бы отбивался от какого-нибудь жадного, приставучего дерьма, подкарауливающего очередную жертву, прячась за углом. Или просто бегал бы по словно вымершим улицам Каракуры наперегонки с отрезвляющим ветром. Один на один с городом и бездонным небом. Мало ли что… Но я был в опасной близости от милой Иноуэ, и поэтому должен был крепко держать себя в руках. «Друг. Друг. Друг. Друг. Иноуэ — мой хороший, верный друг. Очень важный для меня друг. И не нужно портить эти отношения… Я дружу с ней, дружу, и если и люблю, то лишь по-дружески. Да, да, именно так», — слова роились в голове, как дикие пчёлы, потревоженные кем-то неосторожным. Тем не менее, мне стало гораздо легче и спокойнее от мысли, что я ещё в состоянии трезво оценивать ситуацию. Глубоко вздохнув, я глянул на себя в зеркало и кивнул своему хмурому отражению. Тусклый свет в одночасье померк перед глазами. И я, с горестью осознавая это, почувствовал, как мучительные видения крадучись пробираются в мой распалённый мозг, вновь сея в душе живучие семена запредельного отчаяния. Пожалуйста, пусть это прекратится.*** *** ***
Музыкальная тема: Salem — King Night
— Куросаки-кун, у меня от тебя бабочки в животе. Кругом — белым-бело. Только я, безупречная белизна и безупречная Иноуэ. Такая любимая Иноуэ, манящая молочным мерцанием словно фарфоровой кожи, абсолютно голая. В руке — нож, по тонкому лезвию которого бегают белые блики. — Хочешь посмотреть? О нет. Нет. Нет! Я — огромная гора, я — не могу сдвинуться с места. Единственное, чем могу пошевелить, — это губы, язык и челюсть. Но что бы я ни сказал, как бы ни молил, она же меня не послушает, правда? Правда же? Я… я не хочу смотреть, но смотрю, как заворожённый. Убейте меня! Кто-нибудь, пожалуйста, убейте меня, прежде чем Иноуэ завершит своё ужасное действо. Выколите мне глаза, пока на её животе не расцвела кровавая улыбка, пока нож не выпал из рук. Прикончите меня, прошу! Пожалуйста, чёрт побери! Проклятьепроклятьеблядьпроклятьепроклятье! Проклятье… Сделайте это, пока она не слизнула бурлящую кровь с губ… «Глупец. Разве здесь есть кто-то, кроме тебя и Орихиме, способный это сделать?» Иноуэ приставляет нож к животу, надавливает на розовую кожу, оставляя глубокий дугообразный разрез. Из раны сочится кровь, струится по дрожащим ногам. Дело сделано. Нож выскальзывает из рук Иноуэ и протыкает безупречную белизну, разбрызгивая багряные капли. Медовые глаза Иноуэ прикрыты. Боже, я ещё никогда не видел в них такую бесконечную тоску. И любовь. Она улыбается, обнажая зубы, на которых пузырится кровь, и облизывается, смазывая ровную кровавую дорожку, вытекающую из уголка её алых блестящих губ. Эта улыбка — самое страшное, что я когда-либо видел, и она делает мне безумно больно. Но Иноуэ во стократ больнее. Мы плачем. — Иноуэ, можно я обниму тебя? В меня проникает всё нарастающий, шелестящий шум, от которого плавятся уши. Мохнатые бабочки повсюду, нескончаемым потоком они выползают из раны Иноуэ, с хлюпаньем медленно расправляя склеенные перламутровые крылья, маслянисто-багровые от крови. И сыплются вниз, завоёвывая все больше пространства, затопляя сияющую белизну копошащимся отвратным месивом. — Можно. Мы рыдаем, эхо далеко разносит наши жалобные всхлипы. Расстояние между нами — ничтожно. Ах, почему я не могу двигаться? Она же разрешила мне обнять её. Как жестоко. — Куросаки-кун, а у тебя тоже из-за меня бабочки в животе порхают? — с придыханием произносит Иноуэ, нежно улыбаясь мне сквозь слёзы и ласково касаясь моей груди ледяными пальцами. Её глаза — зеркальная морская гладь, пронзаемая расщепляющимися на мириады осколков золотыми лучами, тёплый расплавленный янтарь, заключивший в себе весь солнечный свет. Её глаза — моя Вселенная. — Да, я же люблю тебя, — счастливо отвечаю я, обливаясь слезами и чувствуя солёный вкус на губах. Иноуэ спускает руку ниже, оставляя на моей коже кровавую метку. Такие осторожные, невесомые и мягкие прикосновения… Мне кажется, что я в раю. Я твой, Иноуэ, твой с головы до пят, твой, твой и сердцем, и душой. — Я — твой, — говорю тихо, замирая в предвкушении чего-то невероятно приятного, что, предчувствую, скоро непременно должно произойти между мной и Иноуэ. От того, что она стоит так близко, бросает в жар. — Знаю, — выдыхает Иноуэ, её мокрые полные губы кривятся от рыданий, а в глазах купается лучезарный свет. Она порывисто обнимает меня, прижимается ко мне своим холодным телом, сдавливая в жадных и ненасытных объятиях. Потом отстраняется и целует. Мы таем, мы растворяемся друг в друге. Я ощущаю, как металлический вкус крови оседает на моих губах.*** *** ***
Некоторое время после возврата в мою бренную оболочку собственное тело казалось мне чужим. Лицо — незнакомым. На гладкой зеркальной поверхности зигзагом вырисовывалась длинная безобразная трещина. Была ли она там до этого или это я каким-то чудесным образом сотворил её — я не помнил. В голове была полнейшая каша. Я отвернул кран и плеснул себе в лицо холодной воды. Мне чуть-чуть полегчало. Взгляд выхватил из пёстрой толпы вещей, какими была заставлена полка над раковиной, милого вида зубную щётку, основание которой обвивал лапами розовый кролик. Мне не особо понравилась его скалящаяся морда, выражающая, по-моему, крайнюю степень безумия, нежели веселья, однако благодаря ему мои мысли снова вернулись к Иноуэ, и я был этому рад. Интересно, Иноуэ будет так же неистово краснеть и нервничать, оставшись со мной наедине, как в тот раз у меня в комнате? Или дома она будет чувствовать себя свободнее и раскрепощённее? Насколько раскрепощённее? Хэй! Чёрт возьми, с какого хера у меня опять горят уши! Уйти было ещё не поздно. Мягкие приглушённые шаги, цветочное облако аромата, сопровождающего её повсюду, — Иноуэ уже стоит в проёме. Поздно, Ичиго, поздно… — Можно я останусь?*** *** ***
На месте Иноуэ я бы сразу выгнал взашей такого нахального типа, как я. Но, к счастью, я не был Иноуэ, и это позволило мне теперь пить с ней чай, сидя напротив и буквально упиваясь её присутствием. По правде говоря, чай пила только Иноуэ, я же просто притворялся, вернее, просто забывал, что нужно сделать глоток, когда подносил кружку к губам. Растрёпанные косички Иноуэ, придававшие её лицу какую-то наивную детскость, потрескавшиеся губы, пухлые и алые от постоянного покусывания, усталый и тёплый взгляд — всё это не давало мне покоя. Мы говорили недолго, о школе, о планах на будущее, в общем, ни о чём, и большее время к комнате господствовала тишина. Вдруг, поглядев на дно кружки так, будто увидела там разгадку тайны происхождения живого, Иноуэ поднялась со стула и, рассеянно улыбнувшись, спросила, не налить ли мне ещё чаю. Я отказался, а она сказала, что, пожалуй, выпьет ещё чашечку. Тут я не вытерпел, потому что устал мучиться по пустякам. Довольно, в конце концов, не будет же Иноуэ сердиться из-за этого. Я просто смотрел в окно, не более того. — Иноуэ, а ты классно танцуешь. — Что? — Кубик сахара с плеском бухнулся в чай, и бурые брызги запятнали белый стол. Пунцовая до кончиков ушей — я и не ожидал, что она так оживится, — девушка со скоростью света замахала руками и, заикаясь, попыталась что-то сказать, но я услышал лишь невнятные отрывочные звуки. — Прости, я тут случайно подглядел за тобой. И это, правда, выглядело здорово, — сказал я, отведя взгляд. — Здорово… — повторила Иноуэ и внезапно с ожесточением начала размешивать чай. Ложка билась о стенки чашки с громким звоном, а она словно не замечала этого. Я посмотрел ей прямо в глаза, она поспешно опустила голову. И поскольку я ревностно следил за каждым действием Иноуэ, пока она не смотрела на меня, и видел каждый взмах ресниц и т.п., от меня не укрылось то, что она чуть нахмурила брови. Не успел я подумать над тем, с чего бы ей это делать — секунда — и Иноуэ вскинула голову и с невероятно забавным и смешным выражением лица пролепетала: — Куросаки-кун, не хотел бы т-т-т-ты по-по-потанцевать с-со мной? Что? Неужели у меня слуховые галлюцинации? Я посчитал, что щипать себя за руку будет лишним. Хотя и не был на сто процентов уверен, что это происходит наяву. Просто в голове не укладывается… Да я и мечтать о таком не мог! Как же страшно-то. Я на миг представил близость Иноуэ, ужаснулся собственной гарантированной неуклюжести, приказал взбунтовавшемуся сердцу сбавить темп и, — просто удивительно, — сумев сохранить лицо-кирпич, спросил, сильно ли она этого хочет. Вот забредают же ей такие безумные идеи в голову! Танцевать со мной, со мной, с каким-то Куросаки Ичиго! Охуеть не встать, чёрт возьми. Ох, Иноуэ, не давай мне повода подозревать, будто ты воспринимаешь меня как принца на белом коне. — Я буду очень рада, если ты согласишься, Куросаки-кун, — проговорила Иноуэ, как я понял, отчаянно стесняясь, потому что закрыла лицо с явной целью скрыть от меня румянец. Но я-то видел, как задрожали её губы и запылали уши, едва она открыла рот, чтобы сказать мне это. Руки Иноуэ по-прежнему охраняли её лицо от моего испытующего взгляда — правда, не знаю, что эдакого я хотел в них увидеть, кроме простого дружеского участия, — когда она обронила это слово. Умоляюще, будто вот-вот заплачет, и тихо-тихо. Может быть, оно и не должно было произноситься вслух, но я его услышал. Её кроткое «пожалуйста» эхом отражалось в моей голове. Сердце вдруг уменьшилось до крохотных размеров, а затем разбухло и стеснило грудную клетку, пульсируя как безумное. На принятие решения мне потребовалось очень мало времени. Она этого хочет, я этого хочу, к чему страдания, подумал я и сказал, еле ворочая языком во рту: — Я тоже буду рад… рад потанцевать с тобой, Иноуэ.*** *** ***
Музыкальная тема: MuraMasa — I've Never Felt So Good
Я подал Иноуэ руку, и она вложила в неё свою красивую, изящную ладошку. Сжал её нежные, тоненькие пальцы, прохладные на самых кончиках, и взглянул на Иноуэ. Она стояла, потупив взор, и я мог наблюдать лишь её рыжую макушку и густые пушистые ресницы, с успехом прятавшие то, что таилось в её глазах. Невыносимо сильно хотелось погладить её по голове, любовно притянуть к себе и не отпускать. Но мне было достаточно и того, что между мной и девушкой были пустяковые несколько сантиметров, и я мог сколько угодно вдыхать её запах и наслаждаться её близостью. Я и не почувствовал, что Иноуэ положила руку мне не плечо, настолько она была лёгкой. Рыжие волосы взметнулись, в карих глазах, изучающих меня, был целый букет непонятных мне чувств. Они блестели, как бриллианты, а потом Иноуэ вновь опустила голову. — Куросаки-кун, тебе нравится музыка? Какая музыка, Иноуэ? Сейчас ты — единственное, что меня интересует, поверь. — Да. Приятная. — Тогда… н-н-начнём? Мы начнём, когда ты взглянешь мне в глаза, чуть не вырвалось у меня, но я вовремя проглотил это наглое замечание. Так, чего я там должен сделать? Всего-то обхватить Иноуэ за талию. Какая ерунда! Ха-ха-ха… Зажмурившись и опасаясь, что сейчас лопну от перевозбуждения, я положил руку туда, куда, как предполагалось, должен был её положить. Оказалось, несколько ниже, чем я рассчитывал. Пикнув, Орихиме передвинула её выше. Жаль, не могу сейчас набрать в поисковике запрос: «Как не сгореть со стыда, когда танцуешь с девушкой?» — Я никогда не танцевала с партнёром, Куросаки-кун, — призналась Иноуэ, — так что ты меня, пожалуйста, заранее прости, ведь я могу наступить тебе на ногу. — Не волнуйся, переживу. Тем более это ты должна опасаться, что я отдавлю тебе ногу. Честно, ни разу в жизни не танцевал вальс, даже один. Поэтому, если так случится, можешь меня ударить. Мы всё ещё не сдвинулись с места. Осмелившись поднять на меня глаза, Иноуэ смущённо улыбнулась и сдула прядку с лица, слабо сжав мои пальцы. Мне почему-то вдруг стало важно знать, как от меня пахнет. Кровь прилила к лицу, стало душно. — С какой ноги тебе удобнее начинать, с правой или с левой? — спросила Иноуэ. — Не знаю. Лампочка замигала и потухла, и комната погрузилась во тьму. В самый неподходящий момент. Дерьмо! А наш танец с Иноуэ мог бы быть так прекрасен и навсегда запечатлелся бы в моей памяти! — Куро… — Обмякшее тело Иноуэ повалилось на меня. Рукой, которую держал на её талии, я крепче прижал её к себе и, быстро убрав волосы с лица, наклонился ближе, услышал тихое сопение и облегчённо выдохнул. Иноуэ так внезапно упала на меня, что моё сердце ушло в пятки и я подумал о самом страшном. Но она просто-напросто заснула. Удивительно! Я покачнулся. Веки начали слипаться, из головы выветрились все мысли. Прежде чем сверзиться на пол, я обвил руки вокруг Иноуэ, чтобы ненароком не придавить её, и постарался накрениться назад, чтобы упасть на спину и послужить Иноуэ подушкой. Её волосы легли на моё лицо; я задыхался от их пряного аромата и изо всех сил боролся со сном, но он всё-таки одержал победу. Я опустил руки, и Иноуэ скатилась с меня. Смутно помню, что в последний момент перед сном представлял, как мы с Иноуэ, распятые, раскинулись на полу, словно выпили яду. Только занавеса не хватало.