***
Англия, Лондон, особняк семьи Кеппель, 1902 год. — Томас Уотсон, противный мальчишка, где тебя черти носили?! — дородная женщина зрелого возраста рассержено потрясала изрядно загаженным полотенцем, стоя на крыльце для слуг. Сутулый, болезненного вида ребенок лет двенадцати от звука ее голоса мгновенно втянул голову в плечи и еле слышно прошептал: — Простите, мисс Грехем, я разносил газеты и не успел… — Мне нет дела до того, чем ты занимаешься! Раз опоздал, выдраишь в наказание камины в комнатах: их давно уже следует освежить, — приказала женщина, брезгливо подпихнув ребенка к двери. — Живее давай, господа будут завтракать через полчаса, а ножи по твоей милости до сих пор не чищены! — Да, мисс Грехем, — покорно пробормотал мальчик, увлекаемый в дом железной хваткой.***
— Вы слышали? Слышали? — веснушчатое личико горничной светилось таким энтузиазмом, что Том на мгновение оторвался от чистки господских туфель. — В Ист-Энде открылась новая продуктовая лавка! Там даже сладости есть! И главное, цены такие, что я за десять пенсов четыре пирожка с повидлом купила! — Элли, вечно ты транжиришь деньги на всякие глупости, — нахмурилась старшая, и тут же заинтересовано уточнила: — А пирожных там нет? — Полным-полно, — воодушевилась девица, довольная, что угадала одну из слабостей мисс Грехем. — Вот только… — тут она побледнела так сильно, что даже веснушки стали незаметны. — Что такое? — Говорят… ну, слухи нехорошие о том месте ходят, — боязливо вздрогнув, ответила служанка. — Говорят, там дети пропадают. Лет десяти-двенадцати. Женщины разом оглянулись на Тома, просканировали его взглядом и дружно фыркнули. — Нет, на этого-то точно никто не позарится, — отрезала старшая, презрительно оглядывая вновь сжавшегося мальчишку. — У него вид, как у старой больной псины. Побрезгуют. Элли недоверчиво покосилась на нее, но протестовать не решилась. Да и в глубине души была с ней вполне согласна. Тома, ходячее сиротское недоразумение, чудом попавшееся на глаза сердобольной хозяйке и лишь поэтому принятое на работу, едва ли бы кто-то похитил: скорее, корочку хлеба из жалости подали бы. Или добили бы, тоже из жалости. Сам мальчик даже не пытался что-то ответить: слишком хорошо знал, что бывает за не вовремя оброненное слово. Работный дом, где ему довелось провести большую часть своей недолгой жизни, прекрасно этому научил. Но, привычно пропустив неприятные слова мимо ушей, информацию о новой лавке Том запомнил. Она оказалась не так далеко от его каморки и, если бы цены, поведанные горничной, подтвердились, могла стать отличным местом, где можно поесть. Или, если повезет, найти какую-нибудь работу. Зарабатывая на кусок хлеба, Том не гнушался ничем. Раньше, до получения места в особняке, даже подворовывал — это было совершенно обыденное занятие для таких, как он. В вероятность же того, что детей действительно похищали, он не верил, а если и допускал, то мысленно соглашался с мисс Грехем: его едва ли тронут, просто не за что. Он был некрасив, излишне худ и болезненно тонок: казалось, дунешь — упадет. Удивительно, как только умудрился за время жизни на улице не подхватить какую-нибудь заразу. В общем, на роль одного из тех, кем в особом смысле интересуются некоторые знатные господа, он никак не тянул. А остального мальчик, видевший в жизни слишком много того, чего детям видеть никак не следовало, не боялся. Поэтому в тот же вечер, едва закончив вычищать камины в доме, без малейшего страха завернул в лавку. В помещении было сумрачно, но пахло приятно: сдобой и сахарной пудрой. Под конец дня на нераспроданный товар владелец сделал неплохую скидку, и Том прилип носом к витрине, размышляя, сможет ли выделить из своего скудного бюджета пару пенсов на пирожок с капустой, призывно манивший его золотистыми, слегка заветренными на воздухе боками. И когда уже почти решился, сзади на голову опустилось что-то тяжелое. Перед тем, как потерять сознание, мальчишку озарило какое-то странно-радостное, с ноткой безумия облегчение. За всю свою жизнь он никому и никогда не был нужен. А теперь его даже потрудились похитить.***
Очнулся Том под чье-то тихое сердитое бормотание. Свежесрубленные доски больно впивались в спину, обещая приобретение не одной пары заноз, но мальчик не спешил открывать глаза или укладываться удобнее, навострив уши в сторону очевидного похитителя. «Вечно он так… „Хватай любого, я разберусь“, тьфу ты… Будто их всех хватать приятно. Тот больной, та сопливая… Одна радость: потом развлечься с ними можно. Еще и не трогать их до его прихода. Тоже мне, защитничек. Сам-то, небось, глотку разорвет тому, кого ищет». Невнятные слова с отчетливым кровавым оттенком заставили Тома похолодеть. Очевидно, в качестве развлечения для богатых в нем действительно не нуждались. Но шансы выйти живым из этой комнаты это отнюдь не повышало. Мальчишка размышлял над тем, стоит ли открывать глаза и оповещать похитителя о своем состоянии, когда в комнате вдруг резко похолодало и даже под закрытыми веками стало темнее. В следующий миг Том услышал удивительный голос и, не удержавшись, распахнул глаза, как-то сразу по наитию встречаясь взглядом с его обладателем. И почувствовал, как внутри него что-то растворяется, прорываясь наружу.***
Прихожу в себя, ожидая ощутить неприятное прикосновение к телу мокрой одежды: в конце концов, жидкость в фонтане выглядела вполне настоящей. Но вещи почему-то сухие, хотя и очень старые и, судя по запаху, грязные. Я полусижу, прислоненный к противно-деревянной стене. На руках, изрядно затекших, веревка. Глаза старательно держу закрытыми: совсем не уверен, что мне стоит видеть происходящее в комнате. Пытаюсь обдумать ситуацию, но прежде — чисто интуитивно — зову своего демона. Однако первая же буква его имени упорно не хочет всплывать в сознании. Я пытаюсь произнести имя вслух, но горло судорожно сжимается и выдавливает лишь жалкие шипящие звуки. Спотыкаюсь на первой же «С». Даже мысленно. И чувствую подступающую панику — веки поднимаются сами собой. Подступающую? Бред, паника в самом разгаре: слишком сильно обстановка напоминает небезызвестный ритуальный зал. И к черту то, что это деревянная хибара в богом забытом Ист-Энде, что по периметру не горят свечи и что нет алтаря. Зато здесь есть малолетние дети, ржавые цепи и кровь. Много крови. Этого вполне достаточно для того, чтобы рефлекторно вжаться в стену. Какое-то мгновение думаю, что все это сон. Потом приходит мысль, что я, волей какого-то чокнутого сверхъестественного существа, вернулся в *тот день*, а члены ордена просто решили сменить декорации. Но тут же отметается, стоит взглянуть на свои руки: никогда у меня не было таких кривых мозолистых пальцев, даже в плену. Нас трое: в противоположном углу скорчился в комок мальчишка лет десяти, в паре футов от него такая же замызганная девчонка. Смотрят на меня искоса с затаенным ужасом. Вполне их понимаю. Позволяю своему разуму отстраненно анализировать ситуацию — привычная практика в такие моменты. Разница только в том, что, кажется, в этот раз меня никто спасать не будет. Меня не будет спасать С… Что там говорил этот сумасшедший? Что я буду делать, если не смогу произнести Его имя? Что ж, это действительно хороший вопрос. Как мне позвать демона, когда горло дерет даже при мысленной попытке? И тут разум наконец зацепляется за нестыковку. Бог с ним, с вопросом, как я здесь оказался. Но *откуда* я знаю, что это Ист-Энд? Эта мысль будто срывает хрупкую плотину перед нескончаемым потоком воспоминаний: чужих и будто бы моих одновременно. Я помню любимую маму — и суровую тетку-воспитательницу детского дома, где рано или поздно оказываются все лишние винтики современного общества. Помню, как разбил коленку, играя с Лиззи, и ласковое сочувствие тетушки. И зеркальный случай: такая же детская коленка, но вместо легко взъерошенных волос — трепка за то, что уронил чашку с чаем и, будто бы рукоприкладства недостаточно, запрет на еду до следующего утра. Первые уроки истории с отцом — первые тумаки за невнимательность в воскресной школе. Первая поездка в Лондон с мамой за новой игрушкой — первая драка, проигрыш и горькие слезы оттого, что старшие отняли найденного на улице поломанного солдатика. Всеобщая любовь и умиление — сосущее одиночество и открытое презрение. Маленький наследник графа — маленький нищий оборванец. Я и… тоже я. Это чуждо и страшно: понимать, что родился вскоре после происшествия на острове демонов, но родился не в своем теле, не в свое время и не в своем мире. Понимать, что вернуть хотя бы подобие той жизни уже не смогу. Но самое отвратительное и сложное: отделить воспоминания этого чумазого мальчишки и меня, настоящего, первого меня. На это уходит какое-то время, но, в конце концов, мне удается заключить всю жизнь Томаса в метафорическую шкатулку и запереть на ключ. Я ощущаю себя странно. Это вполне нормально, должно быть, в такой ситуации, но странность не в дилемме самосознания, ведь я прекрасно знаю, кто я, но в том, что жизнь этого мальчика, даже просмотренная мельком, на кинопленке, что-то изменила во мне. Что-то неуловимое, но наверняка важное. Времени на самокопания мне не предоставляют. Дверь из плотно подогнанных досок распахивается, и в комнату заходят двое: первый — чуть полноватый мужчина неопределимого возраста с маслянистыми глазками и оскалом убийцы — очевидно и есть похититель Томаса. Мой. А второй… Признаться, меня охватывает неизъяснимое облегчение, стоит появиться на пороге затянутой в черное фигуре. Он все-таки пришел. Наверняка почувствовал, что мне плохо, что я *проснулся*, и тотчас пришел. Пусть через столько лет, но он здесь. Глаза мои сверкают ненормально-радостно для похищенного маньяком ребенка, и это озадачивает первого мужчину. — Господин, это не он? Вон как пялится. И вроде не боится, — лебезит он, обращаясь к С… моему демону. Тот презрительно кривит губы, оглядывая меня с ног до головы, и я чувствую себя препротивнейше, будто в яму с помоями окунули. Он никогда раньше так на меня не смотрел. С раздражением, насмешкой, удивлением, недоумением, яростью, даже ненавистью, но никогда — *так*. С ледяным равнодушием, абсолютнейшим, совершенным. Реакции этого тела такие детские и не подчиняющиеся полноценно моему контролю; ощущаю на щеках мокрые капли и молю взглядом: «Взгляни же на меня, это ведь я, я!». Демон не обращает на меня никакого внимания, подходит к девчонке и легко приподнимает ее за горло — та хрипит, но он сжимает крепче, пристально всматриваясь ей в глаза, будто ищет что-то. Затем лицо его на долю секунды темнеет — я понимаю, что не нашел, — и демон переходит ко второму ребенку, все повторяется. Подсознательно, ей-богу, понятия не имею, откуда, но знаю, *что* он ищет. И в счастливом предвкушении жду своей очереди. Еще немного, совсем чуть-чуть и мой дворецкий узнает меня. И спасет. Я с трудом, но сам поднимаюсь ему навстречу. Мои глаза неприкрыто полыхают облегчением и радостью. Демон хмурится на мгновение, но все тем же пренебрежительным жестом запрокидывает мою голову, заглядывая в лицо. Ну же, смотри, смотри, ты ведь видишь ее? Твою душу? На губах начинает расцветать счастливая улыбка, и тут он брезгливо морщится и отшвыривает меня к стене. В ушах набатом бьет пульс, в первый миг я вообще не понимаю, что произошло. А потом исступленно кричу, неловко поднимаясь на четвереньки, кричу, смотря слезящимися, неверящими глазами на его удаляющуюся спину: — Почему ты уходишь, С…?! — захожусь истязающим кашлем, но не сдаюсь. — Не смей, слышишь! Это ведь… Кх-кх… Как ты можешь бросить меня?! Он оборачивается, на секунду я верю, что меня поняли, но демон лишь качает головой и бросает мужчине: — Этот, похоже, буйный. Усмири его в первую очередь. Его душа столь же прогнившая, как и твоя, — и, не обращая внимания на мои протянутые в мольбе руки, выходит. На меня могильной плитой наваливается осознание. Он сказал, что душа прогнила. Значит, больше он никогда не увидит ее настоящего света. Что ж, видимо, это: «А если он тебя не узнает?» и «А если будет презирать?» в одном флаконе. И я не могу ему сказать прямо. Я пытался. Эффект такой же, что и с именем. Мы с ним всегда были вдвоем против всего мира. Выходит, вот оно как — оказаться на противоположной стороне… Больно. Словно удар под дых. Он не мог меня не узнать. И все же не узнал. Не узнал душу, которую так страстно желал получить. Какое гадкое ощущение… предательство. И какое же горькое у него равнодушие. Я так глубоко погружаюсь в свои мысли, что сначала даже не слышу медленно приближающихся шагов. А затем руки выкручивают резким движением, жаркий шепот заставляет выплыть из забытья и покрыться липким потом: — Хороший мой… давай посмотрим, что у тебя внутри? Тебе же интересно, правда? В миг, когда острая стальная боль распарывает мой живот, фатальная пустота укрывает разум пуховым одеялом. Танцуя на самом кончике ножа, я начинаю понимать, что мой бывший демон похож на моего настоящего убийцу. Они оба не люди. А я был так глуп, что позабыл об этом.