Тебе даны ключи, Они от двух дверей: От счастья моего И от беды моей... (с)
***
— Нуала. Мягкая, непроглядная мгла сгущается над лесом, столь же ветхим и старинным, как и Древо Прародитель, и могущественным, как и та магия, что издавна сочится из глубин земли – магия неиссякаемая и непокорная ни людям, ни Фейри. И Нуала, ведомая своим братом, ступает босыми ногами по стремительно рыжеющей тропинке; проводит ломкими пальцами по сухим осенним цветам и вглядывается в неподвижные тучи, залитые тусклым багрянцем. Она чувствует, как прогибается земля под бесшумными шагами бессмертных эльфов, как гаснет и замирает замерзающая природа. — Нуала, идём со мной. Брат увлекает её вглубь расцветшей, ярко пышущей зелени, но принцесса знает, что вскоре от изумрудной свежести не останется и следа, и листья, обнажая изогнутые ветви деревьев, опадут. Земля покроется тоскливым, промозглым холодом, и жизни – её и брата, когда-то тесно сплетённые воедино, будут отражаться в ворохе снега, льда и инея. Они пробираются сквозь гущу листвы, но Нуале кажется, будто вокруг нет ничего, кроме холодной пустоты, и она чувствует, как ускользает из её рук быстротечное, не ведающее жалости время, как оно обгорает, тлеет в ладонях и осыпается у её ног. Когда Нуада рядом, времени всегда слишком мало. — Ты видишь это, сестра? — Нуада склоняется над стволом раздвоенного дерева и прикасается к ссохшейся, расслоившейся коре. Робкий свет, едва проникающий сквозь плотные заросли, бликами отражается в белоснежных, как и у неё самой, волосах, обращая их в жидкое золото, и Нуала прикрывает глаза, чтобы не опалиться жалящим блеском. Голос брата - хмур и тих, но она узнаёт в нём преддверие холодной, яростной грозы: — Что-то надвигается на нас, ты слышишь это? Она слышит. Слышит просящий шёпот древних, могучих деревьев, что возвышаются веками; слышит несмелый зов утренней росы и тихое роптание мелеющих, мутнеющих ручьёв. Буйство странствующих, свободных ветров, стенания, метания могучих гор и увядание цветов – пьянящих и хрупких. Она слышит, как угасает жизнь, и липкий ужас, обжигая, пробирается в её душу. — Люди, — молвит Нуада, поднимая взгляд в чернеющее, стареющее небо, и Нуала вздрагивает, когда видит под его горящими глазами усталостью осыпавшиеся серые тени. Когда лицо его, изрезанное шрамами, на мгновение становится чужим и далёким. — Им неведома жалость, они не знают сострадания. Сердца их давно прогнили жадностью и алчностью, — в тихом голосе прокрадывается саднящая боль, и режет она не хуже самых острых клинков. — Они разрушают наш дом, — и лес, словно в подтверждение слов принца, оживает: поднимаются изящные стебли цветов; подхватываемые ветром, взметаются на землю опавшие листья, и чище, прозрачнее становится воздух. — Они жаждут войны – они получат её. Нуала качает головой, не желая верить непреклонным речам брата, как и не желает, чтобы была пролита кровь, будь она кровью эльфа или же человека. В словах принца – яд, и горькой отравой он разливается по её венам, проникая в самое сердце. — Война не возродит наши земли, — глухо отвечает она, приблизившись к брату и осторожно отводя светлые пряди с его лица, — война не вернёт наши леса. Прими этот новый мир, Нуада. «Прими его, брат мой, иначе и он не сумеет принять тебя». Но Нуада не слышит её слов, не замечает в них горького упрёка. Всё, что существует для него сейчас – облетание когда-то ярких красок с былого величия его народа, да немое прощание, застывшее в загустевшем воздухе; тёмное, гнетущее чувство разливается в его груди, затмевает зрение. И Нуале страшно как никогда прежде, что отныне всё изменится, и дом её поглотит тьма, как прежде она поглотила озлобившиеся сердца людей. Ей страшно, что отныне безвозвратно утеряно то время, когда сердце её брата было открыто для неё.***
— Нуала… Его голос чуть хриплый и надтреснутый. Его губы, бережно касающиеся её виска, сухие и горячие. Она едва дышит и из последних сил цепляется за его напряжённые плечи; чувствуя тёплые ладони у себя на спине, ухватывается за ворот его дорожного плаща, утыкается лбом в его плечо и просит саму себя не вымолвить ни слова, ни звука. Если она только поддастся и заговорит с ним, если она уступит собственным, одолевающим её страданиям, то единственное, что она сможет – просить его остаться и сделает хуже – себе и ему, лишь отяготив их расставание. Никогда прежде она не вставала у него на пути и не оспаривала его выбора – не сделает этого и сейчас. — Нуала. Теперь его голос столь же крепок и твёрд, как и его решение, но Нуала не так сильна, как брат, и сокрыть боль для неё всегда было тяжелее. Нуада выпускает сестру из плотного кольца рук, но лишь для того, чтобы, отступив назад, вновь приблизиться к ней и подцепить пальцами её подбородок, взглянуть в побледневшее, потускневшее девичье лицо. Аккуратно, щемяще-бережно он проводит кончиками пальцев по шраму на её коже – отражению его собственного, – и Нуале кажется, что его прикосновения опаляют не хуже жаркого, дикого пламени. Что руки его мелко подрагивают. Где-то вне границ их разделённого на двоих мира, их мыслей и чувств, снежная зима давно вступила в свои права, и кровь воинов и невинных, выплеснутая на землю, отражается в багровом небе. Но здесь, в тёплых, протоплённых комнатах, она мёрзнет и стынет, ощущая, как зияющая пустота разрастается и разгорается в её груди. Всё в этом месте теперь омрачено страхом и отчаянием, каждое движение, каждое прикосновение отравлено горечью предстоящей разлуки; и боль Нуалы, что ноет и рвёт изнутри, что она так неумело пытается скрыть, лишь множится болью брата. Если бы она только смогла остановить его. Если бы он только послушал её. — Ты знаешь, на что обрекаешь нас? — её голос непривычно блекл и опустошён – Нуале кажется, словно он звучным эхом доносится до неё издалека. Нуада тяжело вглядывается в её лицо; она видит, как темнеют и пустеют янтарные глаза, и понимает – он знает. Знает, что его ждут вечные скитания среди тех, кто ему чужд и ненавистен, её – оковы ноющего, мучительного ожидания, а их обоих – дни вдали друг от друга. Сколько будет их – этих дней? «Прошу, Нуада, не поступай так со мной». Он склоняет голову и прикасается своим пылающим лбом к её лбу, и столько немой, невыказанной горечи в его жесте, что её сердце сжимается и пропускает удар. Он дотрагивается длинной бледной ладонью до её шеи, а после пропускает между пальцами белые мягкие локоны сестры и прикрывает глаза – выцветшие и тёмные. — Я вернусь, как только пойму, что нужен нашему народу, — всё также непоколебимо говорит он, и её бросает в дрожь, когда Нуада едва уловимо дотрагивается до её щеки; его взгляд – внимательный и пронзительный, не отрываясь, следит за ней. Его присутствие, его прикосновения с каждым ускользающим мгновением становятся невыносимее для неё, для них обоих. — Я верну нас к свету, ты веришь мне? Она верит - верила всегда, ведь её сердце по-прежнему открыто для Нуада, также как и его – для неё. Она верит и тогда, когда он склоняется к ней, и его чёрные жёсткие губы в прощальном подарке накрывают её – мягкие и податливые. И тогда, когда она урывает ещё несколько мгновений последнего болезненного счастья у обгорающего, тлеющего времени перед тем, как оно вновь осыплется у её ног, и сама поддаётся навстречу брату, так жадно прильнувшему к ней. Его дыхание горячее и опаляющее. Его прикосновения – властные и сильные, а нетерпеливые поцелуи горьки на вкус. Шрамы к шрамам, рука к руке. Его тёплая белая кожа к её мягкой и мучнистой. В мгновение сплетаются тела, сплетаются души ради нескольких бесценных секунд мучительного наслаждения. Отвечая Нуада, она понимает, что теперь связана с ним намного сильней, чем прежде, и ни дни, ни расстояния не смогут разорвать ту нить, что соединяет их с самого рождения крепче любых клятв. И обещает самой себе, что впредь кроме него никому и никогда больше не позволит прикоснуться к ней.***
— Нуала... Покорным свидетелем она наблюдает, как годы сменяют друг друга. Облетают листья со священных дерев, и Нуала уже давно потеряла счёт восходам красного, словно раскалённый уголь, солнца. Мир меняется, меняются и люди, лишь злоба да алчность в их душах остаётся неизменным, как и её болью пронизанное одиночество от расставания с дорогим братом. Как и новые шрамы, искажающие её тело. — Нуала!.. Сколько она не видела его, не чувствовала его?.. Но его голос, произносящий её имя и разрезающий холодную вечернюю тишину, каждый раз просящий вторить ему, призывающий ответить ему, она слышит всегда; как и сейчас, когда две грани - жизни и смерти, вновь борются за изгнанного принца. В жаре лихорадки он снова и снова сбивчиво зовёт её, не позволяя забыться и провалиться в зыбучую тьму, из которой не будет обратной дороги ни ей, ни ему. Она закрывает глаза и кусает стёртые в кровь алые губы, когда очередной порез расчерчивает ей руку, и ржавая кровь струится на холодный каменный пол. Нуала не разрешает себе ни вдоха, ни выдоха, иначе не сможет сдержать громкого крика, рвущегося из груди, и не смеет позвать на помощь отца. Но разве был хоть кто-нибудь в её маленьком, поломанном мире, кто сумел бы помочь ей? Жидкий тошнотворный металл заполняет рот, и Нуале страшно – пусть она дома, если домом можно назвать давящие подземелья, и никто не посмеет причинить ей вреда, но где-то там, скитаясь в добровольном изгнании среди врагов, глотая дорожную пыль, бьётся в агонии её брат. Её любовь, её проклятье. Новые раны возникают на его теле, стоит лишь едва затянуться старым, и все они, словно под копирку, появляются и у неё. Десятки лет, сотни, тысячелетия сменяют друг друга и остаются позади, но время, как и расстояния, не властно ни над их телами, ни над бессмертными душами, ни над чувствами. И связь их столь же крепка, как и прежде. Закатная, отливающая красным мгла, проникнув сквозь невысокое окошко, клубится у её ног. Паутинная тьма душным плащом накрывает её, и Нуала задыхается, когда рыжая кровь стекает по её груди, когда появляется новая рана – неглубокая рана прямо под испуганно бьющимся сердцем. Она чувствует незримое присутствие Нуада рядом с собой, и голос его – огрубевший и хриплый, просящий прощения, гулким эхом отдаётся в её голове. Но ей недостаточно этого. Сейчас её единственное желание - вновь, хоть раз, увидеть его, его лицо и глаза, горящие жёлтым цветом; и он слышит её метания, слышит немые скорбные слёзы, и оттого боль его лишь разрастается. Когда-нибудь раны затянутся, и длинные белёсые полосы загрубевших шрамов станут не видны тем, кто и не ведал о них, но разве сможет она не вспоминать о той боли, что чувствует её брат? И позабыв о собственных страхах, позабыв о самой себе, она в который раз просит Нуада позволить его отчаянию стать её спасением, его ненависти, ради которой он оставил её – её болью. Просит, как и в давние дни, отдать ей часть того гнета, что давит на его плечи, и разделить его страдания на двоих. Пусть стальные путы стянут его руки, покроют тело и снова привяжут его к ней! Пусть ветви Древа Прародителя сплетутся над их головами в единый узор и не отпустят его назад, в ту бездонную, погребающую в своей пугающей темноте и ледяном одиночестве бездну. Пусть душа его наконец обретёт пристанище! «Забудь свои клятвы, свои обиды. Только вернись домой. Вернись ко мне». И Нуала отдаёт ему свои последние силы – бороться за их жизни всегда было его уделом, уделом воина, и затихает лишь тогда, когда чувствует лёгкое, словно дуновение осеннего ветра прикосновение тёплых сухих ладоней ко лбу, а следом - долгожданное облегчение, и слышит умоляющий, убаюкивающий шёпот: — Всё хорошо, сестра. Теперь всё хорошо. И когда спасительное забытье принимает её в свои бережные объятия, Нуала, ощущая, как её покидает неподъёмная тяжесть, как гаснет боль в израненном, истерзанном теле, измождённо прикрывает глаза и выдыхает имя брата. Пока дышит он – дышит и она.