Соавтор неизвестен

             — Надо поспать, — прошептал Давид в ухо, — уже через пять часов ехать на работу.       — Позвони, подменись, — по-прежнему, укачивая парня, ответил Сергей, — я не пущу тебя в паб, ты свалишься.       — Я никогда так не делал… Но так пропадёт мой выходной во вторник.       — Сейчас отдых нужнее… позвонишь?       — Да, но хотя бы через пару часов. Семёну, у него сегодня выходной, он мне как раз должен…       — Вот и славно… Давай сделаю чаю покрепче? Ты замёрз, холодный.       — Сделай… — Но не отпускает Сергея.       — Ну так я пойду, сделаю? — Тот робко попытался освободить от себя Давида.       — Да… — Но прижимается к телу змея, обнимает его. — Как давно ты понял про меня?       — Почти сразу. С первых твоих правок. Помнишь? Я тебе читал про Лидулю, а ты раскритиковал, предложил свой вариант. Я сразу же понял, что твои предложения — это не просто фантазия. Ты так рассказывал, как будто пережил это сам. А потом с каждым новым эпизодом это становилось всё очевиднее.       — Я дурак, надо было послать тебя с самого начала… Или бежать, но…       — Но?       — Меня задел этот твой долбаный сценарий про детдомовца, разрушающего судьбы ни в чём не повинных людей. Таких милых, таких гуманных, почти святых. Да и просто…       — Тебе нужно было кому-нибудь рассказать, чтобы стало легче, а тут я…       — Серёж, — Давид вдруг стал выбираться из горячего кольца рук, а мужчина заметил, что тот впервые его по имени назвал, да ещё так… как никто. — Серёжа, ты ведь напишешь эту книгу? Ты ведь её издашь? И напишешь там, что в основе лежит реальная история. Пусть все прочитают.       — Ко мне из прокуратуры припрутся, если я про реальную историю вставлю, — улыбнулся Сергей.       — А ты скажешь, что свои источники не сдаёшь!       — Соавтор неизвестен. Но ведь всё равно имена героев ненастоящие, город выдуманный, вряд ли кто узнает в истории реальный случай и реальных людей.       — Узнают. Тем более что мне важно, чтобы узнал только один человек, а его имя как раз реальное. Ты напишешь, а я потом отправлю ему книгу.       — Этот «один человек» — Илья?       — Да. Как ты понял?       — Нетрудно догадаться. Ему ты сам дал имя, да и он у тебя друг. Подлинный Илья, видимо, не знает всей истории.       — Не знает. И, наверное, ненавидит меня.       — Ты мне расскажешь всё, как было? И раскроешь все имена?       — А зачем тебе имена? Пусть будут те, которые ты придумал, тем более что некоторые из них созвучны с настоящими.       — Хорошо. Пойдём пить чай.       Давид сидел на табуретке, завернувшись в плед, он никак не мог согреться. Сергей, наоборот, был разгорячён и суетился на кухне босиком. Ему вдруг захотелось не только чай пить, но и плотно поесть, поэтому он достал сковороду и стал жарить глазунью сразу из пяти яиц.       — Скажи, а то, что предложил Макс Давиду в твоём изложении, так и с тобой было?       — Да. Я был ужасно разочарован в нём. Я думал, что он мне поможет, пожалеет, что он человек. А ему были нужны документы.       — Но ты стал их искать в доме у своих хозяев? Чёрт, буду их называть Голиковыми.       — Не сразу. Я про этот разговор с Максом вообще долго ещё не вспоминал. Я был на него зол, да и не видел его несколько месяцев. Кроме того, псих поутих на время. Думаю, что отец его испугался пятен на моей шее, когда нужно было доктора вызывать. Испугался огласки, ну и пригрозил сыну. После болезни я месяца два жил неплохо: спал у себя в комнате, носил нормальную одежду, никто меня не бил и не подвешивал. Псих только щипал при встрече, мерзко ухмылялся, обзывал, разумеется, всяко… Один раз в угол меня поставил, прикинь! За двойку в дневнике. Радел типа о моей учёбе. Придурок! Потом приступ садизма постепенно опять им овладел. Сначала на восьмое марта он повёл меня как «свою девочку» на вечеринку в клуб «Обойма». Сказал, что не желает бабам устраивать халявный праздник, что типа «у него есть своя баба, пусть отъебутся». Позор. Напялил на меня платье, вот такой длины, — Давид откинул плед и показал ребром ладони середину бедра, — вот с такущим вырезом — так, что у меня даже соски было видно! Намазал меня всякой хуйнёй. И всё через пинки, попробуй не пойди. Почти весь вечер сидел на диванчике, меня обжимал, коктейли мне заказывал, ржал над моими жалкими попытками протестовать. И дружки его такие же — пресмыкающиеся, весело им, видите ли! Ужрался он там до чёртиков, я его чуть ли не на себе пёр. И после этого его опять повело в мою сторону. Новый марш-бросок по магазинам за всякой скотской одеждой, наручники опять вытащил, есть заставлял без ложек-вилок. Узнал, что я курить начал — заклеил мне рот лейкопластырем и так в школу отправлял. А там все кивали, поддакивали! «Ах, так и надо отучать молодёжь от дурных привычек!» Но я всё равно не думал о словах Макса. Вспомнил только летом. Мне удалось сбежать в июле, так как Антон улетел отдыхать куда-то на море, по-моему, в Доминикану. Меня сначала нормально охраняли, а потом расслабились, видя, что я пай-мальчик: книжки читаю, по кухне помогаю, с собаками во дворе дружу. Даже разрешили тогда гостя принять: Илюха приходил. Ну вот… Я собак прикормил, они меня и пропустили ночью. Я удрал недалеко. Там в километрах двадцати деревенька есть — Будёновка называется. Вот туда на рейсовом автобике добрался, сначала хотел к какой-нибудь бабусе наняться на огороде помогать за жрачку, но потом увидел дома брошенные. В один и заселился. Познакомился с дедком одним, он научил печь разжигать, картошки давал, молока за то, что я пас его козу, а корову с утра к общему стаду отгонял. Вот коза была! Упрямая, злющая! Мы с дедком по вечерам курили вместе на завалинке, он мне всякие страсти про лагеря рассказывал, про колхоз старый, про каких-то агрономов-негодяев. А меня не спрашивал ни о чём. Я уже мечтал перезимовать в этой Будёновке. Долго я там прожил! Почти оттаял. Но меня нашли. Хрен знает как. В этот раз без Макса. Лично псих за мной приехал, лично бегал за мной по полю среди картофеля и сам прыгал в реку, куда я сиганул от безысходности. Чуть не утопил меня, урод! Короче, после тех побоев, когда я голый, исполосованный его сатанинским ремнём, лежал на собачьей подстилке, я и вспомнил слова Макса. Стал соображать, что без его помощи не сбежать. И, конечно, я понимал, что бумаги эти в кабинете у Юрия этого, Владимировича. И, скорее всего, это та самая папочка в сейфе, что я видел. Кстати, сейф я обнаружил случайно, никакой кнопки на столе не увидел. Я башкой ударился о край стола, и оттуда выехала маленькая панель, там и была кнопка. Более того, там и был блокнотик с цифрами и буквами. Я решил, что достану эту папку и передам Максу. Правда, как это сделать? Я не знал. И я стал присматриваться, прислушиваться. Узнавать о взаимоотношениях Голикова и Бархатова. Хм… Да и Макс, как только узнал, что меня нашли, прирулил к Тоше, типа в гости, зашёл ко мне, потрепал по щеке, подмигнул. Мы оба понимали, что он пришёл напомнить, намекнуть, что договор в силе.       — А как мать Антона ко всему этому относилась? Ведь не слепая же она!       — Думаю, что плохо относилась. Но она многого не знала, меня почти не видела, все эти его извращения с поводками и беличьим костюмом как-то мимо неё прошли. Правда, я слышал пару раз, как она ругала сыночка из-за меня и всхлипывала надо мной, избитым. Она даже на мои дни рождения мне подарки делала и устраивала чаепитие с приторно-восторженными речами и угощениями. Подарки, кстати, нормальные. Рюкзак крутой, планшет, одежду, плеер. Последний, между прочим, — единственное, что сохранилось у меня от предыдущей жизни. До сих пор работает… Ты все пять яиц слопал? Вот слон!       — Ну а в школе? — Сергей второй раз поставил чайник на плиту. — Какая бы ни была влиятельная семья Голиковых, игнорировать факты постоянного избиения несовершеннолетнего, да ещё и усыновлённого, невозможно! Любой учитель мог написать если не местному прокурору, то в Москву, вплоть до уполномоченного по правам ребёнка. Не нашлось ни одного здравого взрослого? Как так?       — В основном все боялись Голиковых, да и думали, что я такой-сякой, совсем пропащий. В школе говорили, что я сбегал, потому что воровал деньги у своих благодетелей. А раз я был необщительный, замкнутый, то слава неблагополучного подростка с тяжёлой судьбой прочно закрепилась за мной. Хотя однажды в гимназию таки приезжали по мою душу, какая-то женщина в погонах, сюсюкала, спрашивала, как мне живётся у Голиковых, как я питаюсь, есть ли у меня комната… Ну дурь! Неужели запуганный, обозлённый ребёнок будет жаловаться? Да ещё и такой мадаме, что за версту несло пиететом перед мэром всемогущим. Но потом, правда, уволился и уехал из города наш физрук — Рудик. Илюха мне сказал, что из-за меня, что он куда-то написал про меня, про бесконечные синяки и ссадины. И та мадама приезжала якобы с проверкой. А Рудик потом исчез из города. Я не любил его, слишком уж он суров был с мальчишками, мог матом послать, это с мажорными-то детками! Мне он не нравился, мужлан, сдвинутый на военной подготовке и на волейболе. Но вот получается, что он единственный, кто попытался что-то для меня сделать. И где он сейчас?       Сергей налил ещё чаю и кивнул на раскрытую пачку печенья:       — Съешь хоть что-нибудь, дистрофик. Н-да… не все те, кто нам не нравится — враги. Получается, что ты прожил там девятый, десятый, одиннадцатый класс, три года…       — Три года и три месяца.       — Как ты терпел? Не представляю.       — А должен был руки на себя наложить? Или его убить? И то, и другое у меня было на уме. И то, и другое в результате повернулось против меня. Сначала я решил убить его. Не то чтобы «решил», так само получилось. Я в десятом классе учился, это осенью было. У психа что-то там не клеилось, какие-то проблемы были. Злющий стал, пропадал сначала целыми сутками где-то, к моему счастью; но однажды прихожу домой из школы, он сидит на барном столике в пати-комнате, пьёт. Рядом целая батарея разнокалиберных бутылок выстроилась. Он увидел меня на лестнице, заорал, чтобы я к нему шёл. В общем, ему с горя захотелось, чтобы я его развлёк. «Ты, сучёныш, — говорит он, — гимнастом же был! Ну-ка изобрази тут фигуру позаковыристее!» И показывает на пилон, шест для танцев и пластики. Я сначала подумал, что если зависну повыше как-нибудь неэстетично, покорявее, он и отстанет. Бросил рюкзак в сторону, пиджак снял, растёр руки, подпрыгнул и в три хвата до верха залез, ноги скрестил, сжав шест, и съехал вниз, раскручиваясь и держа тело уголком. Ну ерунда ведь! Так этот припадочный заулюлюкал, захлопал, соскочил со своего насеста и выпалил: «Так! Таланту нужно помогать! Ну-ка раздевайся! Что у тебя там? — дёргает меня за пояс школьных штанов, вытягивает трусы. — Ага! Боксёры! Голубенькие! Тебе идёт! Надо будет тебе что-нибудь подходящее купить, блестящие какие-нибудь шортики в обтягон. Разделся быстро! Чего встал как баран? А я музычку щас поставлю!» Тыкает в музыкальную систему, ищет там что-то. Музыка затарахтела, как всегда какой-то рэп, только типа медленный и типа красивый, с женским вокалом на припев. Он видит, что я не собираюсь раздеваться, начинает беситься, рвать с меня одежду. Мне, между прочим, трижды за три года перезаказывали форменный костюм, всё этот идиот рвал. А на меня такое упрямство нашло! Ни за что не буду гнуться тут в трусах перед этим озабоченным! И дело даже не в том, что мне сам факт стрёмен, всё равно ведь никто не видит. Но танец-то по-любому сексуальный. Хрена ли у него задерётся на меня, и его пьяного ведь не остановить. Вот я и стал сопротивляться, бегал от него, как безумный, кидал всё, что под руку попадалось. Ну и попалась бутылка. Я и кинул! И по башке попал. Тот упал в бессознанку. А я схватил нож, которым тот только что бастурму резал, подскочил к нему и ударил, как мне казалось, в сердце. Но оказалось, что заколоть человека, да ещё и через одежду, тяжело. Рану я, конечно, нанёс, но этим только его в чувства привёл. Короче, ужас, что потом было! Мало мне славы вора, так пошёл слух, что я ненормальный, агрессивный, на добрых людей с ножом кидаюсь. А псих ходил гордо с толстенной повязкой на полтуловища, как будто я ему сердце вытащил и местами с селезёнкой поменял… Я уж не говорю, что за этим ещё и наказание следовало… — Давид тяжело вздохнул.       — А себя ты как порешить хотел?       — Почти сразу после этого. Эта депрессия у психа не проходила, а тут я виноватый, он издевался всласть, но и вспомнил про общевеселящее средство — сначала нюхал (после этого хоть вешайся, с его причудами-то), а потом какие-то таблетки припёр. Так вот однажды ночью я так ссать захотел от холода на этом долбаном коврике. Пополз в тубзик, чтобы придурка не разбудить. А там прямо россыпь двуцветных таблеток в раковине. Я даже как ссать позабыл. Вдруг мне себя так жалко стало, что торкнуло: надо сдохнуть! Никому я не нужен! Никто не защищает! Пусть хоть дело уголовное заведут по факту самоубийства несовершеннолетнего! Тем более что день-то был особенный: утро моего дня рождения. В общем, я недолго сомневался и совсем с собой не боролся. Набрал горсть, засунул в рот и запил водопроводной водой. Сел на унитаз и стал ждать смерти. Я почему-то думал, что удушение будет, прекращу дышать, как в фильмах показывают. Нифига! Наверное, через минут двадцать такого сидения вдруг вдарило в голову, виски заломило, глаза из орбит стали вылезать — видимо, температура поднялась страшная, и судороги начались, сначала кончиков рук и ног, а потом по всему телу: и ягодицы, и живот и даже щёки. И челюсти свело. В кишках ураган начался, боль адская, меня тут же пронесло, так как там же тоже спазмы. И я завыл, захрипел, ерундовину какую-то стеклянную уронил, тут же порезался. Ох, мне страшно стало! Слышу, кричит кто-то рядом: «Живо диазепам, у меня в комнате! В верхнем шкафу, коробка с голубой полосой! Я сам вколю! Скорую! Что уставились? Шевелитесь!.. Нет, заводите мотор, сами увезём, быстрее будет! Ма, не ори!» Это был Анд…он. Как-то он мне зубы разжал, ложкой. Взгляд его помню: холодный, трезвый, спокойный. Дальше я слабо помню, только то, как было мне плохо. Одно радует: облевал я тогда психа с головы до ног! Измазал всем своим содержимым и кровью его холёную машинку. И что? После моего выздоровления к тому, что я агрессивен, добавили пометку в характеристике: суицидальные наклонности. И никто не разбирался, с чего вдруг эти наклонности у меня образовались! А ему я нисколько не благодарен за «спасение», потому что это именно он меня довёл до этого…       — Хм… Такие отравления обычно бесследно не проходят для организма.       — Я тогда провалялся в больнице очень долго. Доктор сказал, что печень придётся поддерживать всю жизнь. Вон пилюли пью, какие он мне посоветовал тогда, и спиртное почти не потребляю, нельзя. Ну и на учёт психиатрический поставили. Диагнозом, слава Богу, не заклеймили, но в глазах общественности я стал очевидным психом. Шарахались все…       — Кроме Ильи?       — Да. Он не предал. Он всё понимал, хотя я и не рассказывал ему почти ничего. В больнице тогда я отдохнул от Голиковых, а Илья каждый день приходил, помогал с уроками, приволок свой ноут. Вообще после этого случая стало легче: придурок как будто забыл меня на время, да и сам вроде перестал нюхать. Мне даже разрешали у Бархатовых несколько раз гостить: вот была красота! Правда, Макс всё портил. Приходил в комнату, язвил, подкалывал, смотрел на меня выжидающе, мешал нам болтать и мечтать. У них такой дом был… какой-то несовременный, что ли. Изба здоровая, никаких пластиковых окон или стальных вещиц, хай-тековских ламп — никакого новомодного дизайна, всё пахнет деревом, добротностью, стабильностью. По-мужицки всё, без рюшей, салфеток и половичков. В гостиной на стене ружья всякие висят и головы лося и кабана. У них поваром служил немой мужик, страшный — ужас, и пёк такие малюсенькие пирожки с ливером. Тогда я и отца их впервые увидел. Он вроде и не страшный на лицо, вполне себе симпатичный дядька, но всё равно страшный. Что-то железное, беспощадное было в нём. Он зашёл к Илюхе в комнату, посмотрел на меня пристально и сказал одно лишь слово: «Этот?» Мы только глазами захлопали, а он развернулся и ушёл.       — Он с тобой не разговаривал и ничего не требовал?       — Нет. Ни разу. Макс тоже больше ни разу об этом не говорил, только подмигивал и какие-то разговоры дебильные начинал. А после десятого летом меня Антон с собой взял в Израиль, в Эйлат. К Красному морю. Красиво, — Давид вдруг замолчал, погрузился куда-то в пучину воспоминаний, нырнул до дна, видимо. Отпил уже подостывший чай и продолжил: — Всё бы ничего, он меня даже плавать учил… Только эта его страсть к вечеринкам, все заведения облазил, в Тель-Авив не лень было гнать, чтобы какой-то особый клуб посетить. Меня везде за собой таскал. Я сидел вечно в этих клубах, как баран, а он выкаблучивал. Меня в Тель-Авиве какой-то мужик чуть не увёл, говорил так вкрадчиво, абсолютно по-русски, шаг за шагом к выходу ближе, ближе меня подталкивает. Короче, псих его чуть не убил, он уже вкрученный был, его еле оттащили. Потом он меня чуть не убил. Вопил в номере: «Ты шлюха малолетняя! Если хочешь ебнуться, то хотя бы меня попроси!» А в город приехали, так он всем своим друзьям-отморозкам заявлял, что я с арабами там трахался. Идиот! После этого он опять стал себя вести как озабоченный. Хуже всего, когда он спать мне велел в его кровати. Никакого сна тогда. Каждое его шевеление воспринимаешь как начавшийся штурм. Но самое важное проснуться раньше его… Ладно, об этом не нужно в книжке писать… Позвоню я, наверное, Семёну. Спит, наверное, ещё…       — О чём не надо в книжке писать? Что по утрам было? — Сергей даже схватил за руку парня, который было хотел идти телефон разыскивать. Посадил его обратно. — Так что утром?       — А что утром бывает у парней? — раздражённо выпалил Давид. — Вот и у него это было!       — И ты?       — А я рядом! Если не успел удрать первым в душ.       — Говори нормально! Русскими словами, а не ребусными!       — Дрочил он об меня! — заорал Давид, казалось, что на весь дом, людям как раз на работу пора подниматься… — Достаточно понятно я выразился? Подминал меня под себя и тёрся о мою задницу и руку мою в свою брал и наяривал! А потом ржал: разработали пальчики? Теперь можно и в школу буквы писать!       — Блядь… всё! Иди, звони своему Семёну! — разозлился Сергей, отобрал кружку и нервно, с шумом, стал убирать посуду в раковину. Решил даже помыть тарелки и сковороду, чтобы успокоиться: ведь вода смывает не только грязь… Но смывалось плохо. Он уже взялся за плиту и чайник от налёта решил отскоблить. Краем уха слушал, как Давид приятелю своему дозванивался, уговаривал его. Смог и сразу же в кухню зашёл:       — Эй! Я спать пойду.       — Иди, — ответил, не поворачиваясь, Сергей. А сам остался стоять под холостой плеск воды и слушать, как Давид прошлёпал в туалет, в ванную, как вякнул телефон, поставленный на зарядку, упала одежда, брякнув молнией по мебели, как скрипнула ласково пружинка диванного матраца. Он лёг спать. А Сергей всё стоял тупо перед раковиной, и вода не помогала. В голове крутились картинки, где Давид семилетней давности, ещё школьник, пусть старшеклассник, но всё равно с нежными щеками и тонкой шеей, остервенело натирает с мылом руку, чтобы отмыть эту похоть, этот запах, этого придурка с себя. Ему кажется, что не оттирается, что все будут знать, что его красные уши, виноватый взгляд и эта чёртова рука просто кричат: «Я резиновая сучка для моего хозяина!» Так, как псих приговаривал. Он бы и рад сбежать, но не получается. Сергей знал, что мальчишка именно в одиннадцатом классе предпринял ещё две попытки побега. Причём одну очень глупую — видимо, она спонтанно возникла в его голове. Может, под воздействием очередного садистского выверта. Парень просто угнал машину этого «Антона», воспользовавшись тем, что он вышел в магазинчик, оставив Давида один на один с умной железякой, с полными баками и с ключом зажигания. Свобода была так близко: он гнал за город, по трассе чёрт знает куда, умея водить только теоретически. Конечно, этот побег был самый кратковременный. Хорошо, хоть машину не разбил ублюдку, только поцарапал правый борт о сук поваленного дерева.       Сергей выключил воду. Открыл форточку и, вытянувшись всем телом к прохладному летнему утру, задымил «Pall Mall» — то, что валялось здесь же на подоконнике. Он понимал, что не уснёт сейчас, потому что образы и эпизоды толкались в его голове, отгоняя сон. Он представлял, как в школе за партой Илья участливо спрашивал: «Как сегодня?» И Давид опускал взгляд в тетрадь, закусывал нижнюю губу, краснел. Это значит, что больше ничего спрашивать не нужно, бесполезно, не расскажет. И это значит, что «сегодня — плохо». Сергей видел эту картинку с сегодняшним Давидом, хотя знал, что тогда парень выглядел по-другому. Гораздо более беззащитным, взъерошенным, но смазливеньким, глазастым. Как окружающие могли видеть в том белобрысом птенце агрессивного подонка с суицидальными наклонностями? Непонятно!       Это сегодняшний Давид не выглядит наивным дитём: взгляд раскосый, жёсткий изгиб губ, атакующий цвет волос и бровей, широкие плечи. И уши не торчком, и нос не мило курносит, а вызывающе, почти геометрически прям. Он другой, этот Давид. С холодным взглядом и заострённым кольцом-когтем на большом пальце, что он всегда надевал, выходя из паба, и тонким складным ножиком, который прятался в дополнительном кармане джинсов на бедре. Он всегда настороже, всегда готов то ли удрать, то ли напрыгнуть на неприятеля. И только сегодня он вдруг сломался, полночи просидел у Сергея в объятиях и, кажется, всхлипывал, и пытался согреться, и хотел довериться.       Сергей прошёл тихонько в уже светлую комнату, встал в дверях. Присмотрелся к фигурке на диване. «Спит или нет?»       — Не сплю, — чёткий голос из-под одеяла. Сергей поднял брови. А голос тихо приказал: — Ложись рядом. И уж дослушай до конца.       Мужчина забрал подушку из большой комнаты, стянул с себя носки, пуловер. Задумался о штанах, не стал снимать. Залез под одеяло к Давиду и решительно обнял его со спины. Змея на руке злобно нацелилась открытой пастью в шею, туда, где основная дорога жизни. Давид прижался, чуть повернул голову, так что рыжие вихры упали на лоб Сергею и было видно его несгибаемо правильный профиль. Открыл глаза и шёпотом заговорил…        «В один год Антон и Давид заканчивали учёбу: один в гимназии, другой в институте. Сын мэра даже поднапрягся и самостоятельно написал диплом по микроэкономике и госы по специальности честно готовил. Давиду тоже пришлось несладко: он хотел потом поступать вместе с Ильёй на фармацевтику, но химия и математика у него были слабоваты. Мальчишки весь жаркий май полуголые в саду у Бархатовых разбирали тесты, решали задачки. На экзамен пришли такими, что казалось, что в Египет развлекаться съездили: бронзовые, белозубые, уверенные. И сдали хорошо. Илюха, конечно, лучше, он вообще самый умный в классе был, учился с удовольствием, высокие оценки получал заслуженно.       Потом был выпускной: торжественное вручение аттестатов. Давид с удивлением увидел, что в актовый зал, принаряженный по случаю государственными символами, зашли Лидуля, Юрий Владимирович и Антон. То, что Лидия Еремеевна будет, он знал, ведь весь город её боготворил как заступницу сирот. Но эти двое! Все только что не кланялись мэру, лебезили, на полусогнутых перед ним бегали, усадили его в центре на первый ряд, как олимпионика в древности. А тут ещё и Бархатов пожаловал! И начальница гороно! И начальник ОВД! Просто весь цвет города слетелся на бенефис мэра, как бы про детей не забыли. Директриса аж зазаикалась, все слова торжественной речи перепутала. Естественно, мэру слово дали, где он так неловко и фальшиво назвал Давида «моим сыном… как бы». Это «как бы» выдавало весь его пафос с головой: как бы рад, как бы горд, как бы надеется, как бы будет помогать, как бы сын. Бархатов-старший сидел с каменным лицом, даже не морщился. В общем, всё прошло как по маслу — с фальшивенькой слезой умиления. После церемонии фотографирование семейств с финальными документами в руках. Давид стоял рядом с сияющим «братцем», который по случаю надел необыкновенно красивый и стильный костюм от Армани. Правдивая цифра запечатлела счастливо улыбающегося модника — высокого, кудрявого, мадам с высокой архитектурной причёской, в платье а-ля Жаклин Кеннеди, со скромным крокодиловым клатчем, неприятного мужчину с героически выпяченным подбородком и водянистыми, слезящимися глазками. Тот, довольный, что в Армани, обнял по-братски насупленного юношу, одетого тоже стильно и дорого, но вот с лицом — беда, никакой уверенности в светлом завтра, никакой гордости за картоночку с неплохими отметками. Губы сжал, пальцы аж побелели, как он в аттестат вцепился, а голубые глаза скосились на руку брата, что лежит на плече.       В ресторан, куда позже отправились все выпускники, родители не пошли, у них был свой фуршетный междусобойчик с икоркой и шампанским. Но Давиду не дали погулять до конца и в этот день. Через два часа ресторанного буйства, когда только танцы настоящие начинались, за ним приехал Антон на своём спорткаре. Прошёл по-хозяйски в душный зал, выцепил Давида прямо с танцпола, потянул на выход.       — Я буду танцевать! — кричал выпускник сквозь залихватский ритм диско. — Не пойду!       — Нехрен жопой вилять! Съел свою порцию — и домой! — отвечал «брат».       — Я хочу танцевать! — упёрся Давид, считая, что уж сегодня-то он имеет право на собственное мнение.       — Хорошо, будешь танцевать! Но дома!       — Не пойду!       Антон схватил тогда парня за талию, подбросил на плечо и поволок вон. Позор!       — Я сам! Поставь! Я сам! — начал трепыхаться Давид. Голиков скинул тело на ноги, теперь пришлось идти за ним. В машине парень решил высказать всю обиду, хотя бы за сегодняшний день: — Это мой выпускной! Почему ты всё портишь? За что? Чем я мешал тебе, танцуя? Меня и так все считают психом! Неужели я не заслужил немножечко удовольствия? Немножечко без тебя! Чтобы быть самим собой! Все будут до утра зажигать, а я?       — А тебе нехрен зажигать до утра с пьяными девками! Я был на выпускном и знаю, что это такое! По-любому все накаченные, лапают друг друга, трахаются в кустах, ссут в фонтаны, бегают полуголыми по парку, блюют потом под скамейками! Отличный праздник!       — Ты по себе-то не суди! Это ты блевал и трахался! И ссал в фонтан! А другие не такие!       — Не пори чушь! Ты уже пару стопарей выпил! На тебе уже висела какая-то шалава толстая!       — Она не толстая!       — Да похрен, какая она! На тебе висеть никто не будет! Никаких фонтанов и кустов!       — Но почему? — страдальчески воздел руки к крыше «бэхи» Давид, уподобляясь героям древнегреческих трагедий. Он действительно был немножко пьяным. Парни почти легально, почти на глазах бдящей Веры Ивановны разливали в одноразовые стаканчики бутылку «Абсолюта». — Я тоже хочу! Я тоже хочу кусты, фонтаны, блевать! Я чо, не человек?       — Нет.       — Что нет?       — Потому что ты мой, и мне решать, чего ты хочешь, а чего нет!       Давида это сразу отрезвило, он опустил руки, отвернулся к окошку и тихо выругался. Он понимал, что дальнейшие споры и вопросы бесполезны. Знаем — проходили.       Дом почему-то был тихим, только «мил человек» как тень промелькнул во дворе. Антон положил свою ладонь на спину выпускнику и подталкивал его наверх, на третий этаж.       — Мама́ и папа́ зажигают где-то у Поярковых, ваш же выпускной празднуют, это надолго. Так что мы будем тоже отмечать. Знаешь ли ты, мой разлюбезный братец, что я вчера диплом получил? Ну и где твой подарок? Где они, обожание и гордость за старшего брата? Ты даже на вручение не пришёл полюбоваться на меня.       — Меня не взяли.       — Ой, не надо отмазок. Хотел бы — взяли, ты и не хотел!       — И не хотел, — смело согласился Давид.       — Во-о-от! А я сегодня пришёл посмотреть на тебя. Ты у меня самый хорошенький. Нет, правда!       — Я не девчонка, чтобы быть хорошеньким!       — Уверен? Нет, ты был лучше всех. Я доволен, как ты выглядел. Пойдём-ка налью тебе винишка. Или вы чего там пили уже? Водяру? Ну, хлопнем по коньячку!       — Не хочу!       — Зато я хочу. — Он втолкнул Давида в пати-комнату и бодро раскрыл шкафчик бара, вытащил два тяжёлых стакана и плеснул туда из пузатенькой бутылки жидкость чайного цвета, подпевая какой-то знакомый мотивчик. Подвинул один стакан по длинному столику Давиду. — Выпьем! За прошедший этап!       Давид смело взял и, зажмурившись, вылил в себя сразу всё. Обожгло. Из глаза даже слеза потекла и дыхание перехватило. Антон с любопытством смотрел на него.       — Ещё?       Давид отрицательно мотнул головой.       — Ну, ладно. Мой выпьешь, — как-то быстро согласился хозяин бара. Он подтянулся и сел на барный стол. — Ну-ка, иди ко мне! Ближе! Чего ты встал? Иди ко мне. Вот сюда. — И он раздвинул ноги, показывая, куда должен встать парень. Но Давида всё равно пришлось дёргать за рукав, ибо он по доброй воле близко подходить не собирался. Когда же он всё-таки оказался между коленей сидящего Антона, то сжал зубы и заранее приготовился к какой-нибудь пакости. Тошенька взялся обеими руками за голову мальчишки и стал изучать его лицо так, как будто раньше не видел. — Кожа у тебя хорошая, а ещё загорел. Зубы сразу белее стали. Губа верхняя смешная, я давно это заметил, вздёрнутая. Бровки короткие, светлые. Вот тут родинка, прямо на брови. Глаза блядские, только у девчонок такие глаза могут быть. Смотри, как ресницы закручены. Носик тоже бабский, прямо не нос, а носопырка. И щёки гладкие. Смотри, какие должны быть! — Он нагибается и трётся своей щетинистой щекой о щёку Давида. — Чуешь? А ты? А говоришь — не девочка! Хочу свой подарок!       — Ладно, завтра тебе нарисую что-нибудь. Или цветочек-оригами из цветной бумаги сложу! — нагло отвечает парень.       — М-м-м? Ты ещё и остроумный! Нет, друг, такой подарок меня не устроит. Я вон тебе костюмчик какой купил! Нравится?       — Этот? Нравится.       — А он дорогой. Так что твой подарок должен быть адекватным ответом.       — Но… — успевает только сказать Давид, и губы психа тут же оказываются на его губах. Собственно, такое уже было, но в этот раз всё по-другому: слишком нежно, почти робко. И от этого Давиду сделалось страшно, но уже не убежать, потому что руки психа окольцевали шею, его колени зажали плечи. Антон целует всё более страстно, всё более глубоко, всё сильнее стискивая свою жертву. Жертва окоченела.       — Хороший мальчик! — оторвался Антон от губ и радостно осмотрел напряжённое лицо парня. — Так, пиджак снимаем! И я хочу наручники!       — Опять? — мученически выдыхает Давид.       — Опять-опять! — Голиков спрыгивает со стола, толкает жертву по направлению к своей комнате, стягивает попутно пиджак и начинает расстёгивать рубашку. — Сейчас это снимем! Спать в этом нельзя!       — Антон! Я сам, убери руки, ну пожалуйста! Зачем опять наручники? И что опять прикажешь надеть? Самому, блин, как — не надоело?       — Ничего надевать не надо! Руки! Чик! Вот так! Нам сюда. — И толкает Давида на свою кровать, тот валится прямо на спину. — Зацепим! Красота!       Давид лежал вытянутый поперёк кровати, с руками, пристёгнутыми за стойку странной прикроватной лампы. Торс тела был уже освобождён от одежды, оставались только брюки и трусы. Привыкший к придурям своего хозяина, да ещё и немного пьяный, он несколько отстранённо наблюдал, что делает Антон. А тот, во-первых, стал раздеваться, несколько торопливо, мыча под нос песенку. Разделся догола. Во-вторых, открыл шкаф и достал оттуда зелёную тубу, видимо, с кремом, и положил её рядом с головой Давида. Парень скосил глаза, но прочитать не смог, написано не по-русски. В-третьих, он стал рыться у себя в сумке, по-прежнему напевая мелодию. Вытащил маленький пакетик и бросил его рядом с кремом. Давид опять скосил глаза. Ну, тут-то понятно… Презерватив? А Антон с сияющей улыбкой встал над ним, распростёр руки в стороны и выкрикнул:       — Вот он я! Я иду к тебе, мой подарочек!       И только тогда до медленно соображающего Давида дошло, что собирается делать псих. Парень засучил ногами, заорал, выгнулся, несколько раз попал пятками по Голикову. Попытался крутиться на постели, но наручники прочно его удерживали на одном месте, а крики никто не слышал, да и вряд ли бы кто помог. Антон навалился на ноги, быстро расстегнул замочек на ширинке, стянул брюки и стал воевать с безумными пятками, парень не хотел сдаваться. Но всё-таки и в этот раз ноги были побеждены. Придурок придавил мальчишку всем весом и стал мять, щипать, ставить засосы на извивающемся теле, и похоже, что насильника это сопротивление только ещё больше возбуждало. Когда Давиду удавалось удачно лягнуть или укусить, тот только ржал. Крики тоже нисколько не беспокоили его, тем более что парень быстро сорвал голос и даже закашлялся, что было так кстати Голикову. Он закинул ноги парня себе на плечи и попытался взять тубу со смазкой. Но не тут-то было! Давид стиснул шею психа ногами, выгнулся — практически стойкой на голове, это Тошеньку не устраивало. Он больно шлёпнул парня по заду, скинул с себя ноги и врезал уже в лицо. Показалось, что челюсть раскрошилась на сто осколков, в глазах зароились красные мухи, накатила слабость.       Голиков одним движением перевернул парня на живот. Цепочка наручников перекрутилась, и руки были прижаты ещё надёжнее. Он выхватил подушку и втолкал её под живот Давиду, прижимая полусогнутые в коленях ноги своими ногами.       — Тварь! Садист! Насильник! Я всему городу расскажу, что ты насильник! Я все эти наряды идиотские принесу в полицию! Остановись! — сипел Давид. — У тебя столько девчонок! Зачем тебе я? Какой ты придурок! Ненавижу! Я ненавижу тебя и всю вашу семью! Вы поплатитесь! Особенно ты, урод…       Антон не отвечал, он продолжал мычать всё ту же мелодию, что привязалась к нему ещё днём, и это было похоже на безумие.       — Мы-мы-мы-мы школьные кассеты       Вы-пуск-ны-е кончатся минетом       М-м-м-м-м-м-м-м-м… двери       М-м-м-м-м-м-м-м-м… я ему не верю       Просто такая сильная любовь       Ты ещё не знаешь       Просто такая сильная любовь       Ты-ты-ты-ты-ты-ты…*       Все его действия такие точные, ловкие, уверенные. Вот он берёт тубу с кремом. Выдавливает на правую руку и мажет парню дырку меж половинками. Вот он с силой хлопает по ягодице, так как тот вздумал вильнуть задом, пытаясь вывернуться и в этот раз. Вот он опять лезет к анусу и, нисколько не брезгуя, не смущаясь, не сомневаясь, вводит внутрь один палец. Давид дёргается, пытается подняться на локтях, выгибает спину, хрипло матерится, вновь виляет задом, опять получает шлепок. Становится только больнее. Голиков нажимает на стенки кишки пальцем, проводит вокруг, вибрирует. И мычит дебильную мелодию, ясно выговаривая только слова куплета. Вынимает палец, давит ещё мази и с силой вставляет два пальца.       — Оу-у-у! — воет бедный Давид, он пытается сжать задницу, не пустить эти скользкие пальцы, обессилено падает на подушку: и силы физические, и желание чувствовать, жить, бороться стремительно покидали его. Вместо маски гнева и ненависти на лице показались слёзы и отчаяние. — Пожалуйста, Антон, пожалуйста, не делай этого, для тебя это забава, а для меня серьёзно. Я не смогу жить потом. Неужели ты не человек? Почему я? Почему всё на меня? Где эта смерть долбаная? Антон! За что? — шептал мальчишка, иногда срываясь больным горлом на фальцет.       — Дурак ты! — неожиданно ответил Голиков. — Я, может, люблю тебя? И ждал давно. Лежи спокойно, расслабься. А то плохо получится… Просто такая сильная любовь… Ты ещё не знаешь!       — Любишь? — Давид в изумлении даже попытался развернуться лицом к психу. — А я? А меня не нужно спросить?       — Не нужно! Если я буду спрашивать, жизнь пройдёт! М-м-м… Просто такая… м-м-м… — И засовывает третий палец.       — А-а-а! Мне больно! Ах ты, сволочь! Как больно! Любит он! Чтоб ты сдох со своей любовью!       Голиков замычал мелодию громче. Потом вдруг прекратил растягивать парню задний проход и стал целовать ему спину, гладить ноги и массировать свой уже давно оживший член. А Давид обессилел, выдохся окончательно, он только повторял вместо Тошеньки, как бы озвучивая его мычащую минусовку:       — Просто такая сильная любовь…       Тошенька схватил пакетик презерватива, разорвал зубами и как-то судорожно, суетливо, не сразу раскатал резинку по своему орудию.       — Просто такая сильная любовь…       Опять засунул пальцы в задницу, пошевелил ими, Давид опять выгнул спину.       — Про-сто та-ка-я силь-ная лю-бовь…       Голиков стал тереться твёрдым торчащим членом о бёдра, о ягодицы парня, он наконец заткнулся, только пыхтел, но Давид упорно повторял, чеканя:       — Про-сто та-ка-я силь-на-я лю-бовь…       Насильник обхватил прорезиненную головку и надавил на анус, сильнее, сильнее, и у самого гримаса на лице то ли от боли, то ли от торжества.       — Про-сто та-ка-а-а-а… ма-ма! Вот така-а-а-я, лю… ненавижу-у-у… больно! Невозможно! — у Давида вдруг прорезался голос, как будто специально, чтобы помочь ему, чтобы через горло выходила боль. А Голиков опёрся руками о спину и долбил, долбил — и не мог кончить, на лбу пот, а в голове хаос и навязчивая мелодия из лёгонькой песенки про непонятно что почти культовой группы. Он и не замечал, что тело Давида расслаблено, вихляется в такт его движениям без сопротивления, и глаза его мёртвые, и хоть рот и открывается, но уже ничего не произносит. Словно парень отключился: вырубили звук, погасили свет, отключили боль, стёрли все эмоции.       Голиков никогда не кричал, не матерился, не разговаривал во время секса. Он отдавался ему всей своей бычьей страстью, не замечая ничего вокруг. А на пике терял на мгновение сознание и наполнялся нежностью до кончиков ушей, до нехватки места в лёгких. Нежность всегда была после, а не до. Так и сейчас. Насильник упал на Давида, вышел из него, заметив, что презерватив в крови. Обнял парня правой рукой и поцеловал в ухо:       — Мой, сучёныш, — ласково улыбаясь, сказал он. — Всё было не зря. Я всегда знал, что ты тот, кто мне нужен. Не плачь, это потому что в первый раз. Потом будет приятно.       — А будет «потом»? — очень тихим шёпотом выдавил из себя Давид.       — Конечно! Просто такая сильная любовь… Это она!.. Ты ещё не знаешь… — засыпая, бормотал Антон. Он блаженно улыбался и вяло теребил волосы своего «любовника». А Давид не мог заснуть, но и не двигался и даже не моргал. Смотрел в лицо своего насильника вмиг повзрослевшими глазами не меньше часа. И перед тем, как найти в себе силы отвернуться, твёрдо сказал:       — Это не любовь, я знаю, это не она…»        ______________________       * «Просто такая сильная любовь», песня гр. «Звери» (Р. Билык, 2001)