Соавтор неизвестен

             ...        «…Бархатов читал и не мог поверить собственным глазам. В этой жалкой газетёнке, которую прикармливал Голиков, кто-то посмел запятнать его репутацию. Репутацию бандита, к которому не подкопаешься. Некий Беленький поднимал сюжет десятилетней давности, который давным-давно был всеми забыт и даже мифами не оброс. Все ростки сплетен и кривотолков были тогда уничтожены и щедро посыпаны рублёвым дождём. Эта криминальная разборка — отголосок периода первоначального накопления капиталов — покинула мир юридических действий и бездействий и покоилась совершенно в иной плоскости. В плоскости отношений Голикова и Бархатова. Это было не единственное дело, которым ленивый, но коварный мэр держал неофициального хозяина города. Михаил Георгиевич смирился с этим, так даже было удобнее, ведь покрывая убийцу, мэр города тоже становился преступником, погрязал в этой помойной яме. У них с мэром-шантажистом образовались неслабые дела на фоне такой взаимной дружбы-вражды, их связывали общие теневые деньги и откровенно уголовный бизнес. Бархатов, конечно, всегда был более силён и богат, но мирился с партнёрством Голикова, это было выгодно иметь такого «понимающего» мэра.       И вот после долгих лет такого «понимающего сотрудничества» нож в спину. Статья господина со смешной фамилией — Беленький. И в ней не только упоминание когда-то нашумевшей истории, а прямые обвинения Михаила Георгиевича в трагедии бизнесмена Ярцева и самоубийстве держателя цветочного рынка Зурабяна. Журналист предоставил цифры, назвал фамилии следователей и дознавателей, что получили «на лапу», выложил результаты экспертизы с отпечатками пальцев. Утечка информации могла быть только через единственный канал! Голиковы. Дело с этими сведениями хранилось где-то в глубине их усадьбы. Оно вдруг всплыло в самый неподходящий момент, когда началась предвыборная агитация и всё было готово к победе. Горожане должны были проголосовать за него: электорат устал от полуживого, бесполезного главы, который потихоньку впадал в старческий маразм. А другие кандидаты были «свои люди» — либо клоуны, либо очевидные слабаки, либо упёртые оппозиционеры-революционеры, которые сами боялись своих идей. С этой статьёй надежда на скорую победу полетела в тартарары.       Бархатов сразу вызвал своего верного пса Аркашу, который отвечал за безопасность местного авторитета. Приказал срочно разобраться с этим Беленьким и с его источниками. А сам метался по дому, не отвечал на звонки, психовал, пытался думать. Уже через три часа Аркаша был с докладом. Вернее, с диктофонной записью, на которой хлюпающий, шмыгающий голос журналиста вещал о том, что папку со старым уголовным делом, подозрительно закрытым и явно указывающим на преступную нечистоплотность кандидата в главы города, ему прислали по почте. Прислали и деньги, чтобы журналист не боялся. Аркаша даже принёс благоразумно сохранённый конверт, на котором стоял штамп родного города, того города, который он намеревался завоевать политически. Бархатов был в ярости: неужели у этого слизняка Голикова хватило пороху трепыхаться против него?       Но ещё через час пожаловал Антон. Михаил Георгиевич не мог не поговорить с молодым человеком. Он его любил. «Славный сынок у Голикова. Горячий, умный, в меру осторожный, в меру рисковый, удача липнет к его рукам. Да и прислушивается ко мне. Все советы ловит и впитывает, не собирается сидеть за рыхлой папенькиной спиной, — думал Бархатов. — Мой Макс был бы таким же. Если бы он был жив… Если бы он был жив…» Антон тоже видел статью в газете, поэтому прибежал к своему наставнику. Нужно было «исправлять ситуацию».       — Дядя Миша, — один на один он его называл как в детстве, — эта информация всплыла в СМИ не от нашей семьи!       — Тоша! А от кого? Твой отец единственный, кто был в курсе. Ему захотелось нае…ть своего друга? Так сейчас самый неподходящий момент, — орал Бархатов.       — Дядя Миша, выслушайте меня. Дело в том, что папка с этим документом была украдена.       — Кем? Что ты мне е…шь уши?       — Давно, больше пяти лет назад. Давидом Борковичем. Он тогда не только пистолет и деньги унёс… но и документы. Мы просто вам не говорили.       — Борковичем?.. — Михаил Георгиевич мгновенно осёкся, голос спустился в хрип. — Тем самым?       — Да. Убийцей вашего сына.       — Но… Но почему вы не сказали это?       — Думали, что всё обойдётся. Искали его.       — Но при этом продолжали меня держать на крючке! Антон… ты меня разочаровываешь. Ладно этот слизняк, но ты? Почему ты меня не предупредил?       — Я… я сам узнал об этом сегодня утром.       — Подожди. Он унёс ещё какие-то документы?       — Финансовые.       — Он ими смог воспользоваться?       — Да.       — Бл..! Антон! Значит, все ваши финансовые гарантии липа?       — Не все!       — Ты не мог не знать. Ты знал и скрывал от меня!       — Нет. Я не знал. Поверьте.       Антон что-то долго и убедительно доказывал, говорил, что дела неплохи, что они заткнут рот газетёнке, что документы-то уже «у них». Бархатов почти поверил, почти успокоился. Умел этот парень его утихомирить и умаслить. Но в груди поселился червь. Он грыз плоть, подбираясь к сердцу ближе и ближе. Имя червя было названо — Давид Боркович. Тот, кто лишил его надежды. Тот, кто отобрал не только старшего, но и младшего сына. Илья не желал возвращаться в родной город, дела было передавать некому.       Михаил Георгиевич ворочался в постели всю ночь. Мысли оплетали ему горло, душили. Он никогда не считал этого мелкого Борковича глупым и слабым. Мальчишка остался без родителей, а тут либо сдохнешь, либо выживешь и станешь сильнее. Как получилось, что он оказался в доме у Голиковых, Бархатов не совсем понял. Он предпочёл всё свалить на тупоумие Юрика. Когда бабка Боркович не взяла денег, он попросил у мэра посодействовать судьбе парнишки: сохранить квартиру, выделить компенсацию посерьёзнее, назначить какое-нибудь содержание… И это всё, что он просил! А тупой Голиков вдруг усыновил пацана, когда у того умерла и бабка. Усыновил, да ещё и терпел его выходки всё это время. Михаил Георгиевич вначале даже думал, что это такой многоходовый шантаж опять готовится, но мэр молчал, про парня не намекал. Более того, этот Давид сдружился с Илюхой, приходил домой к Бархатовым, иногда садился за их обеденный стол и даже приятельствовал с Максом. Это коробило.       Откуда охранник Голиковых узнал тайну гибели родителей этого зверёныша? Может, подслушал? Может, кто-то из органов ляпнул? Может быть, из каких-то других источников? Но он знал, что делает. Парень, узнав правду, стал абсолютно невменяемым, помчался к Максу… К его Максу… Сироту, конечно, жалко, но своя кровь ближе. Он тогда был глупым и отвязным. Тот случай вернул ему сына, Макс стал мудрее, стал держаться отца, вникать в сущность их «семейного дела». И вот зверёныш вырос и…       Сердце стучало как-то неохотно, тяжело. Вся эта история разбередила раны, не давала спать. Бархатов наутро чувствовал себя совсем плохо. А нужно было что-то предпринимать, как-то отвечать общественности. Или снимать кандидатуру. Михаил Георгиевич склонялся к последнему. А с утра опять звонки: все донимают, всем любопытно, всем-то он нужен. Личная секретарша пожаловала чуть ли не к завтраку в постель, примчались оглоеды из штаба, притащили новые буклеты, речь для выступления перед медиками. Помпезно ввалился чёртов стилист сладкой наружности, ведь сегодня вечером встреча с представителями культуры! Там из Москвы артисты приехали, надо соответствовать их бриолину.       Посреди дня он вдруг решил позвонить сыну в Москву. Илья не брал трубку. Никакой стилист не мог скрыть тоску с лица Бархатова и вытравить червя из-под грудины. На фоне приглашённых «звёзд» это было наиболее очевидно. Звёзды оптимистично толкали речи, пели, читали стихи, танцевали. Все московские гости были неизвестны Бархатову: ни смазливая певичка Мальда, ни группа старых, но молодящихся музыкантов с древними песнями о счастье, ни очень модный манекенщик и актёришко Борис Дивов, который смог снять фильм (такой-то юный!), ни наглая, угловатая поэтесса-блогерша с матершинными стихами, ни гранд «Дискотеки девяностых» с единственной, набившей оскомину композицией. Бархатов всех их видел впервые. А они делали вид, что знают «дорогого Михаила и с радостью приехали его поддержать». Худой рыжий мальчик-актёр произнёс короткую проникновенную речь, показал трейлер к своему дебютному фильму, а Бархатову передал пакетик с диском:       — Посмотрите обязательно. Там ещё журнал, где репортаж со съёмок. Я думаю, вас не просто заинтересует, боюсь, о выборах забудете… — самонадеянно сказал московский хлыщ, но улыбнулся тепло и искренне так, что Бархатов даже пообещал «сегодня же взглянуть».       Думал, что вечером заснёт как убитый: день его вымотал, червь изгрыз. Но он ещё раз решил позвонить Илье. В этот раз сын ответил:       — Илья? Как у тебя дела? Когда домой?       — Пап… Я приеду. Мне нужно с тобой поговорить…       — Неужели? Что же такое произошло, что мой сын решил приехать наконец?       — Пап, я тут один фильм посмотрел… Короче, тебе тоже нужно взглянуть.       — Фильм? Сын, ты едешь, чтобы мне фильму показывать?       — Папа, это не просто фильм. Ты выбросишь из головы все свои идеи о выборах.       — Хм… где-то я уже это слышал… Когда приедешь с фильмой?       — Смогу только через неделю.       — Ну, хоть так, — рявкнул Бархатов, он не привык нежничать с сыновьями. — Жду!       После разговора, конечно, стало легче. И Бархатов вспомнил про фильм. Немногочисленная дворня уже улеглась, на улице темень, на столике огромная кружка чая с лимончиком. Ничто не мешает ему насладиться хорошим фильмом. При случае можно будет ввернуть — дескать, смотрел, разобрался, проникся. Михаил Георгиевич медленно, прищуриваясь, потыкал кнопки на пульте, оживляя домашний кинотеатр, ввёл диск, сел поудобнее на диван, надел очки и начал просмотр.       Чай с лимоном остыл. Из кружки не отпили ни разу. И даже когда через два с половиной часа поплыли титры, Бархатов не прекращал смотреть на экран. Его лицо, казалось, окаменело, но глаза были влажными и живыми. С самого первого кадра, где молодой парень, золотой и наглый мажор, устроив безобразную сцену в ресторане такой же золотой и наглой девахе, уселся за руль «лексуса», бесцельно погнал по трассе, выехал на встречку и стал причиной страшной аварии, Бархатов следил, не отрываясь. И не то чтобы кино отличалось оригинальной режиссёрской задумкой или гениальной игрой актёров. Нет. Фильм вполне рядовой, чернушный и даже немного мексиканско-сериальный, со сменой внешности, с документами из Швейцарского банка и с возмездием главному ублюдку. Таких фильмов, наверное, много. Но этот фильм всё же особенный, он там всех узнал: вот Лидка Голикова, вот слизняк Юрик, вот их приёмный сынок Давид, это он сам, его Макс и Илья. Есть ещё много незнакомых персонажей, есть какая-то жизнь вне их города, после самого ужасного эпизода: когда убивают Макса. Нет, не так. Когда ОН убивает Макса. Тот человек, которого он к себе приблизил, обласкал, всему научил. Антон. После этого эпизода Михаил Георгиевич уже не следил за сюжетом, просто смотрел на экран.       Когда экран погас, мужчина ожил. Он вдруг подумал, что в груди у него не червь, а змея. И имя у гада другое, не Давид. Бархатов вспомнил о журнале, он решил посмотреть, кто снимал фильм, откуда сценарий. Но когда он раскрыл журнал, то увидел вложенный файл. Там протоколы с места происшествия. Их два: реальный и подложный. Оригиналы.       Бархатов вспомнил фрагменты из фильма, как главный ублюдок собирался шантажировать Макса, как он практически готовил его устранение с помощью мелкого сироты. Сопоставления, аналогии наскакивали друг на друга в его голове, скреплялись и слеплялись в общую мозаичную картину. Он встал с дивана, вытащил из сундука папиросы, которые он не курил уже семь лет, и задымил. «Значит, всё это время моим врагом был Антон. Это он убил моего сына. Он всегда мне лгал — и когда говорил, что «страдал» от выходок малолетнего сироты, и когда свидетельствовал в деле об убийстве, и даже сейчас, когда говорил о том, что из сейфа пропало только два документа, а он узнал об этом только что! Ведь я всегда знал, что Голиковский сын не промах, что он жесток и опасен. Мне это нравилось в нём. А он не просто убил Макса, он его шантажировал уже тогда, показывая мальчишку, намекая на дело в сейфе. И мой сын решил справиться с проблемой самостоятельно, не отвлекая отца на свои разборки. Справился! Голиков его переиграл, — Бархатов смотрел в тёмное окно и как будто разговаривал с собственным отражением. — Этот рыжий актёр, как там его? Борис. Не случайно приехал сюда. Надо с ним поговорить. Это и есть бежавший Давид, за которым мы все гонялись как сумасшедшие. А его спрятал сам Макс! А может, Голиков и сейчас ведёт со мной игру? Хочет уничтожить меня, раздавить! Если он соврал тогда, то врёт и сейчас. И журналист Беленький получил пакет не от мифического Давида, а от вполне настоящего Антона! Со мной играть нельзя! Я, конечно, немолод и самые сочные деньки позади, но мой сын не останется не отмщённым! Фильм, который смотрел Илья? Нужно было спросить название. Но я уверен, что это тот же фильм. Его сняли для нас. И его снял Боркович».       — Аркаша! — Бархатов крикнул, разрывая густую тишину. Крупный мужчина с татуировками на шее и на руках материализовался из тёмного коридора, словно поджидал. — Нужно найти этого немчика Питера Люгнера. Понял? Есть работа.       Устрашающего вида Аркаша кивнул и скрылся опять в коридоре, но вернулся уже через минуту с ноутбуком в руках, открыл его и проворно стал нажимать по клавиатуре. На экране появились всемирно знакомые разноцветные буковки, а ещё через несколько кликов серая стена какого-то форума. Аватарки и вставленные картинки однозначно определяли говорилку как место встречи сторонников каких-то аркад и шутеров.       — Что писать? — безэмоционально спросил Аркаша.       — Зови его поиграть, добавь, что «срочно».       Аркаша старательно вытыкивал латиницей имя, специально вставляя лишнюю букву, а потом дописал быстро: «Сыграем? Только времени мало. Отзовись».       — Готово, — отрапортовал охранник.       — Подождём, ты поглядывай в течение суток.       — Михаил Георгиевич, спросить хотел. Ведь это тот самый? Который пацан?       — Не думаю, что он пацан. Я никогда его не видел, только слышал. Это менты говорят, что он молодой, но никто толком ничего не знает.       — Мне кажется, что если проблема серьёзная, нужно обращаться к зрелым, опытным людям.       — Кажется — крестись. Репутация у этого стрелка безупречна. И он делает то, что хочет заказчик. Всё! Не до базаров мне!       — Чайку принести?       — Нет. Я буду думать.       И Михаил Георгиевич думал всю ночь. Он курил, просматривал дело, присланное ему в журнале, прочитал ещё раз статью Беленького, достал из незатейливого сейфа документы, погрузился в них, ходил по комнате туда-сюда, рисовал на листочке какие-то стрелочки и даты. Наутро решил позвонить сыну, хотя разница во времени не предвещала адекватных ответов собеседника:       — Илья, это я. Спишь?       — Я не сплю, — неожиданно ответил Бархатов-младший.       — Я посмотрел фильм. — Пауза, которая говорила больше, чем слова. — Ты поверил?       — Да.       — Но доказательства? Всё против этого парня. Его фильм против слов Голикова и прямых улик.       — Тебе нужны улики? Тебе нужны доказательства? Мне нет. Я хочу встретиться с этим актёром — Борисом Дивовым, я поузнавал о нём, мне кажется, что он и есть Давид.       — Он в городе. И он лично мне передал фильм.       — Как долго он там будет? Я прилечу! Я сам с ним поговорю!       — Хорошо, я узнаю, позвоню тебе. Значит, ты уверен, что всё было именно так…       — Уверен, я всегда тебе говорил, что Голиков не должен быть рядом. Ты не слушал меня.       — Я это исправлю, сын.       Бархатов славился тем, что никогда не порол горячку, не принимал поспешных решений, не кидался в аффекте на врагов, всегда оставлял себе время обдумать. Возможно, именно поэтому, имея немалый криминальный опыт, он ни разу не привлекался к судопроизводству. Только будучи несовершеннолетним был пойман на воровстве, просидел два часа в кутузке и с позором водворён домой. Именно тогда отец сказал ему: «Не умеешь — не берись! Поручи другому». Этому принципу Михаил и следовал всю жизнь. Что он умел? Руководить, организовывать, планировать, анализировать, договариваться. Он стратег. Но никогда лично не работал, не грабил, не делал фальшивые документы, не продавал наркотики, не убивал. И даже чай не заваривал. Ибо это умеет кто-то лучше, чем он. Вот и сейчас он только думал, расписывая роли для других.       Утром Аркаша сказал, что пришёл ответ с форума. «Сыграем. У тебя есть обновление?» Бархатов велел написать: «Играем старую версию». Он вытащил из сейфа ещё один телефон и включил его. Приказал ехать в избирательную комиссию. Там он написал заявление о снятии своей кандидатуры с выборов. Не ответил ни на один истеричный вопрос чиновников и своих помощников. А потом сразу направился в гостиницу «Ривьера», где остановилось большинство артистов вчерашнего фальшивого представления.       Поднялся на третий этаж, постучал в номер 303. Михаилу Георгиевичу даже показалось сначала, что он не туда попал — он не узнал парня. Сонный, нечёсаный, в трусах, завёрнутый в простыню, он был совсем не похож на того богемного везунчика с задранным подбородком, что вчера так складно рекламировал фильм и его, Бархатова, как кандидата в мэры.       — О! Вы всё-таки посмотрели? — вместо приветствия сказало растрёпанное нечто, открывшее дверь. — Проходите. Видимо, появились вопросы.       И Бархатову пришлось зайти и стать свидетелем, как парень быстро преобразился: натянул брюки, накинул серую рубашку, сделал хвостик и умылся. Рыжий актёр уселся напротив Бархатова на журнальный столик, заказал по внутреннему телефону два кофе и сказал:       — Будем знакомиться?       — Давид? — осторожно спросил Бархатов.       — Давид.       — Я хочу теперь всё услышать от тебя.       — Вряд ли я сообщу вам что-то новое. Вы всё видели.       — Почему ты молчал столько лет?       — А если бы я к вам пришёл, вы бы мне поверили? Выслушали? Тем более вы же видели в фильме — я не читал документы. Я их спрятал, надеясь сообщить позже Максу, где они лежат. И ещё я понимал, что Голиков меня ищет. Я просто прятался, выживал, пытался состояться.       — А сейчас?       — А сейчас у меня есть возможность, чтобы…       — Отомстить.       В кармане у Бархатова зазвенел телефон. Он посмотрел на экранчик — незнакомый номер.       — Алло.       — Готов сыграть. Старый пароль?       — Андрис Берзиньш*.       — Место твой город?       — Да.       — Охрана есть?       — Да.       — Сроки важны?       — Хочу, чтобы быстро.       — Будут условия?       — Да. Я хочу, чтобы игрок был человеком с определённой внешностью. Я вышлю фотографию. Это внешность мальчишки. Возможно это устроить?       — Ты хочешь, чтобы объект видел и узнал игрока?       — Да.       — Интересно. Записывай ящик, высылай инфу на объект и на игрока. Сегодня. Завтра ящика не будет. Перезвоню завтра. Ящик: латинские буквы, без пробелов Lugner14@gmail...       Разговор оборвался. Борис слушал внимательно, понимая, что сейчас происходит именно то, к чему он стремился всё время. Слушал и не понимал, где тот триумф от неизбежности возмездия? Он же осознавал, что стал свидетелем заказа на того человека, которого он ненавидел и боялся. Вот оно — реальное правосудие, очистительная месть, но от этого никакой радости, никакого удовлетворения. Он, копаясь в собственных чувствах, даже не понял, зачем Бархатов его спросил:       — Где взять твою фотографию до побега?       — У Ильи должна быть… — бездумно ответил Давид-Борис. Он подумал, что покой и довольство придут позже, когда сатисфакция свершится…»       Матвей Архаров захлопнул книгу. В отличие от своего литературного двойника он не стал впадать в шоковое состояние. Никакого червя или тем более змеи в груди не появилось. Наоборот, Матвей Григорьевич почувствовал себя молодым и сильным. Он прищурил один глаз, как будто целился, оскалил зубы, а правой рукой стал барабанить бравурный ритм по подлокотнику кресла.       — Ожидать от мести удовлетворения — это глупо. Ты не вернёшь себе невинность, не забудешь боль и унижения, я не верну себе сына, не прощу себе того, что стал партнёром и наставником его убийцы. Но это не значит, что нужно оставить всё как есть, — Матвей Григорьевич говорил, смотря на кого-то невидимого, говорил спокойным менторско-отеческим тоном. — Интересная идея, что киллер примет вид того человека, которого обидели... Хм... Что ж... Когда-то я действительно обещал, что позабочусь о тебе. Наверное, настало время выполнить обещание?       Мужчина легко встал (никаких старческих оханий и натуги), взял с комода телефон и, невзирая на то, что было всего пять утра, набрал номер. После долгих гудков произнёс:       — Это Архаров. Меня интересует писатель Эс Безуглый. Я хочу с ним встретиться. Завтра же. Нет сегодня. Понятно? Делайте!       ***       Андрон Анатольевич Горинов в скромном на первый взгляд костюме, с позолоченным знаком города на шее и с приклеенной улыбкой на измученном церемониями лице вошёл в кабинет мэра. Все провожатые остались вне «святая святых» городской администрации, оставляя «право первой ночи» вновь избранному градоначальнику. Церемония инаугурации благополучно разрешилась новым мэром, скучными репортажами и многочисленными обсуждениями нарядов всех приглашённых околовластных особей. Теперь он — официальный хозяин города. Позади все эти идиотские метания, сражения с несуществующими врагами, лживые выражения лица, подготовленные аплодисменты, глубокомысленные и пустые речи и бла-бла-бла.       Андрон прислонился к двери и выдохнул. Вот он, кабинет, который столько лет занимал его отец, а теперь он, самый молодой мэр государства, будет нести здесь службу. «Вот, блядь, центральная сидушка для слуги народа!» — весело и одновременно устало подумал Андрон. В углу флаг, над креслом герб, на тяжёлом, незыблемом, как гора Сион, письменном столе малахитовые приспособы для письма и пресс-папье, на стене ненавистные морды отцов-основателей города. Среди портретов есть и лик отца-основателя нынешнего мэра. На длинном переговорном столе в разнокалиберных вазах цветы от благожелателей, тут же несколько бутылок с дорогим алкоголем, к одному из стульев прислонилась картина, изображающая московский кремль в предрассветной полудрёме. Это всё подарки в честь победы на выборах, первый вклад подсуетившихся в мэрское расположение. Андрон оглядел всё это великолепие и презрительно хмыкнул — вспомнил, как одаривали. Только один человек ничего не подарил, а сухо по-отечески пожал руку и лаконично сказал: «Ты достоин». Это Матвей Григорьевич.       Горинов не ожидал, что он приедет его поздравить. В последнюю суматошную неделю его партнёр и конкурент где-то пропадал, даже проскальзывала мысль, что Архаров обиделся, переживает свою неудачу. Но Андрон знал Матвея Григорьевича: тот не мог обидеться, просто были более важные дела, да и не хотел мешаться под ногами молодого и удачливого. Поэтому, когда Архаров пришёл и поздравил, было приятно, даже камень с плеч упал. Один камень. Ведь была ещё одна тяжесть, что не давала вполне насладиться победой и триумфом. Это сучонок.       Всю неделю Андрон его не трогал: было не до игрищ. Приносил ему еды, пикировался колкостями, дважды пытался остаться с ним. Но вчера, как только объявили результаты голосования, как только закончились эти громкоголосое «виват» и многоликое «поздравляю», как только он выжал из себя весь запас слов и приготовленных эмоций для интервью, Андрону захотелось быть собой. И только один человек его понимал, знал и устраивал в этом плане. Отец в дорогой клинике рядом с такими же полуживыми почётными пенсионерами, маман в каком-то ашраме в Гималаях — у неё очередное увлечение самоусовершенствованием, — друзей нет, партнёры зачастую жлобы. Кто остаётся? Наречённый братик. С ним Андрон не собирался себя сдерживать, чего стесняться своих садистских наклонностей? Сучонок ведь давно в курсе.       Какая-то ерунда произошла вчера. Горинов не понял, как это всё случилось, оправдывал себя, что, дескать, мелкий сам виноват: сопротивлялся слишком рьяно, знал ведь, что эта борьба сносит крышу и херит тормоза. Сегодня с утра Андрон даже подумал, что рыжик мёртв. Испугался, оттирал кровь, перематывал руку, прикладывал ухо к сердцу, разлеплял веки, давал пощёчины, пытался пробудить нашатырём. Когда слабые признаки жизни всё-таки появились, он решил, что «пацан живуч как таракан», и унёс его вниз, в подвал, чтобы никто не наткнулся. Но тяжёлый камень всё равно давил внутри, не давал насладиться всласть пафосом момента. Жив ли ещё сучонок? Не хотелось, чтобы сдох: во-первых, Андрон кайфовал рядом с мелким, во-вторых, придётся придумывать что-то для настырного караульщика.       А у Безуглого какая-то чуйка сработала. Долбил утром в ворота, орал, требовал Давида. Андрон смотрел на несчастного с балкона и улыбался, в то время как причина этого жалкого пикета в непотребном виде находилась у него за спиной, в постели. Охрана Безуглого выгнала.       Горинов прошёлся по кабинету, открыл-закрыл некоторые ящики, заглянул в полупустой сейф, где торжественно восседала печать главы администрации города, провёл пальцами по аппарату внутренней связи, захватил со стола коньяк и распечатал бутылку. Жадно отпил глоток, ослабил галстук. Сел в кресло мэра. Ткнул в зелёную кнопочку (он прекрасно помнил, как управляться с этим аппаратом):       — Элла Геннадьевна, будьте добры, кофе. Я люблю… покрепче.       Андрон отвалился на спинку кресла и стал крутиться на нём, мыча какую-то популярную мелодию. Зазвонил телефон. Молодой мэр посмотрел на экранчик и хмыкнул.       — Алло, я весь у аппарата.       — Вышли все сроки, наша мать должна вернуться.       — Что же вы кудахчете без повода? Я обещал, значит вернётся. Сегодня заканчивается её путёвка в одном чудесном башкирском санатории «Янгантау». Уточните по телефону этого санатория. Узнайте, чем она выехала, и встречайте.       — Без обмана?       — Звоните и узнавайте! Но… не забывайте, что Давид у меня. Он мой залог. И вообще, валите из города. Своего братца забери от моего дома, он уже всех там задрал!       — Нужно поговорить с Давидом.       — Невозможно. Нечего с ним говорить.       — Он жив?       — Жив и счастлив.       — Сомнительно.       — Пока вы молчите и далеко от меня, он жив и счастлив.       — Если мать не приедет сегодня, тебе несдобровать!       — Ну и угрозы! А так сдобровать… Всё, збогем**!       — Прощай!       Андрона выбесил этот разговор с писателем-выпендрёжником. Хорошо, что пожилая секретарша, пережившая трёх мэров, принесла новому господину чашку кофе и шоколадную плитку. Чудесный напиток разгладил намерения Горинова сорвать на ком-нибудь злость. Он даже достал планинг и стал записывать те дела, которые считал срочными: «Нахер всех в комитете по землепользованию», «Обещал хороший телик библиотеке», «Предложить чё-нить Архарову», «Сесть за бюджет», «Узнать у Архарова про врача для с.», «Сменить шофёра»… Планинг обрастал заметками стремительно, кое-где вместо слов были какие-то значки и рожицы.       За этот рабочий день Андрон успел выбросить содержимое полупустых ящиков стола, оставив только пару ведомостей, тетрадь учёта проверки электронного оборудования, список служб администрации с внешними и внутренними телефонами. Через час «работы», через три звонка из соседних регионов, через ещё три чашки кофе он захотел в туалет. Бывает даже с мэрами. Беда только, что сие заведение не уготовано только для царственной особы. Нужно идти на этаж. И он пошёл.       Туалет на этом этаже, конечно же, цивильный, выложенный чёрным кафелем, оборудованный итальянской сантехникой, подсвеченный инопланетными лучами, чтобы все грязные дела совершались загадочней и романтичнее, при звёздах. Предыдущий мэр, видимо, страдал недержанием. На ремонт туалета выделил денег больше, чем на дворец пионеров. Ну и результат соответственный. Даже Андрон, не избалованный вокзальными запашистыми сортирами, считал подобный дворец мочеиспускания абсурдным излишеством. Он заперся в одной из двух кабинок и сразу услышал, что из второго отсека кто-то вышел. «Наверное, уборщица», — подумал Горинов, так как на дверце той кабинки висело объявление «Не работает».       Выйдя из кабинки, Горинов с удивлением обнаружил около раковины вовсе не уборщицу. Там умывался парень. И не то что сам факт испугал Андрона, туалет-то не личный, его испугал сам парень. По спине и заднице видно, что молод, одет в драные джинсы, кожаную куртку болотного цвета с красной звездой на спине. Эта куртка была знакома Горинову, спутать её нельзя было ни с чем, слишком уникальна. Это узнавание ввело новоявленного мэра в ступор, он застыл, уставившись в этот советский символ, выпал из своего времени. Но в дальнейшем всё оказалось ещё невероятнее и страшнее: парень выключил воду и разогнулся. В зеркале Андрон увидел его лицо. Чёрные волосы в продуманном беспорядке, тёмные масляные глаза, крупный, немного хищный нос, тонкие губы с ехидным разрезом рта, брови вразлёт. И главное — на шее, ниже правого уха маленькая татуировка — паук. Андрон издал какой-то хрип, схватился за горло и выдавил:       — Макс? — получилось сипение, Горинов непроизвольно отступил назад.       Человек у зеркала развернулся. Улыбнулся почти ангельски, почти как старый добрый друг:       — Я за тобой. Тебя там заждались.       — Макс? Ты же мёртв…       — Да. Ты тоже! — И только тогда Андрон заметил, что в правой руке у мёртвого Макса пистолет с длинным глушителем на носу. Удивления было больше, чем испуга. Парень быстро вскинул руку и в упор выстрелил. Точно между бровей. Прямо в самый центр этого извращённого ума так, чтобы дать выход теснящимся в голове грандиозным планам и циничным теориям. Пуля впечатала голову в чёрный кафель, и тело Андрона классически мягко сползло вниз, на зеркальный пол. Взгляд мгновенно заморозился, но выражение лица по-прежнему было изумлённым.       Убийца хладнокровно подошёл к телу, подхватил за подмышки, оттащил в кабинку, на которой было написано «Не работает», и усадил на унитаз, прислонив к стенке. Взял сумку, что была припрятана здесь же, вытащил оттуда бумаги с номерами швейцарских счетов, завернул «Глок-18» в эту бумагу и положил оружие на колени трупу. Из сумки же вытащил рыжий парик длинных кудрей и синий халат-униформу для технического персонала, принятый в здании администрации города. Снял куртку, завернул в плотный рулончик, уложил в сумку, туда же кинул перчатку с правой руки. Накинул халат и парик, вышел из кабинки и плотно прикрыл дверь. Достал из кармана халата тряпочку, стёр паука с шеи, прошёлся тряпицей по вентилю крана и ручке туалетной кабинки. Вытащил тюбик губной помады ярко-красного цвета и поверх тонких губ старательно нарисовал пухлые контуры. Подмигнул отражению в зеркале. Увидел там еле заметный на чёрном фоне кровяной подтёк на противоположной стене. Решил не стирать. Подхватил в руку ведро, запихал на дно сумку, сверху положил яркий флакон чистящего средства и губку, ссутулился и, держась тряпицей за ручку, вышел вон.       Элла Геннадьевна со своего рабочего места увидела, как пьянчужка Маринка, которая безобразно мыла этаж, вышла из уборной и пошаркала в конец коридора к лестнице — видимо, к своей подружке с четвёртого этажа. Сейчас пойдут курить. Элла Геннадьевна желчно хихикнула про себя, вспомнив, что Маринка как-то изливалась своими идеями по соблазнению молоденького мэра. Секретарша стала ожидать, как этот самый мэр сейчас раздражённо вылетит из туалета. Но он, видимо, оказался сдержанней, не вылетал.       А псевдо-Маринка спокойно дошла до лестничной площадки, миновала три пролёта вниз, зашла в женский туалет, закрыла дверь на щеколду поставила ведро в угол, обтёрла тряпкой. Вытащила сумку. Сняла синий халат и повесила на крючок. Из сумки достала перчатки и уже в них открыла окно. Теперь совсем быстро: щеколда открывается, а убийца легко, как обезьяна, с подоконника перелезает на выступ здания, прикрывает раму, делает несколько осторожных шажков, держась за кровельный фартук окна, прыгает, цепляется за пожарную лестницу одной рукой и летит вниз — на аккуратный газон заднего двора «белого дома». Отряхнулся и спокойно потопал прочь, насвистывая незатейливую мелодию, которую совсем недавно напевал Андрон Горинов. ____________________       * президент Латвии.       * * «прощайте» по-чешски.