***
Это зрелище было прекрасным, ты не находишь? Все эти искры, лучи света — аж дух захватывает!
Рюуль прижалась позвонками голой спины к холодной ванне, согнулась почти напополам, словно сломанная соломинка. Кожа обтягивала каждую косточку, вырисовывала отвратительные волдыри вдоль позвоночника. По плечам катилась вода, холодная настолько, что каждая капля вовсе и не капля — иголка, вгоняемая под белое, выцветшее полотно, которым Рюуль прикрывала кости.Волшебно быть тобой. Дорогие люди страдают из-за тебя, дохнут, как мухи, но заметь, это всегда выглядит невероятно эффектно
Рюуль глядела на руки, распластанные возле ступней по дну ванной. Она глядела на то, как пальцы, обгрызенные до мяса, с гнойниками в уголках ногтей, дрожали, словно так и надо. Так и должно быть. Они всегда так дёргались, разве нет? Когда она доставала таблетки из маленькой баночки, когда держала в руке острое лезвие, прежде чем впервые провести им. Когда поддерживала беспомощно болтающуюся голову Рикки… Да, тогда они тряслись особенно сильно. Рикки всегда была её маленьким солнцем, светившем в лицо поздней ночью с тусклого экрана телефона. Она была тем солнцем, которое звонило ей в день её рождения и поздравляло на кривом немецком с самым ужасным на всем белом свете акцентом, но эти поздравления навсегда останутся самыми лучшими. Она та, кто отправляла Рюуль по почте наклейки с котятами, просто потому что те напоминали ей немку. Она всегда говорила невероятного много, тараторила как пулемётная очередь, но сразу смолкала, стоило ей заметить, как Рюуль на экране ноутбука приоткрывает рот, чтобы что-то сказать. Она всегда тянула к ней руки помощи, сколько бы раз не была отвергнута. Она улыбалась ей, даже когда через камеру на лице проступал плохо закрашенный синяк и говорила, что все будет хорошо. И Рюуль, потерянная девчонка, разучившаяся видеть хорошее, верила ей. Слепо и наивно, словно малое дитя. Она видела разбитые руки и губы подруги, видела слезы, стоящие в глазах, но все равно верила той, ещё живой частью её души, в которой когда-то давно поселилась рыжая полукровка из Японии. Она ткнулась носом в колени, зажмурила усталые веки, истерзанные кошмарами и бессонными ночами, и попыталась вспомнить, как выглядит Рикки. Её россыпь веснушек по утру, которые она упорно закрашивала косметикой на лице, но не могла скрыть на руках и ногах. Её глаза с длинными ресницами, которые говорили за Рикки больше, чем она сама, и которые лгали богам лучше её рта. Рыжие волосы, тонкие красноватые губы, и сильные, но мягкие руки. Рюуль всегда было плевать на мозоли и грубые подушечки пальцев, ведь руки Рикки все равно всегда были нежными, потому что именно так касались её — аккуратно и с любовью, такой, которую невозможно выразить словами, сколько бы раз рыжая не пыталась этого сделать. И Рюуль вспоминала это, а потом давилась воздухом, когда улыбающееся лицо подруги сменилось на её тело, обсыпанное белой пылью штукатурки. Мерный стук капель прервал удар костлявыми пальцами по дну ванной и больной вой, пронзительный и тонкий. Рюуль скривила губы в отвратительной гримасе, поджала их, закусила, стараясь сдержать ту боль, что копошится в груди, чтобы не дать себе облегчения от усталости. По подбородку протянулась красная лента крови.Ты лжешь
— З-заткнись… — голос дрожал, как натянутая тетива. Усталый и бесцветный, как и вся Рюуль, — Оставь меня в покое.Вспомни её лицо. Оно было совсем не таким
Рюуль зажмурилась до боли в глазах, надеясь, что мерзкий голос в голове так и останется просто голосом, который со временем оставит её в покое. Но вместо того, чтобы сопротивляться, она подчинилась. Подчинилась и захлебнулась собственными слезами, видя черные пальцы и ногти, видя черные губы и лицо, обожженные светлые кончики ресниц, застывшие в красивых кудрях комки оплавленных волос. Когда в нос ударил запах гари, Рюуль резко согнуло и скрутило в бортики ослабшими пальцами, когда её вывернуло под ноги желчью вперемешку с водой.Это ты с ней сотворила
Вкус желчи отвратителен. Он въедался в щеки и язык, разъедал губы и, как бы Рюуль не отплевывалась, — она не могла от него избавиться.Ты виновата в том, что она сейчас такая
Глаза застлали слезы, а Вагнер без сил опустила голову. Вода немного окрасилась в красный. Она разбила лоб о металлическую обшивку слива.Ты монстр и никакая кровь этого не искупит
Но Рюуль уже не слышала. Не слышала, потому что пальцы коснулись края бритвы.***
Аид сидел в классе и осматривал ряды парт. Пустовала парта Рикки, которая лежала в лазарете. Пустовала парта Бальдера, который, кажется, прописался возле койки японки, несмотря на то, что посетителей к ней совсем не пускают. Пустовала парта Локи, который каждый раз шёл за другом, чтобы поддержать его, как только тот выйдет из белых дверей. По той же причине пустовало и место Тора. Но самое главное для Аида, это пустая парта Рюуль. Главное, не потому, что он беспокоился о высокомерной-холодной-королеве Вагнер, а потому что о ней беспокоился Аполлон. Поникший и потускневший, словно готовое вот-вот умереть солнце, он день ото дня приходил на уроки лишь для того, чтобы только-только переступив порог — с надеждой взглянуть на одинокий стол и грустным сесть за свое место, потому что её там нет. И Аид не понимал этого. Рюуль похуистка. Нет адекватного слова, которое бы её описало. Ей плевать на всех, кроме собственных страданий и Рикки, что просто само по себе отвратительно. Люди из года в год проходят через боль, но как Рюуль закрываются не многие. И как правило, умирают они одни, а их разложившийся труп достают из квартиры, только когда уже запах гнили мешает соседям нормально жить. Это страшно. За что можно так сильно себя ненавидеть, что даже смерть тебя не пугает? Когда очередной урок закончился, помрачневший Тот даже не прикрикнул на них ни разу и не назвал кретинами. Он просто вышел и быстро зашагал в сторону больничного крыла, бросив лишь тихое «я опоздаю» перед тем, как скрыться в дверном проёме. К Рикки не пускали посетителей, кроме Бальдера. Как только Хрингхорни узнал, что она в больничном крыле, он вихрем ворвался туда и только чудом Тор с Локи смогли его удержать, чтобы он не прибил Тота, который не пускал его в палату. Все знали, что между ним и Рикки что-то есть, но чтобы кидаться на преподавателя с кулаками… Он сам на себя не был похож. В конечном итоге Тот сдался и разрешил парню проведывать подругу, однако вместо этого Бальдер там буквально поселился, изо дня в день ночуя то на одном стуле, то на другом. Прошло уже четыре дня с инцидента, но никто так и не узнал, что же произошло на самом деле. Локи лишь закидывал руки за голову и беспечно пожимал плечами, повторяя из раза в раз «я не знаю, что видел». Он не признался даже скандинавам, что говорило только об одном — ему важно, чтобы это оставалось в тайне. Правда тайну случившегося, как и свои синяки на лице, скрывал не только он. Аполлон каждый раз вжимал голову в плечи, стоило Локи взглянуть на него, словно боялся чего-то. Он избегал бога, прячась за углами в коридорах, нарезал круги через этажи до класса, чтобы обойти Лаватейна стороной, и это было крайне странно. Обычно дружелюбный и весёлый Аполлон, кидающийся каждому на шею разительно отличался от себя самого, когда дело касалось скандинава. Это просто не в его характере. Что же приключилось между ними? Когда Агана Белеа в очередной раз очень тяжело вздохнул, бросая взгляд на парту Рюуль, Аид не выдержал. Он вышел из класса, отмазавшись от Диониса перекусом в одиночестве. И хотя бог виноделия ему не поверил, все же не решился расспрашивать, решив, что Аполлону он нужнее. Добраться до женского общежития вышло без труда. Богу на пути даже ни один дух не попался, который попытался бы увязаться следом или расспросить, куда мужчина собирается. Найти нужную комнату так же вышло до безобразия легко — лишь одни окна были завешаны плотными шторами тёмно-коричневого цвета. Стоя перед дверью, Аидонеус набрался смелости, прежде чем постучать костяшками по темной древесине, однако стоило ему слегка ударить, как тихий коридор наполнился протяжным скрипом. Какого черта? Дверь была открыта? Рюуль забыла запереть её, или она уже ждала кого-то? Как только Аид делает шаг, переступая порог, все сразу становится ясно. Это не комната, это склеп. Полный ледяного осеннего воздуха, коридор тонул во мраке и лишь слабый свет из окна, почти рассеявшийся, окрашивал черную ткань штор в цвет темного шоколада — горького и противного. По коже пробежал лихой холодок с дрожью и мурашками. От него немели кончики пальцев на руках и ногах, так что бог не снял обуви. Шаг, вперёд, ещё один. Чего тут бояться? Каблуки стучали по голому деревянному полу, отдаваясь одиноким эхом от стен, падая прямо на темные вьющиеся волосы, громыхая в ушах. Словно воздух стоял на месте и малейшее его колебание отдавалось громким басом в голове. Стены, кажется, становились меньше, светлая коробка обхватывала его тело. Кончики пальцев дрожали и болели. Шаг, шаг. Почему ему страшно? Шаг, шаг. Зачем он вообще сюда пришел? Может стоит уйти? Нет, надо идти. Это ради Аполлона, племяннику будет спокойнее, если он будет знать, что с Рюуль все в порядке. Шаг. Боль. Страх. Пальцы впились в косяк. Тяжело дышать, больно. Словно глотаешь гвозди. Вдыхаешь молотое в блестящую крошку стекло. Больно. Аид схватился за грудь и тихо зарычал. Отвратительно. Что это? Он поднял глаза на постель Рикки. В пятнистых простынях была запутана Рюуль. Она покачивалась и грызла ногти, откусывала кожу, всасывала гной, и давилась им. Она тряслась, впивалась пальцами в кожу, рисуя на ней уродливые красные узоры. Его тошнило от неё. Её от себя тоже. Он сделал шаг, а она вскинула голову. И глаза пустые, больные, их хотелось выдавить, размозжить между пальцами, чтобы не видеть. Простынь, в которую была закутана Рюуль, изначально была белая.***
— Давай, открой ротик, летит самолётик! Ааааа… — У меня есть ещё одна рабочая рука, Локи, и она не слабее правой. Так что отдай сироп и таблетки. — Ты зануда, рыжая. Рикки фыркнула и взяла ложку в руку, за раз проглатывая странную зелёного цвета жидкость, на вкус не менее приятную, чем тухлое яйцо, которое она в школе ела на спор — что приятно, после жижи хотя бы не тошнит. Тот потчевал её этим варевом каждый день, но когда девушка спросила что это за штука и из чего она, бог выдал короткое «лучше тебе не знать». С тех пор зелёная жижа стала «сиропом», а твердые гранулы, похожие на небольшие камешки или кристаллы, которые на удивление легко разгрызались — таблетками. Повязки с мазями менялись часто и ужасно пахли травами, так, что даже глаза слезились. День сменялся новым, все плыло, медленно тянулось, словно густой мед с ложки. И во всем этом чувствовалась скука и усталость. Рыжей надоели белые простыни, надоела мертвецкая тишина в больничном крыле и надоел Тот, запрещающий буквально все. Двигаться нельзя, повредишь заживающую кожу. Улыбаться и говорить нельзя, себе сделаешь хуже. Нельзя есть мясо, только супы и каши, хорошо, что хоть не через трубочку. Однако Бальдер, судя по всему, находил это весьма занимательным — он с азартом ребенка выдумывал новые способы развлечь японку, а для общения принес ей толстую тетрадь и ручки. И по началу Рикки действительно так общалась с ним, но ей очень быстро это надоело: писала она дольше, чем говорил Бальдер, так что в тетради стали появляться скупые заметки для себя на будущее. Отметить свой день рождения с богами. Приобрести намордник для Локи, можно и кляп — главное чтоб молчал. Сложить из оригами столько журавлей, чтобы из них можно было сделать гирлянду. Объединившись клубами, выпустить газету, чтобы показать Тоту, что они могут работать в команде. Устроить спортивные состязания или любые другие конкурсы. Заняться садоводством или просто начать выращивать растения в плошках в комнате. Особенно последнее Рюуль бы оценила, но Рикки старалась об этом не думать. С момента пробуждения она ни разу не получила ни единой весточки от Рюуль. Ничего. И если честно, это задевало рыжую. Она очень сильно беспокоилась о подруге, ведь Локи сказал, что она не появлялась в школе, хотя Аид и заверил всех, что она просто приболела. Но Рикки знает Рюуль так хорошо, что ей самой от этого страшно. Она хорошо знает ту Рюуль, которая ходит в школу с температурой до тех пор, пока не начнет падать в обмороки. Она хорошо знает ту Рюуль, которая приходит изо дня в день в больничное крыло к Тоту, и возвращается от него с блестящими пузырьками и гремящими коробочками. Но она совсем не знает ту Рюуль, которая не ходит за лекарствами и снотворным каждые двадцать четыре часа и по собственному желанию остаётся дома лечиться, отказавшись от послеурочных часов в кружке, несмотря на то, что готова рисовать, даже оказавшись при смерти. И потому Рикки знала, что Аид врал. Локи сел на противно скрипнувший стул и со скукой посмотрел на дверь. — Спасибо, что попросила его уйти. Он уже с неделю нормально не спал. Рикки подняла голову на бога и немного улыбнулась. Бальдер с момента её попадания сюда — не отходил от неё ни на шаг. Девушка бы так и не знала об этом, если бы не его ссора с Локи и Тором — они очень беспокоились о состоянии друга и попросили того хотя бы нормально поесть и отоспаться. К сожалению, он упорно их не слушал, пока Рикки не решила вмешаться. — Бальдер, — бог тут же обернулся на все ещё хриплый, но чуть окрепший со днями голос, — послушай их, пожалуйста. Они твои друзья, не враги, и они просто волнуются за тебя как и я. Прошу, не делай им больно и не заставляй их волноваться. Люди заботятся о тех, кто их окружает. — Если бы я узнала об этом раньше, я бы давно заперлась, и не пускала бы его, пока он не поест и поспит. Локи чуть улыбнулся и, развалившись на стуле, так что тот заскрипел ещё жалобнее, принялся рыться в карманах толстовки, вероятно ища сладкое. — Не обольщайся. Я все ещё помню, как ты едва не набила мне лицо, так что ты мне не нравишься, как и влияние, которое ты оказываешь на Бальдера. Он слушает только тебя. Это бесит. — Ну, а я все ещё помню, что ты в течение шести месяцев творил с Рюуль, так что ты тоже мне особо не нравишься. Их взгляды пересеклись и время замерло между ними. Холодные и далёкие серые льды снежного края и море, такое же холодное, омывающее берега промерзлой земли. Они разные, и в то же время так похожи. Они оба это понимали, и потому этот короткий миг для них — бесконечен. Ворвался ветер, а вместе с ним занавески подлетели высоко вверх. — Тогда мы с тобой НЕдрузья? Голос почти потонул в диком свисте ветра, влетающем в окно, но его все равно было слышно. Рыжая улыбнулась и подняла руку, завернутую в белые доспехи бинтов. Лаватейн же почти засмеялся, а затем легко ударил тыльной стороной ладони о её. — НЕдрузья. Дверь распахнулась воистину неожиданно, заставая ребят врасплох. Сланцы с толстой тяжёлой подошвой очень странно звучали по кафелю. Прежде чем из-за открытой двери показалась копна синих волос, торчащих ежиком, Рикки уже начала улыбаться, усаживаясь на кровати поудобнее. — Хэй, рыжая, Тот пустил нас посмотреть на цирк калек. — То-то я гляжу ты уже здесь — собственное представление пропускать нельзя. Широко улыбающийся Такеру притащил в руке корзинку с самыми разными фруктами, начиная от банальных апельсинов и яблок, и заканчивая манго. Откуда он вообще взял манго?! Цукито робко проследовал за братом, останавливаясь где-то возле белой тумбочки. — Приветствую тебя, Рикони Нисида. Девушка расплывается в новой, слабой улыбке. — Не волнуйся, Цукито, я уже иду на поправку. — Да, Тот так и сказал, когда упомянул, что ты валяешься без сознания, как ветошь, — замахнувшись, Тоцука с добродушным смешком хлопнул по забинтованной руке, лежащей на одеяле. На палату раздался сдавленный девичий визг, — Черт, рыжая, прости, я не хотел! Я просто…. — Ну ты и болван, коротышка. Я бы даже сказал «болванище». — Заткнись, пятнистый! — Ты правда болван, Такеру. — И ты туда же! Но все распри прекратились в один миг, когда по комнате прокатился радостный смех. Три пары глаз уставились на смеющуюся Рикки, словно на умалишенную. Вытянув в сторону ребят руки, она сказала: — Я очень сильно по вам скучала. И когда Такеру с Цукито обняли её, Рикки уже не чувствовала себя такой одинокой в этих четырех стенах. Но не все моменты единения длятся долго — Локи, решив воспользоваться ситуацией, прямо на глазах Рикки задрал рукав кофты и посмотрел на пустое запястье. — О, надо же, который час! Я же обещал Тору, что встречусь с ним, он не знает, что я заменяю Бальдера. Какой кошмаааар, — встав, со стула, трикстер закинул руки за голову, — Эй, Цукито, не прогуляешься со мной? На лице Такеру отразилась высокомерность, ему не свойственная: он точно знал, что Цукито не оставит его и уж тем более не пойдет никуда с дуро-Лаватейном. Только бог моря раскрыл рот, как вдруг справа раздалось: — Да, Локи Лаватейн, я прогуляюсь с тобой. Мне надо сделать домашние задания, я очень долго их откладывал. Лицо Тоцуки было сложно передать словами, да и, если честно, Рикки не особо его видела, но щекой ощущала взрывной коктейль из непонимания, шока и недовольства. — Эээй, какого черта, куда вы собрались? — Нууу… я устал сидеть с рыжей, она мне надоела, — под смешливое фырканье с кровати, Локи продолжил, — Так что я пойду и прогуляюсь. — А я не сделал задания, заданные на дом. Я должен выполнить их, иначе я провалюсь в школе завтра. — Но… но…. — Ты его уже выполнил, Такеру. У тебя нет дел. Твоя инициатива лично проследить за состоянием здоровья Рикони Нисиды очень меня радует. Ни для кого ни секрет, что после случившегося в лесу на пикнике, между Рикки и Такеру выстроилась стена — они не могли начать общаться как раньше, по непонятным всем вокруг причинам. Непонятным даже им самим. Да, они шутили как раньше и ругались как раньше, но каждый из них, почему-то, всегда был себе на уме. И это было так странно, ведь казалось, эти двое сошлись друг с другом с самых первых секунд, как только встретились. Сначала было странно, что самый недружелюбный бог на свете сдружился с улыбчивой и самой активной человеческой девчонкой, которая стремилась постоянно кружиться в делах, как волчок. Теперь же было странно то, что они отдалились друг от друга. Стали меньше времени проводить вместе, иногда отводили взгляды во время разговоров и переводили темы даже как-то слишком резко. Они не понимали друг друга. Так что когда Цукито и Локи вышли, закрывая за собой дверь, в комнате повисла очень неловкая тишина. Такеру сел на скрипящий стул и этот звук, единственный в палате, резал по уху ножом. Ни ей, ни ему не нравится то, что между ними. Они не знали, откуда это взялось и что это вообще, не знали, что с этим делать. Странное «это» начало бесить их почти одновременно, но первым открыл рот, как ни странно, Такеру. — Вижу, твоему лицу уже лучше. Бальдер говорил, что ты вся в бинтах тут лежишь. Рикки потянулась рукой к щеке, где под марлевой подушечкой скрывался уголок её губ, а ярко-розовая кожа замазана мазью. Да, ей уже лучше, намного. Она провела пальцами выше, коснулась уха, забрала за него прядь и провела по волосам. — Да, ты прав, я попр… что это? Что у меня в волосах? Такеру наклонился ближе и, убрав руку девушки от пышной шевелюры, ощупал ворох мягких кудрей руками. — Это твои волосы, только они оплавились комком. Видимо, когда тебя обожгло. Тоцука продолжил перебирать пальцами пряди, находя все новые твердые комочки. Её руки задрожали. — Они везде. Видимо не отвалились, а присохли к нормальным волосам. Рикки прикрыла глаза и едва подавила в груди тяжелый вздох. В комнате снова зависла напряжённая тишина. Ни один шорох не решился её нарушить, даже легкого дуновения ветерка не было, хотя совсем недавно он раскидывал шторы в разные стороны, словно белые крылья. И богу это не нравилось. Рикки молчала и кусала губы, изжевывала до красноты. Минута за минутой катились вместе с тиками часов по кругу. Тик-так, тик-так. — Такеру… Тик-так, тик… — Вот это грива! Я тебя всего пару недель не видел! Рикки гордо улыбается с расческой в руках. Она отбрасывает ворох рыжих кудрей за спину и начинает поправлять в зеркале челку. — Ты себе даже не представляешь, сколько нервов я себе с ними попортила. И сколько карманных денег я на них убила. Чужая рука в зеркале подхватывает прядь волос, аккуратно проводит пальцами, распрямляя кудряшку. — Мои одноклассницы болтали недавно о каком-то масле для волос. Не против небольшого презента? — Они все дорогие, так что не надо. Пальцы отпускают прядь, а та снова сворачивается в спираль. Рикки оборачивается и встречается с искрящимися весельем зелёными глазами. Широкие ладони обхватывают её за щеки, чужой лоб горячий, словно огонь. «Точно, он же болеет!» - Но ласковая улыбка обезоруживает в два счета, душа на корню все возмущения и недовольства. — Твои волосы очень красивые. На них такой ерунды, как деньги — не жалко. Но пообещай, что и дальше будешь за ними ухаживать — они мне очень нравятся. — Помоги мне остричь волосы. Следующие полчаса рыжая плохо запомнила. Она точно помнила ворчание бога моря, возмущения, что он «ни разу ни парикмахер» и что ей стоит все свои «хотелки» оставить при себе: то, что она больная, не даёт ей особого права. Он снова и снова называл Рикки капризным ребенком, пока она не попросила снова. Или она не просила, а Тоцука сам втащил в туалет её палаты стулья, пока поносил всем, на чем свет стоит? Она добралась до ванной с небольшой поддержкой, села перед зеркалом на стул, под которым была расстелена свежая простыня. Тот их точно убьет, но Рикки было на него все равно. Она должна это сделать сейчас. Идеальные белые плиты на полу и стенах. Белый унитаз, белый душ. Даже крючки с полотенцами на них и те белые. Странно, что ещё никто не попытался замазать белой краской стекло, над белой-белой раковиной. А в зеркале она. В бинтах и повязках, в белой больничной ночнушке, такой же белой, как и стены вокруг. И рыжее пламя волос. Теперь она видела их, отвратительные темные комки, изуродовавшие её. Такеру стоял с ножницами в руке и смотрел на волосы. — Да ладно тебе, чего ты боишься? Я уверена, что парикмахер из тебя лучше, чем прилежный ученик. Его руки дрожали, когда пальцы забирали все волосы назад. — Как думаешь, мне пойдут чуть ниже плеч, как у Рюуль? Не буду ли я тогда казаться всем плагиатором её стиля? Тяжёлые ножницы противно заскрипели, когда Такеру их раскрыл. — Надо будет заказать у Гермеса новый шампунь — если я постригусь, у меня какое-то время не будет секущихся концов, так что возьму себе какой-нибудь для объема, например. Стану ещё пушистее, чем сейчас. Прядь укладывается между лезвий. — О, вау, мне же теперь не нужно будет так много шампуня! Я же смогу растянуть его, наверное, до конца года! Да, точно, я уверена, что если буду использовать по чуть-чуть… — Ты боишься. Уверена, что хочешь их остричь? Рикки крупно вздрогнула, словно её вытряхнули, как грязный коврик, и замолкла. Она опустила голову, а рукой потянулась к единственному яркому пятну в этой комнате. К ярко-красным волосам. — Нет. Я не хочу. Горячий лоб коснулся её, а холодные пальцы рук огладили щеки. — Они… они очень важны для меня. Зелёные глаза, добрые и ласковые, смотрели на неё каждый день. Даже когда она разлила на тетрадку с готовой домашкой горячий чай. — Когда-то, один очень важный для меня человек сказал, что они очень красивые. Что я… красивая. Веснушки на слегка загорелом лице, рыжие ресницы и горящие огнем на солнце волосы. Он говорил, что она сияет ярче, чем звёзды. — Он просил меня оберегать их. Страшная, холодная ночь окрасилась мягким теплым светом. По стенам комнаты друг за другом скакали лошади из света, а голос пел колыбельную. Когда она повзрослела, отец выкинул светильник в мусорку. — И я правда старалась. Крик. Громкий и злой, словно вой. Его глаза, зелёные, полны грусти. Её синие — упрямости, глупой, но твердой как скала. Её щеки пылали огнем, как и больные веки. — Я не хочу их отстригать, потому что они нравились ему. Рикки задрожала сильнее. Такеру убрал ножницы и, закрыв их, положил на табуретку рядом. Когда он стал перед Рикки, его и самого начало трясти. Он смотрел на дрожащие плечи, он смотрел на опущенную голову и понимал, что она плакала. Без громких всхлипов, она плакала и слезы одна за другой капали с её щек на колени. Совсем тихо. И Такеру почувствовал себя так, будто он лез в чужие мысли с пинка, будто он видел что-то неправильное, настолько запретное, что сердце болезненно екнуло в груди. Рикки не любила показывать свои слабости, она сильная девушка, так что для него это странно. Всегда веселая и яркая словно солнце, она таяла на его глазах, растекаясь темными пятнами по ткани больничного одеяния. Он опустился на колени перед ней и осторожно коснулся тонких пальцев. «Я здесь, я рядом», - хотелось сказать ему, но губы словно склеены, а горло сжимала кольцом удавка. — Это был мой брат, Мисаки. Он был старше и… он всегда заботился обо мне вместо родителей. Голос дрожал. Тихий, но достаточно громкий для них двоих. — Я была полной дурой и считала, что могу свалить ночью на вечеринку за город со старшеклассниками и все будет хорошо. Когда парни напились и стали ко мне лезть, я сбежала оттуда и попросила Мисаки меня забрать. И когда он подобрал меня на улице, промокшую и замёрзшую — он был зол. Я понимаю, почему, ведь я ничего не сказала ни ему ни родителям, просто сбежала, потому что знала, что меня не отпустят. Рикки мяла ткань, комкала и сжимала со всей силы, так, что белели пальцы. — Мы поругались, и когда я закричала, что ненавижу его, он обернулся на меня. Нас чуть не сбила фура, мы вылетели в овраг. Когда я очнулась, он… Рикки подняла голову и Такеру не заметил, как схватил её руки, сжал их в своих и захотел попросить не заканчивать. Ей больно. Бледное лицо с мокрыми от слез щеками, сухие губы, искусанные до ранок и болезненно-красные опухшие глаза: он чувствовал все это так, словно это его сердце горело в чертовой агонии. Все в груди сжалось и свернулось в больной узел. — Он был жив. Жив, понимаешь?! Я пыталась ему помочь, но он только… ОН УЛЫБАЛСЯ, КАК КРЕТИН И ГОВОРИЛ, ЧТО ЛЮБИТ МЕНЯ! ЧТО ОН БЫЛ СЧАСТЛИВ! Крик взорвался в его голове тысячами болезненных искр. Она упала на грудь Такеру, разбивая коленки о пол. Спрятала лицо в его рубашке, а ногти впились в ребра. — Он умер с такой дурацкой улыбкой… Она задыхалась от слез, проглатывала их и давилась до жуткого хрипа и больного кашля. Снова ни всхлипа, лишь дрожь и открытые в крике губы, но из них — ни звука. Люди не плачут так тихо, это странно, совсем неестественно. Даже собаки скулят, когда им больно, но она себе подобного не позволяла. Ладони покалывало. Такеру обнял Рикки за плечи и прижал к себе, зажмурился и губами прильнул к макушке. В груди ныло так сильно, что хотелось взвыть, а глаза начали болеть. Он не пускал слез, сдерживался, а потом слабо улыбнулся. И эта улыбка грустная, и потому такая странная для него. В этой комнате вообще все странные. — У меня тоже был такой особенный человек. Это была богиня, приютившая меня, когда все остальные отвернулись. Она заботилась обо мне, растила и оберегала, но когда ей нужна была помощь, я не смог ей помочь. Она упала со скалы, когда я был ребенком. Я не спас её, потому что был слишком слаб. Я убил её этим… — Ты не прав. Рикки закопошилась в цепком коконе объятий Такеру, так что тот ослабил хватку и чуть отстранился. Японка, зареванная и явно уставшая, смотрела ему прямо в глаза, и от этого взгляда Тоцука сжался и горбился. Эти глаза разбирали его по кусочку на мельчайшие песчинки. Эти глаза вскрывали его душу острым лезвием синей волны, заполняли его всего, смотрели и видели, будто бы, все. Все его прошлое, все слезы и страхи, все кошмары по ночам и презрительные взгляды. Всю боль, обиду, весь тот ад, в который погрузили его жизнь другие боги. Она видела слишком много. Когда он отвёл взгляд, его щеки обхватили дрожащие ладони, горячие, как будто их только что прижимали к батареям: одна в бинтах, вторая мокрая от слез. — Ты не виноват. Да, ты был слаб, но ты был ребенком. Дети не спасают взрослых, глупый. — Нет! Я убил её, она погибла из-за меня! — И какой кретин тебе это сказал? Когда его щека прижалась к чужому тёплому плечу, на душе стало немного спокойнее. Рикки мягко обняла его за плечи, коснулась затылка нежными пальцами и пропустила через них пряди синих волос. Она гладила его по голове, и от этих прикосновений было так тепло… — Как только я тебя увидела, то подумала, что ты будешь тем ещё кретином, но ты оказался очень добрым, пусть и недоверчивым. Ты груб с другими, но ласков со своим братом, волнуешься о нем, заботишься. Ты прикладываешь много сил, чтобы тренироваться, что говорит о том, что ты трудолюбивый, но явно не в учебе. И ты сильный, Такеру. Ты сильнее всех здесь. Сильнее Зевса и Тота, сильнее скандинавов и греков, и уж тем более сильнее меня. Теперь ты сможешь защитить то, что тебе дорого, ты справишься. Я верю в тебя, в твою силу духа, потому что знаю, что ты не подведёшь. Он поджал губы и обнял её крепче. Она считала, что он не виноват. Она верила ему. Тому, кого презирали и гнобили, кого ненавидели. И ему хотелось сказать, что она врёт. Хотелось оттолкнуть её и проверить, так ли чисты её глаза, как и слова, которые она произносит. Но он ничего из этого не сделал. Рикки была честна с ним. Она не прогнала его и показала себя настоящую — разбитую горем потери и скучающую по старшему брату девушку. Она доверилась ему, и потому он поверил ей. Когда в тихой комнате раздался треск разбитого в крошку аквамарина, оба замерли не в состоянии даже вдохнуть. Сила наполнила тело и захлестнула волной с головой. Она пробежала электрическим разрядом по позвоночнику, от которого задрожали руки и колени. В него словно вдохнули жизнь. И когда Такеру, удивленный, отпустил Рикки и коснулся ладонью щиколотки, на которой должны быть оковы, то понял, что их там нет. Он сломал оковы. Он смог. Рикки с любопытством проследила за его рукой, а заметив осколки синего камешка на полу вместе с плетёной фенечкой, заулыбалась как не в себя. — Ты сделал это! Такеру, черт, ты сделал это! Нисида кинулась ему на шею прежде, чем бог успел это осознать. Они оба повалились на пол, и когда Тоцука уже готов был зашипеть на рыжую за ушибленные лопатки, она с громким смехом поцеловала его в щеку. Лицо моментально налилось краской, а девичий смех в ответ стал только громче. — Вот дурная! Зачем так бросаться то на людей? А потом его и самого пробило на дикий смех. Такеру не запомнил, сколько они вот так пролежали на полу в обнимку, обзываясь и подшучивая над тем, как жалко они оба сейчас выглядят, но это были лучшие минуты с того момента, как он оказался в этой чертовой академии. Он впервые был так счастлив. Впервые он чувствовал, что может довериться кому-то кроме брата. И так же он впервые чувствовал, что готов на все, лишь бы эта рыжая дурында продолжала улыбаться и смеяться так же искренне, как она это делала сейчас. Когда они наконец встали, их спины уже замёрзли на холодном кафеле, а слезы высохли на поалевших щеках. Рикки снова уселась на стул, а он стал за её спиной. В зеркале девушка — не привидение, как раньше — живая и дышащая теплом, с красными щеками и губами, с ярко-синими глазами, полными наивной детской радости. Она похожа на ту девушку, которую он увидел в тот самый день, когда оказался здесь, но в отличии от той, её глаза не пытались врать ему. Когда Тоцука вновь взял в руки ножницы, он почувствовал их тяжесть как никогда раньше. Ему предстояло лишить её того, чем она дорожила все это время. Каждый день, глядя в зеркало, Рикки вспоминала своего брата и те счастливые дни, которые они делили на двоих, и Такеру от этого становится плохо. — Хэй, — бог поднимает голову и видит в отражении напротив него мягкую улыбку и по доброму грустный взгляд, — я тоже хочу измениться. Сними с меня эти оковы. Тоцука набрал в грудь побольше воздуха и вновь провёл пальцами по волосам. — Самый дальний… самый дальний на середине шеи. Все остальные ниже. Ненадолго виснет тишина. Он посмотрел ей в глаза и открыл ножницы. — Что ж, надеюсь, мне пойдет каре. И отрезал.