Это ты во всём виновата.
— Это я во всём виновата… — покорно согласилась Рюуль, глядя куда-то сквозь собственные руки. Часы шли слишком громко.Если бы тебя не было, ничего бы не произошло
— Если бы меня не было, ничего бы не произошло…Лучше бы тебе умереть.
— Лучше бы мне умереть, — повторила, уткнувшись глазами-пуговицами в собственные руки. Железо в пальцах было тёплым и почти что живым. Рюуль занесла ножницы над своим оголённым запястьем. — Что ты делаешь? Мужская и смуглая ладонь сжала руку, ножницы выпали из мгновенно ослабевших пальцев. Рюуль вздёрнула голову; над ней возвышался усталый Тот, впервые в обычной повседневной одежде. Для него этот вечер вышел слишком тяжёлым — он почти спал, когда заявились Вагнер и Лаватейн с Нисидой на спине. Сначала он спасал от ожогов Рикки, а теперь спас от ненужных травм Рюуль. Кадуцей устал до безобразия: сложно быть единственным умным человеком в академии. Взгляд немки был пуст и глуп, как у младенца. Она моргнула, опустила глаза на лежащие на полу ножницы, и Тот наконец разжал ладонь. — Я опять, — прошептала Рюуль, потирая испещрённое шрамами запястье. Тот смотрел на изуродованную порезами кожу до тех пор, пока немка не натянула на неё гетр, и устало кивнул. — Ты опять, — подтвердил, не ругая и не уточняя, просто как факт. — Уже поздно. Иди домой, Вагнер. — Я не хочу уходить, — она нервно мяла пальцы и выглядела непривычно робкой; Тот знал, что подобное видел только он и, пожалуй, Рикки. И больше никто. — Не выгоняйте меня, пожалуйста, — чёрт бы побрал тот день, когда нервно мнущаяся Вагнер появилась на пороге его комнаты. «Простите за беспокойство, но у вас нет хороших успокоительных?» — Тот даже и не заметил, как это вылилось в изготовление лекарств для немки. Но Зевсу Рюуль нужна была живой и, если это возможно, в ходячем состоянии. Кадуцей понимал, почему ей не хочется уходить; он и сам не любил оставаться в квартире один и часто звал к себе Анубиса. Такую, как Рюуль, тишина вполне способна убить. — Иди домой, — Тот вздохнул и положил в ладони Рюуль крохотный пузырёк. — От этих точно не проснёшься. — Правда? — немка подняла взгляд на Кадуцея, он чертыхнулся. Когда Рюуль прекращала играть в снежную королеву, то превращалась в совсем другого человека, которому нельзя отказать. Глаза — единственное яркое место в Вагнер, и они были бездонным чистым озером, в котором столько надежды, столько детской наивности… Рюуль распахивала душу нараспашку и отдавала всю себя. Тот понимал, почему немка в себе всё это прятала, знала, от чего себя защищать. Одного не понимал: почему именно ему Вагнер доверилась, не понимал и чувствовал себя неуютно и мерзко под прицелом бледно-голубых озёр. Хотя нет, одна причина доверять у Рюуль всё-таки была: лекарства Тота всегда работали. Он измученно вздохнул и, потирая пальцами переносицу, кивнул. Глаза у Рюуль погасли, исчезли звёзды и озёра, осталась толща льда. Появилась та Рюуль Вагнер, которую все боги видели ежедневно. — Благодарю Вас. — Лаватейн тебя проводит до общежития. И Рюуль замерла там, где стояла — около двери. Хотела повернуться, но всё-таки не сделала этого, хотела спросить зачем, но промолчала. С Тотом как-то не обходилось без споров, но не в этот раз, потому что Вагнер устала так же сильно, как и Кадуцей. Она даже кивать не стала, просто дёрнула на себя дверную ручку, оставляя Тота в лазарете. Локи ждал за дверью. Прикорнув на железном и неудобном стуле, он упорно пытался не заснуть, но тело раз за разом предавало его; когда Рюуль вышла, трикстер как раз старался одолеть сон: растягивал пальцами веки, не давая им закрыться. Заметив немку, Локи тут же вскочил, стараясь выглядеть бодрым. Она не обратила на эти потуги особого внимания, только неодобрительно качнула головой. — Если ты так хотел спать, то почему остался ждать? — Ну дык Тот же, — Локи закатил глаза. — Он же с меня шкуру бы содрал, если бы узнал, что я не выполнил его поручение. Рюуль на это промолчала. Локи, кажется, от желания спать безбожно разучился врать. Кому, как не ей, знать, что если трикстеру не хочется что-то делать, то он приложит все усилия, чтобы избежать неприятного занятия. А если в этот раз он этого не сделал, значит, что-то ему от Рюуль было нужно. И она даже знала, что. Но догадки свои предпочла оставить при себе. На улице было темно и прохладно. Звезд не видно, деревья и здания вытягивались в небо причудливыми, подозрительно живыми силуэтами. Ночной ветер гонял по дороге сор и листья. Рюуль остановилась, подняв взгляд на пустые небеса, и Локи вслед за ней запрокинул голову, не понимая, что такого можно увидеть в обычном, пустом и неинтересном небе. Насмотревшись, сунул руки в карман толстовки и гулко вздохнул. — Что это было? — задав вопрос, Локи тут же сдвинулся с места. Рюуль никак не отреагировала, даже в вопроса не задала — значит, знала, что он имел ввиду. Но отвечать не стала, вместо этого она начала шарить по карманам маленькой сумочки, вытащила небольшой белый коробок, а из него… Сигарету. Такую же длинную и тонкую, как и она сама. Потом выудила зажигалку, коротко щёлкнула; вспыхнул огонёк, и через мгновение в небо уплывал сизый дым. У Локи чуть не выпали глаза из орбит. — Ты куришь? — Нет, — ответила, невозмутимо затянувшись. Глаза у Локи стали ещё больше, Рюуль, прочитав в них немой вопрос, тихо хмыкнула. — Я живу в одной комнате с Рикки. Она табак чует прекрасно, хоть пачками жвачку жуй, и если учуяла, то устроит такой разнос, что курить — себе дороже. К тому же, я не считаю курящим человека, который выкуривает одну сигарету в несколько месяцев. Просто пока Рикки в лазарете, запах выветрится, а мне уж слишком дурно. И затихла, вдувая в лёгкие никотин. Локи смотрел — и не верил своим глазам. Идеальность Рюуль таяла так же быстро, как и сизый сигаретный дым в холодном небе. Он правда считал её идеальной во всём. Даже после того, как увидел её припадок — разные ведь бывают у людей скелеты в шкафу, — а Рюуль будто делала всё, чтобы убедить его в том, что она не такая, какой он её видел. И пока получалось у неё отлично. Трикстер понял, что идеальность Рюуль — пшик, и достаточно просто приглядеться чуть повнимательнее, чтобы это понять. И огрех тут же становится больше: и лак у неё ободравшийся, и гетры застиранные до полинялостей, и губы изжёванные настолько, что смотреть больно. А в этих губах сигарета — очередное доказательство её идеальной неидеальности. Рюуль выпустила изо рта струйку дыма и вновь подняла глаза на небо. — Это был приступ паники, — и Локи вдруг понял, что немка наконец соизволила ответить на вопрос. — Неконтролируемый приступ страха. У меня выражается в том, что задыхаюсь, несу бред и теряю связь с реальностью. Происходит в те моменты, когда нечто напоминает мне о событии, наложившем сильный отпечаток на психику, — отчеканила спокойно и без запинок, как на уроке у Тота. «Сильный отпечаток на психику»… Что же напомнило ей в драке с Аполлоном о прошлом?.. Локи глядел на Рюуль, не решаясь задать вопрос — он не привык копаться в чужом прошлом, потому что никогда не ворошил и не показывал другим своё. Но немку совсем необязательно было спрашивать, чтобы услышать ответ. Она увидела его взгляд, и всё поняла сама. — Мне было двенадцать, когда это произошло, — заговорила она после небольшой паузы из затяжек и дыма. — У меня было два друга. Они были для меня как Тор и Бальдер для тебя. Были всем моим миром, — возможно, Рюуль просто хотелось высказаться — она не смотрела на Локи, пилила взглядом сигарету и всё сильнее уходила в себя. — Я никогда не была общительной, так что кроме них никого у меня и не было. Мы всё делали втроём — и я была счастлива. А потом… — Что потом? — Я убила их. Локи едва не запутался в своих ногах, поперхнулся воздухом и закашлялся. Его взгляд, обращённый в сторону курящей Рюуль, был настолько выразителен в своём шоке, что она издала хриплый смешок. Длиная худая ладонь похлопала кашляющего трикстера по спине, и немка снова начала смотреть на дорогу. — Убивать можно по разному, не только так, как ты подумал, — она усмехнулась уголками губ и неожиданно помрачнела. — Они поссорились из-за меня, — спокойный голос Рюуль впервые дал слабину и на миг надорвался, стал болезненнее и тише. Локи вдруг стало холодно. — И начали драться. Это было в лесу, мы туда с родителями приехали на пикник. Я не могла их разнять. А они выбежали на пустую трассу… Локи вдруг расхотелось дослушивать, но было поздно. Рюуль рассказывала уже не столько для него, сколько для самой себя. — И их сбил грузовик. Огромный такой, гружёный щебнем. До сих пор помню в подробностях, как он выглядел. Трикстеру показалось, что Рюуль плачет. Но она не проронила и слезы, слепо вглядываясь в небо. Она неожиданно начала выглядеть в глазах Локи худее и сгорбленнее обычного. — Ты представь: девочка впервые встретила смерть лицом к лицу. И лицо водителя я тоже помню. Испуганное такое, с большими глазами… — А д-дальше?.. — Не знаю, — поймав недоумённый взгляд Локи, Рюуль неловко передёрнула плечами. — Мой первый припадок, полагаю. Я никогда не помню, что делаю во время них. А остальное… Тебе знать необязательно, — она затянулась в последний раз и покрутила в пальцах окурок. Бросила и вдавила в асфальт ребристой подошвой массивного берца. Это было очень простое движение, но Локи умудрился и в нём увидеть особый смысл. Рюуль умела делать такие вещи: совершать каждое действие так, будто в него заложено что-то большее, чем видно на первый взгляд. Этот раздавленный окурок был ещё одним доказательством того, насколько она в сущности ущербна. Смотреть на такое перевоплощение из идеальной умницы в забитую и слабую тень было всё равно что разворачивать красивую, цветастую обёртку (обязательно с блёстками и бантиками), а внутри обнаружить кусок гнилого мяса. Неприятно и страшно — Локи догадывался, что он, возможно, единственный, кто слышал эту историю. — Почему ты рассказываешь это мне?.. — Ты спросил, я ответила. Всё просто. Или ты думал, — тут в голосе засквозил яд. — Что полезешь ко мне и ничего не случится? Раз уж решил общаться с такой, как я, то должен был быть готов к неожиданностям. Или я должна до конца веков отвечать на вопросы из серии: «Зачем собакам ботинки»? — Н-нет конечно… — Локи стушевался и смущённо отвернулся от Рюуль. — Мне нравится с тобой общаться, ты интересная, знаешь много, я просто думал… — Думал, что у меня всего один скелет в шкафу, — закончила за трикстера Рюуль, попав в самую точку. — Не бывает у людей так. У человека один скелет в шкафу только в том случае, если он счастливый идиот, живущий в кабинете анатомии. Я даже сейчас могу сказать, что ты до сих пор ничего обо мне не знаешь. — Почему ты говоришь об этом так спокойно? — Не моя заслуга, — Рюуль зашелестела перед лицом Локи упаковкой таблеток (что ещё она носит в своей сумке?). — Успокоительные притупляют реакции и делают человека сонным. Я не могу быть эмоциональной, даже если хочется. Не может быть эмоциональной. Не может. И, наверное, не хочет. Локи опустил взгляд на берцы, которые недавно топтали окурок. Он понял, почему-то простое действие так поразило его. Рюуль сама была как втоптанная в землю сигарета. Сожжённая до основания, едва тлеющая, давно уже вдавленная в асфальт кем-то до него. Когда-то она горела, когда-то — была действительно живой, но от этого «когда-то» ничего уже не осталось. Локи разговаривал с шагающим по инерции трупом и понимал, что он уже не может её оставить. Не из-за жалости, хотя испытывать к Рюуль что-то кроме было невозможно, и не из-за Бальдера: дело было совсем не в просьбе бога света. В любопытстве. Банальном любопытстве, которое двигало Локи всю жизнь, это самое «а что, если…», не дававшее покоя всю жизнь. Что ещё она скрывает? Сколько ещё скелетов в её шкафу? И неважно, что её секреты смогут вызвать отвращение, жалость или что-то ещё — он хотел знать. Ведь для чего-то же она живёт? Для чего-то возводит вокруг себя стены из бетона, стали и льда, точит клыки о камни и обрастает хитиновым панцирем, прячет то тлеющее, что в ней осталось. Это притягивало. Но по особому. Рикки привлекала всех богов как яркая бабочка с огненными крыльями, всё у неё на пределе чувств, нараспашку, любуйся на этот огонь и обжигай пальцы. Рюуль была другой. Скорее тварью, живущей на самом дне океана, где вода темна, как чернила, а рыбы страшны и уродливы, и она среди них своя, живёт своей некрасивой, неприятной, но интересной жизнью, за которой страшно-здорово наблюдать. Такую, как она, нельзя оставлять после того, как спустился на дно. Сиди до последнего, раз уж залез. — Почему ты не любишь, когда тебя жалеют? — спросил вдруг, не зная зачем, только чтобы разбавить тишину. Рюуль — ни следа от проявления слабости, спокойная, как скала, — глухо хмыкнула. — Потому что это лицемерие. — Разве?.. — А ты послушай слова тех, кто жалеет. «О, мне так жаль тебя, если бы я мог чем-нибудь помочь…». Они признаются в своём бессилии, даже не пытаясь помочь хоть чем-то. Это потому что им плевать на твоё горе, а их жалость — лишь желание сохранить лицо, выглядеть участливым. А мне этого не нужно. — Н-ничего себе… — Никогда не смотрел на это под таким углом? Привыкай, у меня на всё такой взгляд. — Да без проблем. Ты же не думаешь, что я теперь от тебя отлипну? — Локи впервые за весь разговор заулыбался, хитро прищурился и стал привычно развязным. Рюуль вскинула на мгновение бровь. — Даже не собиралась. Дальше они шли молча. Было тихо-тихо, только перещёлкивали где-то в траве кузнечики, и уносился в небо жалобный протяжный писк ночной птицы. Локи не о чем больше было говорить: он за вечер выудил из немки достаточно слов, ему хватало тем для размышлений, а Рюуль просто хотелось спать. Упасть на кровать лицом вниз и уснуть, не видя снов, хотя о таком можно было только мечтать. Локи остановился у крыльца женского общежития. — Дальше, думаю, сама дойдёшь. Пронаблюдав, как Рюуль поднялась по ступенькам, трикстер развернулся на каблуках и пошагал в сторону мужского общежития, махнув на прощанье рукой. — А у тебя не бывает ощущения того, что за тобой кто-то следит? — Чего? — Нет-нет, ничего. Спокойной ночи, — Рюуль, мотнув головой, скрылаь за массивной деревянной дверью.***
Кап-кап-кап… Дзинь… Кап-кап-кап… Дзинь… Кап — водяной шарик срывается с блестящего носика крана и падает к сборищу остальных, дзинь — Рюуль кладёт бритву на белый край наполненной ванны. Лезвие проходило по руке легко и без запинок, распарывало белую кожу-бумагу. Тонкие алые ручейки текли по рукам, соединялись в маленькие речки и срывались с локтя в ванну. Рюуль делала это, не морщась, спокойно и степенно. Она уже умела делать это правильно: резать так, чтобы были не маленькие слабые царапины, но и не раны, которые годится только зашивать. Она долго училась резать, избегала отца, а потом всё равно попадала к психиатрам и врачам, но потом всё стало легко и просто. Почти ежедневный ритуал: запотевшее зеркало, запертая дверь и розовая от крови тёплая вода. Из-за Рикки Рюуль старалась не сидеть слишком долго: не стоило волновать подругу, которая и без того знала, чем немка там занимается. Но сегодня Рюуль одна. Только бритва и перезвон падающих с крана капель. Это было наказание. Наказание за все ошибки, совершённые и не совершённые, те, о которых знали все и те, о которых не знал никто. Рюуль всегда знала, за что наказывала себя. Вот эти порезы — за излишнюю откровенность, а вон те — за непобеждённые страхи одиночества и темноты. Вот так, с болью и тяжестью, Рюуль боролась сама с собой, пытаясь исправить и перевоспитать. Сделать то, чего не смог сделать отец после того, как умерла мать. Рюуль наказывала не только за ошибки, но и за слабости. Бритва за бритвой, порез за порезом, она пыталась стать сильнее. Раньше были и другие наказания. Когда-то Рюуль заставляла себя носить колючие свитера, морила голодом и сидела в пыльном углу, наедине сама с собой, рисуя на стене пальцем невидимые узоры. Но угол и свитера не помогали. От голодовки пришлось отказаться после того, как число на весах стало пугающе маленьким, а одноклассники начали за спиной обзывать её скелетом. От вопиющей худобы Рюуль так и не смогла отделаться (а ещё от красной нитки на левом запястье, но об этом никому знать нельзя). Новый порез — Рюуль прикрыла глаза и уткнулась затылком в кафельную стену. Она не любила боль, но это было тем единственным, что заставляло её чувствовать живой. Это очень сложно, на самом деле — быть по-настоящему живой. Рюуль всегда преследовало ощущение того, что она уже давным-давно мертва внутри, и ей просто забыли об этом сказать. Но если больно — значит, жив. Рюуль всегда в это верила. Она рассказала Локи про Леона и Райнера, но ему всё равно не понять. Они были не просто миром. Не было таких слов, которые смогли бы описать, насколько дороги они ей были. Они не пробрались в её крохотный мир — они им стали. Единственные люди, которые после смерти матери её пригрели и полюбили. Их смерть и крах этой тёплой вселенной Рюуль не забыла и не забудет никогда. Два мальчика кричат. Им всего по двенадцать, их кулаки крохотные и слабые, а руки тонкие, но дерутся они по настоящему. Их пытается разнять девочка: у неё большие и испуганные голубые глаза, и она ещё тоньше мальчишек, а её голос робок и слаб. Она не может спасти то, что хочет. Трасса — серая река, скованная льдом, разорванная белыми разделительными полосами, пустая и траурно молчаливая. Она молчит, но когда мальчики нарушают её покой, начинает громко шуршать. Маленькой девочке грузовик кажется похожим на огромное чудовище. Горящие фары — глаза, ревущий мотор — рычащая утроба, громадная шестёрка колёс — лапы. Чудовище едет быстро, а тормозит медленно. В нём — испуганный человек. С кузова сыплются маленькие камушки. У девочки в горле застывает крик. Она надолго запомнит это. Огромное и чёрное колесо, испачканное дорожной пылью, а под ним — лужица крови. Тянущаяся куда-то, в ней блики заходящего солнца. А из-под колеса — рука. Маленькая детская ручонка. Лужица и рука. Больше маленькая девочка ничего не помнит. Потому что когда она очнётся, её будет втаптывать в землю испуганный водитель. Она не будет знать, что это был припадок — поймёт она это потом, и сама догадается, что кинулась на водителя. Бывшей маленькой девочке не захочется знать, что она сделала тогда такого, что водитель от страха избил её. Она просто запомнит искажённое испуганным гневом лицо и занесённую руку с чем-то серым. Потом будет белая палата, врачи, психиатры, голодовки, снова психиатры, попытки умереть, и опять палаты, больницы, психиатры… Приступы паники, таблетки, кошмары, бессонница, пять чашек кофе по утрам и всё по кругу. Рюуль больно про это вспоминать. Больнее, чем резать себя, но она специально будит в памяти мучительные образы. Она слишком часто пыталась умереть, чтобы понять, что ей нельзя этого делать. Она боялась смерти, потому что видела её в лицо. Она выглядела как колесо, красная лужица и детская рука. Поэтому всё, что Рюуль могла делать — помнить. Заставлять себя вспоминать, резать ноги и руки, потому что и колесо, и рука — её вина. Её ошибка, её главный грех, который она не могла искупить, но могла попытаться сделать всё, чтобы заслужить прощение тех, кого рядом уже нет. И, видно, усерднее нужно это было делать, ведь эта ошибка снова повторилась. Локи и Аполлон не похожи на Леона и Райнера. Они даже не так близки к ней. Но они — не последние в её жизни, даже подрались по той же причине, что когда-то два мальчика. Рюуль не имела права на ошибки, поэтому наказывала себя сполна за всё. Что она ещё могла сделать? Ей нельзя было никого к себе подпускать, она должна была до смерти жить одна с таблетками и наказаниями, всё равно осталось недолго, ведь лёгкие и сердце с каждым днём ныли сильнее. Рюуль боялась одиночества до рыданий, и всё равно пыталась быть одна. Однажды Локи узнал бы о ней всё и оставит её. Однажды Аполлон понял бы, насколько она прогнила, и ушёл. О Рикки Рюуль не хотелось думать, но ведь люди всегда предают. Рюуль открыла глаза. Вода — ярко-розовая, боль в изорванных руках почти не чувствовалась. Она встала, остывшая вода плеснулась в ванной. Босые ноги зашлёпали по холодному кафелю, и Рюуль подошла к высокому зеркалу, в котором видела себя в полный рост. В нём — несуразное тощее существо с торчащими рёбрами и тазовыми костями, руки и ноги пестрели красными полосами; скулами и выпирающими ключицами можно резать — настолько остры. Она прижалась к зеркалу лбом, внимательно вглядываясь в глаза себя-за-стеклом. Жалкая. До того жалкая, что можно снимать для социальных реклам о голодающих детях. Глухой смешок ударился о кафельный пол и стены. Рюуль осела на пол, зарываясь пальцами во влажные волосы. С них тоже капала вода, прямо как с крана в ванну. Кап-кап… Рюуль сидела на полу, скрючившись, и думала о том, что завтра она, пожалуй, не пойдёт в школу. А может и послезавтра.