Никто другой

Стив почти не чувствует боли, когда в больнице из него выковыривают осколки и вправляют кости в ноге: паника все заглушает. Он отказывается оставаться в палате и сидит под дверями операционной, где спасают Джеймса, а потом устраивается в кресле у его кровати. — Он выкарабкается, — сочувственно говорит ему миловидная женщина-врач, пришедшая снять показания медицинских приборов. — Любой другой умер бы от одних только ожогов, но, если верить карте, у него какая-то невероятная скорость регенерации, так что он выкарабкается. Стив верит — и не верит. Джеймс слишком бледен, и, хоть и дышит сам, без аппарата, грудь под бинтами почти не подымается. Стив то и дело ждет, что кардиограф противно запищит и по монитору побежит сплошная линия. Когда Джеймс наконец открывает глаза, у Стива даже голова кружится от облегчения. — Привет, — жалко улыбается он. — Ты как? Джеймс смотрит на него, словно не узнает, и слабо говорит: — У тебя лицо плывет. — А потом пытается пошевелиться и шипит: — Больно. — Не двигайся, — просит его Стив и накрывает рукой его ладонь на одеяле. — Больно, — повторяет Джеймс, словно не верит, что в этом мире может существовать боль. — Я не сплю? — Да вроде нет, — усмехается Стив. — У тебя лицо плывет, — снова говорит Джеймс, и в его голосе звучит ужас, а пальцы под ладонью Стива вдруг начинают мелко трястись. — Я не сплю, а у тебя лицо плывет. Его всего колотит, непонятно почему, так, что смотреть страшно, и Стив орет: — Сестра! Он тянется к кнопке вызова, но Джеймс цепляется за него, дергает на себя, вжимает железные пальцы в плечо с такой силой, что Стиву кажется: сейчас захрустят кости. — У тебя лицо плывет, — задыхаясь, повторяет Джеймс, как заведенный, и глаза у него абсолютно дикие, а от панического ужаса в его голосе у Стива бегут мурашки по спине. — Все хорошо, слышишь? — говорит он и встряхивает Джеймса за плечи. — Все хорошо, так и должно быть, тебя накачали обезболивающим по самые уши, вот и плывет перед глазами, понимаешь? Так и должно быть, Джеймс, ты меня слышишь? Успокойся. Стиву приходится повторить это несколько раз, пока до Джеймса наконец доходит. Он резко обмякает, оседает на подушку, но по-прежнему цепляется за Стива как утопающий за соломинку. Стив осторожно разжимает металлические пальцы на своем плече и успокаивающе поглаживает дрожащие живые. — Они часто плывут, — тяжело дыша, сообщает Джеймс, и Стив чувствует, что ему все еще страшно. — Во сне и у меня в голове, наяву пока ни разу. Неживые, как нарисованные на бумаге, ткнешь — и порвутся, а там пустота. И без глаз или ртов, а есть без лиц, просто белые пятна, словно все стерли ластиком. Его голос становится все тише, пока Джеймс снова не засыпает, а Стив сидит и не может пошевелиться, и по спине мерзко стекает холодный пот. «Они неживые, — говорил Баки. — Люди без глаз, без ртов, без лиц». Нет, не Баки. Джеймс. А Стив этого не понял. Он и сейчас не все понимает, но кое-что ему ясно. И в первую очередь то, что он, Стив, дурак. Господи, какой же он дурак! Баки ни разу не признался в том, что ему страшно, но Стиву это было и не нужно. Баки хорохорился, кидался в бой с головой — и Стив понимал: это только для того, чтобы не дать страху взять верх. Чтобы не показать, что он боится. Чтобы выглядеть сильным, особенно когда Стив стал сильнее его физически. Стив прекрасно все это видел. Почему он не разглядел этого же в Джеймсе? Ведь тот вел себя точно так же — и Стива начинает трясти от мысли, что, похоже, ему было страшно всегда, беспрерывно. — Ваши специалисты — те еще коновалы, — сообщает Стив Фьюри, когда тот приходит их навестить и рассказать, что «Арлингз Корпорэйшн» таки удалось прижать после взрыва. Стиву сейчас плевать на всех преступников вместе взятых. Джеймс мирно спит, и Стив надеется, что ему ничего не снится. — Эти их искусственные воспоминания, наверное, не достаточно четкие. В них люди без лиц. И ему страшно. Фьюри устраивается рядом и задумчиво говорит: — Вот оно что… Я не знаю. Да, нечеткие, скорее всего. Если поразмыслить: на то, чтобы вложить в память почти тридцать лет жизни во всех подробностях, понадобятся, пожалуй, даже не годы — десятилетия. Но по идее, он должен был сам додумать все недостающие детали. — Вы слишком многого хотите от человека, которого семьдесят лет ломала Гидра, — зло замечает Стив. — И что теперь? — спрашивает Фьюри после паузы. — Будешь опять настаивать, чтобы фальшивые воспоминания заменили настоящими? Стив качает головой. — Не надо ломать его снова, — просит он. — Хватит уже. Я не позволю. Скажите им, пусть подкорректируют хотя бы самое главное. Чтобы он больше не боялся. Фьюри кивает: — Скажу. Ты молодец, Стив. А Стива тошнит. Он понимает, что нельзя жить прошлым. Пора уже его отпустить — давно пора, на самом деле. Повзрослеть наконец, научиться жить разумом и только им, ведь есть же люди, которые это умеют — наверняка есть. И Стив им сейчас ужасно завидует. Потому что им, должно быть, не бывает так больно. И стук хрупких комьев земли о крышку гроба им тоже вряд ли мерещится. Они почти не разговаривают, когда Стив сидит у Джеймса в палате. То есть, на самом деле болтают обо всем без умолку. Какая сегодня чудесная погода, как думаешь, а снег в этом году выпадет? Твою мать, кому пришло в голову назвать это бульоном? Да, нога уже почти в порядке, а ты как? Отвали, я сам дойду до туалета, что тут идти-то? Ну ладно-ладно, Рой Джонс неплох, но какой же он, черт возьми, выпендрежник! Слушай, медсестрам надо запретить носить такие халатики, это ж, блядь, немецкое порно, а не халатики. Нет, только не Мэрилин Мэнсон, пожалуйста! А вали-ка ты уже к себе, спать пора. Они болтают — ни о чем, по сути. Только раньше этого было мало, постоянно хотелось, чтобы Джеймс подпустил ближе, к себе, за стену, которой он отгородился от него, Стива. А сейчас достаточно того, что есть, хотя Джеймс точно такой, каким был полгода назад, и так же закрывается, стоит Стиву коснуться в разговоре чего-нибудь важного. Стив даже ждет, что он вот-вот скажет: «Эй, Роджерс, может, перепихнемся?» Стив теперь знает, что за стеной. Он замечает порой — нечасто, на самом деле, — как Джеймс легонько встряхивает головой, словно надеясь прогнать наваждение, а потом начинает болтать с удвоенной силой. Он нужен Джеймсу. Ведь не гонит же, хотя мог бы. Но вот секса ему Джеймс больше не предложит. Слишком уж он напрягается, когда Стив невзначай касается его руки, а если задержать ладонь чуть подольше — сжимает челюсти так, что, кажется, раскрошит зубы. Стив никак не может отделаться от мысли, что теперь он, скорее всего, согласился бы. Ему стыдно от этой мысли. Как ни странно, потому, что в Джеймсе все же есть что-то от Баки. Как там говорил Фьюри? Отголоски подсознания, слишком мало, чтобы говорить о полноценной личности? Разве честно быть с человеком только за отголоски подсознания? Стив чувствует себя беспомощным и растерянным, как карапуз, потерявший в толпе маму. И ему все время кажется, что он что-то упускает. Он старается поймать за хвост какую-то мысль, но та постоянно ускользает, останавливая его в полушаге от озарения. От чего-то очень-очень важного. Понимание приходит через три дня, когда Джеймс просит его принести какую-нибудь одежду, потому что от больничной уже тошнит. Ну, вообще-то он просит Наташу, но Стиву хочется хоть пару часов побыть дома, так что он едет сам, несмотря на протесты врачей. Он ковыляет по квартире, и все кажется ему чужим, как всегда, когда он долго здесь не бывает. Дорожная сумка все еще стоит в комнате Джеймса на полу, и Стив достает из нее белье, носки, чистую футболку и мягкие домашние штаны. Застегивает тугую молнию и осматривается. Так странно — за последние дни столько всего изменилось, а здесь все почти так же, как было полгода назад, когда Стив забирал Джеймса из больницы. Только аэроплан прибавился. Стив смотрит на весело поблескивающее крыло, и его вдруг словно кто-то с силой бьет по голове. «В детстве я мечтал быть летчиком», — сказал Джеймс, ставя аэроплан на полку. Баки не об этом мечтал. Но Баки сходил с ума по Джимми Лейну из «Летчика-испытателя» и даже признался как-то, что Кларк Гейбл в этой роли впервые заставил его задуматься о своей ориентации. У Стива подкашиваются колени, он опускается на кровать и растерянно оглядывает комнату, словно видит ее впервые. На кресле валяется комом отвратительная растянутая футболка — Баки ни за что в жизни такую не надел бы. Но однажды, рассматривая воск для волос, он тоскливо спросил: «И почему девчонки не любят нас без всей этой мишуры? Эту дрянь потом вычеши попробуй…» «Перепихнемся», «потрахаемся», «дырка» — Баки никогда так не выражался, но иногда матерился, когда они занимались любовью. Нечасто, на самом деле, всего-то два раза. Два полувнятных ругательства, совсем безобидных по сравнению с тем, что выдает Джеймс. А после виновато шептал Стиву, спрятав лицо на его плече: «Прости, я знаю, ты такого не любишь». Как там говорил врач Щ.И.Т.а? «Прошлое, настоящее, фантазии, реальность — все в одну кучу»? Стив не понял, как это может быть, а сейчас понимание льется на него бурным речным потоком, и Стиву кажется, что он сейчас захлебнется. Клубничный джем, который Баки на дух не переносил, но который обожала его мама, и бифштексы с кровью, которые всегда любил сам Стив. Дурацкая привычка не закручивать зубную пасту и крем для бритья — миссис Барнс всегда ворчала за это на своего мужа. Бесящее до темноты в глазах «Эй, Роджерс!» — а ведь кто-то только так к Стиву и обращался, но кто? Ах да, конечно же, Эндрю Райт. Все в одну кучу. Господи, вот идиот! Баки умер? Отголоски подсознания? Какие, к черту, отголоски? Баки все это время был рядом — изломанный, искаженный до неузнаваемости, как отражение в кривом зеркале, — но это всегда был Баки, его Баки. А Стив не видел. Отталкивал, отворачивался, даже — особенно! — когда сходство было полным. Почему? Боялся поверить, а потом снова остаться ни с чем? И ведь чуть не остался. Его колотит, по щекам бегут горячие слезы. Пожалуй, так по-настоящему он плачет впервые с того дня, как Баки сорвался в пропасть, и Стиву совсем за это не стыдно. — Я разобрал твою сумку, — говорит он Джеймсу в больнице. Джеймс тяжело вздыхает и спрашивает: — Зачем? Стив опускается на стул и сжимает его руку. — Не уходи. Останься со мной, — просит он. — Пожалуйста. Он совсем не удивлен, когда Джеймс зло отвечает: — Ага, стать заменой твоему Баки? Роджерс, извини, конечно, но ты идиот. Ты, знаешь ли, как раз тот самый человек, которым мне не хочется с кем-то делиться. Тем более с твоим мертвым бойфрендом. Так что нет. Прости. Стив улыбается. «Я не хочу тобой ни с кем делиться, — однажды ровно сказал Баки, и только напряженные челюсти выдавали его злость, — если тебе нужна Пегги Картер — без меня, пожалуйста». Баки. Это его Баки, даже если Стиву нельзя будет назвать его так больше никогда в жизни. И пусть Джеймс теперь сколько угодно говорит: «Нет» — Стив его все равно не отпустит. Никогда. Даже если понадобятся долгие годы, чтобы построить лестницу высотой со стену, которой Джеймс от него отгораживается — плевать. Он построит. И Стив закладывает первую ступеньку. — Тебе не придется ни с кем делиться, — говорит он. — Ты прав: да, я идиот, потому что так поздно это понял — но мне не нужен никто другой. Только ты.