Холод

То, что случается однажды, никогда не повторяется в точности. Можно ли влюбиться в человека заново? Можно ли в нем найти то, что до сих пор скрыто - или кажется, что каждый уголок лабиринта истоптан? Не будешь ли ты тешить себя ложной надеждой, думая: "Меня любят, как и прежде. Мой образ все так же светел", хотя за плечами твоими целая история с комментарием "Это жизнь"? Вернется ли Прежнее? И стоит ли его возвращать, когда знаешь, что натворил бед и лишь у Господа просить прощения? Господи, и как же избавиться от этой - неужели нескончаемой? - вины? Она заглушает все позитивные чувства, и вот уже кажется, что ты несешься со свистом в пропасть. И та-эта Любовь тоже была пропастью. И продолжает ей быть. От них требовали быть вместе. От них до сих пор требуют. Это как религия: не рушь образ, который, кстати, принадлежит не тебе, а нам. Говорит общество. Оно вообще не замолкает, если почаще обращать на него внимание. И львиная доля болтовни - претензии не к себе. Как любить на виду у всех? Происходит ли что-то с чувством, когда оно растерзано у всех на устах? Не захочется ли однажды сбежать от того, кто раньше - всё? Хватит ли безумия остаться вместе? И даже если безумия не хватит, если разрушится главное здание в их сердцах, вряд ли об этом будут говорить долго. И вряд ли об этом узнают. А если узнают, то вполне вероятно, что информации будет слишком мало, чтобы делать настоящие выводы. Реальность обычно в несколько раз чернее - это стоит учесть. И если в веселом мозге история радужного цвета, то в мозге критика она может быть с похоронным оттенком. И это совсем не зависит от настроения, как принято думать. Вот бы было принято не думать вообще - мы бы заменили мозг вторым сердцем и не стояли бы никогда перед выбором. "Господи, какая же я все-таки предательница. Согласилась на эти съемки...", - мучительно думала Рената, а на заднем фоне в мыслях кашляла Земфира, еще не полностью оправившаяся от болезни. Вот уедет она - опять за границу - и оставит ее одну. Конечно, та не будет убиваться - никто никогда не видел, как убивается "боец, файтер". Там, где все уже стало родным - за Россией все же лучше наблюдать, а еще здесь самый настоящий снег, - ее обязательно возьмут под драгоценны рученьки, ублажат приятными речами и она даже забудет написать человеку, который считает ее самым важным человеком в своей жизни, сообщение. А ведь человек тот будет до последнего ждать, проюзает инстаграм - вдруг новое фото? И лишь бы не сорвался, не начал пить и истерить в кулак - никто не видит, а значит можно. "Все будет хорошо", - кивнула Рената и сунула в губы сигарету, открывая блокнот. И о чем-ком она хочет написать? Она бы с радостью описала бы всю эту историю и сожгла, но было бы слишком просто: боль уже живет в сердцах, как ее ни гаси счастьем и вином - кстати, вино! пригубила. "Лучше броситься в ритуальный костер", - задумалась муза и даже начала представлять, как после отчаянного монолога делает шаг в огонь, но взгляд упал на пустой лист на коленях. "А рука-то дрожит...", - усмехнулась и сбросила пепел левой рукой, потому что в правой была перьевая ручка. Шариковая ручка не для ее квартиры, не для ее ощущения времени: да, она уже давно живет в эпоху гениев и убийств-самоубийств, где один - мужчина в цилиндре, а одна - в аскетичном платье, драгоценностях и с веером. И как она, интересно, прижилась здесь, в жестокой России, во времена электроники и цинизма? Господи, ну почему ее видят такой сложной? Она бы многое отдала за то, чтобы ее воспринимали просто - великодушным человеком, одержимым прекрасным. Жила бы, летала бы туда-сюда, пересекая океаны, радовалась бы очередной причудливой тени, любила бы и была любимой. Занималась бы воспитанием дочери, радовалась ее успехам, ценила бы себя за такое правильное материнство. Она называла все это простыми радостями и действительно радовалась всему по-ребячески, поэтому часто теряла для дочери авторитет. Хотя можно ли назвать потерей авторитета добрый смех юной девушки над собственной матерью? Рука без воли хозяйки стала вычерчивать сердце. Господи, ну что она могла нарисовать сейчас еще? От навязчивых образов она бы обязательно ударилась в большой формат, а тут - порисовать сердечки и порадоваться, что сигарета уже истлела, а вино цело, и значит можно скоротать вечер. Она боялась выводить буквы, особенно буквы о ней, потому что реально опасалась, что чернила перестанут быть черными и превратятся в красные. В ее мире возможно все. Да, даже писать о том, кто прочно засел в сердце, кровью этого самого сердца. Ну, это же так логично. И так - с точки зрения влюбленного - справедливо. - Иногда мне хочется запечатлеть целый момент, а не его отдельную часть, - Рената улыбнулась, почувствовав поцелуй в шею, и перевела взгляд в зеркало, в котором они отражались вместе. - Я бы запечатлела вот этот свет, такой мягкий, как я люблю. Ты же знаешь, что я не люблю яркий свет и громкие звуки. Это же насилие над организмом. Запечатлела бы эту обстановку - вокруг нас, и ту, которая сейчас за окном. Она просто обязана быть подходящей под общее настроение. И я уверена, что она подходит. - А что с нами? - Земфира обняла ее сзади и прижалась щекой к ее плечу. - Нам что, прятаться от твоего всезапечатлевающего ока? - Как раз нет. Мы тоже в этой картине будем. И ты, такая растрепанная, будто только что проснулась. С лицом, как у маленького ребенка, которому не досталось конфеты. - И почему? - Что почему? - Почему не досталось? - Накануне он съел двойную порцию. Взял без спроса. - Вот засранец, - Земфира улыбнулась. - И я рядом - уставшая от всего и всех. Опять сбежавшая к тебе. - Когда-нибудь ты будешь просто приезжать, когда захочешь, а не тогда, когда хочется спрятаться. - Ты же прекрасно знаешь, зачем я приезжаю к тебе: днем и ночью. - Ночью? - брови Земфиры дернулись. - Ну, хочешь я буду чаще ночью приезжать? Я знаю, это романтично. - Хочу. - Так о чем мы? - О конфетах. - И совсем не о конфетах, - Рената довольно улыбнулась и, расслабившись, слегка откинулась назад, прижимаясь к Земфире. - Я говорю о том, что хочу запечатлеть, и о том, что камера многого не может. Иногда так печалит эта убогость, что я не в силах запечатлеть картину в полном объеме. А после начинаю вспоминать все свои "косяки", возможность в любой момент погибнуть, и так грустно становится. - Что ты берешь вино и едешь ко мне, да? И вот мы стоим уже час и смотрим на нас в зеркало. - На нас, - с придыханием повторила Литвинова. - Полную картину может запечатлеть книга. Конечно, не в одной сцене. И не в рассказе. Хотя мастер может и в рассказе описать то, что иной романист не сможет. - У литературы большое будущее. - А кинематограф? - Иногда мне начинает казаться, что все уже сняли. И то, что ты снимешь, будет отсылкой к чему-нибудь гениальному. - А в литературе что, не так? - Я слишком не писатель, чтобы судить. - А я слишком музыкант, чтобы быть писателем. - У тебя бы здорово получилось, я уверена. Ты же так много пишешь, но никому не показываешь. - В этом-то и дело. Я не люблю показывать то, что мне дорого. Поэтому для тебя я бы построила башню. - С видом на море? - С видом на море. Может ли надоесть гений? Вот Бродский - мог бы он надоесть, наскучить? Бросалась бы она его стихами? Наверное, такое было бы возможно в мире, где гений - каждый. Гениальный мир, где она, наверняка бы, потеряла стыд - столько вокруг тех, кого можно любить! Нет, гений надоесть не может, но ведь гений отчасти человек, а вот с человеком все гораздо труднее. Человек имеет плоть и кровь, любит обижаться и много думает о себе, часто не в силах понять чувства другого. Любовь - это не только любовь, в ней же столько всего намешано, как в только что отрытом самоцвете. И это хорошо - нет монотонности, то вверх, то вниз, вечное путешествие. Вечное - лично в ее жизни - возвращение. Доспехи и меч в крови, лошадиный друг погиб, вывихнуто плечо, и хочется рыдать от безысходности и неизвестности. В каком ты теперь лагере, воин? На чьей ты стоишь территории? Может, в тебя уже летит стрела врага, вот-вот воткнется в шею - и брызнет в синее небо черная струя? Почему так тяжел меч, который обычно легок? И кровоточат колени - уж не вражескому ли трону ты присягал, пока метался в лихорадке? Жива ли твоя семья? А если жива, то, может, ей уже сообщили о смерти твоей? И не проще ли тебе напороться на меч врага и нырнуть солеными глазами в розовеющую вечность? - Я даже план уже составила, как мы дальше жить будем, - Рената протянула Земфире блокнот. - Смотри. Все по пунктам. - Ты сама понимаешь, что написала? - Земфира сморщилась, рассматривая надписи. - Может, это символично? Ну, что в будущем все будет написано литвиновской рукой, то есть не разберешь ни черта? - Я была в мечтах, - оправдалась та. - Ну, во-первых, у нас будет дом с видом на море. - На море? - Что, лучше бассейн? - А как же цивилизация? - Пишу, - Рената положила блокнот на рояль и стала выводить дополнение: - Итак, "квартира в центре города". - На твои деньги, - кивнула Земфира с улыбкой и пробежала пальцами по клавишам. - Продам твои подарки, - прищурилась Литвинова и пожала плечами. - Не хватит. - Я знаю пин-коды от твоих кредиток. - Когда ты успела? Да я, кажется, Соньку Золотую Ручку люблю. - А еще у нас будет большая софа. Дорогая и старинная. Я уже даже присмотрела одну. - Ну, если она старинная, то в таком случае она не доживет до нашего будущего и точно развалится. - Ты как всегда. - Что, вторым пунктом - софа? Сначала дом, потом софа? - А что не так? - Рената нахмурилась. - Ты как всегда. Рука дернулась, и Рената вышла из задумчивости. Она нечаянно перечеркнула сердце, разделила его на две ровные половины. И эта линия - упала за границу листа, словно напакостила и сбежала. Она не любит, когда не совершенно. Она не любит, когда не так. И не хочет видеть... Закрыв блокнот, Литвинова бросила его в темный угол комнаты.