Darling, Dearest, Dead

Он точно знал, чем её задеть, как насадить на крючок её отчаянно трепыхающуюся душу. Ему не нужны были подробности её скорой капитуляции, в безоговорочности и правдивости которой засомневался бы разве что полнейший кретин. Он сам когда-то был на её месте. И отголоски давнишней мазохистской боли ещё не до конца выветрились из его поглощённого местью мозга. За что он намеревался ей мстить? Хотя, по большому счёту, слово «намерение» мало подходило к возникшему между ними напряжению. Он уже с успехом исполнял задуманное. От него не было ни строчки за последние десять дней. Зато она в своём отчаянии выдавала словесные кульбиты почище любого циркача – писала в незрячую, немую пустоту, уповая на связывающее их ментальное поле, моля, чтобы охотник побыстрее разделался с добычей. Ей всегда было проще принять собственную смерть. И она носила её затем с таким торжеством, с такой гордостью, что напрочь забывала о варварски исполосованной груди. Он знал. Знал ещё тогда, при первой их встрече, что солнце, бывшее её испепеляющей улыбкой, – лишь кажимость. Всё это: смех, не льющийся из горла, а вырываемый с надрывом; искусанные губы, превращённые в частокол мелких корок; едва заметное касание холодных пальцев (она никогда не надевала перчаток) – всё это сплошная иллюзия, её маленькая игра в психоаналитический эксперимент. Маленькая игра маленькой девочки, заблудившейся в тёмном лесу и пытавшейся заговорить зубы большому страшному волку. Она, как и должно было случиться, сбежала, пригвоздив его вежливым объятием, украшенным нарочито скромным румянцем, к той же дороге, с которой он начал свой путь; к дороге, по которой они проталкивались сквозь мглу, как равные, не меняя и не искажая роли. О, и так сладка была эта игра! «Ты только не влюбляйся в меня», – он говорил, и сам же боялся своих слов, потому что она могла… и вправду не влюбиться. «Разве это возможно? Я же море», – возражала она и тут же поясняла, что в ней столько соли, что она способна раствориться во всякой беде, или само горе исчезнет в ней. Наверняка и она знала, к чему всё это катится. Но она сражалась. В отличие от него. Даже когда перестали приходить сообщения, она отвечала ему на невысказанные вопросы с обыкновенным смешком: «Здравого смысла ни на йоту. Или давай заканчивать, или я ем торт и вешаюсь». Он улыбался экрану, как мог бы улыбаться ей, обнажая клыки, едва заметные в отражении среди мельтешащих многоточий и восклицательных знаков. Она боролась, распрямляя махаоновские крылышки, готовясь к полёту, которому не суждено было произойти. Глупенькая… Прежде он показывал ей один из закоулков души, по которому можно было бы догадаться об общем содержании обёрнутого кожей ящика – его худого испещрённого рубцами тела. Эта её странная вера во вселенную, в знаки и в людей, рождённая, казалось бы, до её собственного существования, не учитывала его звериную природу: чудовища становятся принцами только в сказках, принцесса (она слышала лишь окончание фразы и скорее спешила отмахнуться именно от присуждённого ей титула, нежели от заезженной правды). И сейчас ровно десять дней безвестности и вдвое больше их телесного разъединения – но она так и не оставила попыток спасти его. Не себя. Ей было дозволено выбрать взгляд – чей угодно – выхватить любой из шкалы выдуманных ею же названий: от еле видных искр скорпионьего хвоста кометы до ярчайшего пламени Бетельгейзе. Но она предпочла морок его глаз, вакуум его молчания. Я – море, говорила она. И продолжает говорить, пока он молчит, осознавая, что никогда никого так сильно не полюбит – так же по-собачьи преданно и так же больно, как иные любят своих мертвецов; мечтая о том, чтобы их мезальянс не получил дальнейшего развития, чтобы она не приехала, не сорвалась, его отважная бродяжка, облачённая в броню мифических убеждений. Иначе она пропадёт. Иначе он её больше не отпустит. И возненавидит её за свою слабость. Пусть лучше море станет солонее.