Трофеи забирает убийца

insolation production – scary       Он в точности такой, каким я его и представлял. Тысячелетиями я терпеливо выжидал, вырисовывая его предначертанный, до мелочей продуманный роком образ в воображении, акцентировал отрывистую речь и скупые жесты, обертоны властного голоса – и угадал, вплоть до незначительных нюансов. Даже его плоть, материя третичная как для сынов небесных, так и для нас, инфернальных порождений, идеально и гармонично обрамляет заключённую в неё суть, оттеняет тягучий антрацит и ослепляющее сияние души, как неброская, но изящная оправа подчёркивает чистоту безупречного алмаза. Женщины наверняка сравнивали его глаза с изумрудами, но я, естественно, не так сентиментален. Он – прозрачный, как капли первого весеннего дождя, стойкий, как наковальня, и режущий, как тщательно возведённые шлифовкой грани. Я и не мечтал, что мой свирепый мальчик, когда-то вздорный, поверхностный и со смехотворным отчаянием хватавшийся за чуждую ему человечность, вырастет, заматереет и станет столь… ужасающе-прекрасным – другого определения мне не подобрать. Прости меня, Колетт, и отвернись скорей, чтобы не видеть, как я, тобою отбелённый, с триумфом торжествую, любуясь хищным оскалом на слишком красивых для мужчины губах – он, пока пребывая в иллюзиях, продолжает считать его улыбкой. Но и это скоро пройдёт. Осыплется хрупкой шелухой ставшего ненужным кокона и исторгнет на волю кровожадную бабочку, изумляющую потрясающе-многоцветными крыльями.       Я смотрю на него. В его капризной порывистости и азартном бесстрашии, кое-кем называемом суицидальностью, узнаю своё ныне категорически отвергнутое прошлое. Я слышу его нахальные, с ироничным подтекстом вопросы… Он говорит со мной, с отцом убийства, как меня представил его демонический приятель, и ему, по картонным меркам самосохранения, не положено дерзить мне. Меня до истеричного трепета боится Кроули, король ада. Но не боится мой мальчик; дорогая Колетт, поверь: он без притворства не осознаёт, но интуитивно, на вбитых в подкорку инстинктах осязает, что ему дозволено всё – без рамок и запретов. О, когда он в полной мере осмыслит себя и вскипающую в венах мощь, когда сквозь беспощадность бойни, стоя на горе навороченных трупов, убедится, что лишь две фигуры на шахматной доске мироздания способны ему противостоять – он расцветёт до алого, подобно маковому полю. Знаешь, я не познал бытия, Колетт, и был непростительно наивен и молод, став демоном, и потому твоя любовь сумела меня, не успевшего разочароваться и отпить от предательства людского, изменить. Но он… иной. Ты, благородная и смелая, испугалась бы его, как меня не боялась никогда.       Ибо он успел выкристаллизоваться.       Жизнь безжалостно сминала его, как земные пласты невозмутимо сминают друг друга. Дробила его, как холодные горы дробят камни в пыль. Топила в пытках, рвала и метала, расчленяла, отделяя от единой, отзывчивой на эмоции индивидуальности, сустав за суставом. Жизнь методично, игнорируя пронзительные вопли, соскоблила с него патину совести, сострадания и милосердия. Жизнь унижала его. Била по тянущимся на помощь ближнему рукам линейкой, как жестокая учительница младших классов, выдирала раскалёнными щипцами язык, и без того не умевший, а сейчас и не желающий произносить слова одобрения, поддержки, любовных признаний. Она ослепила, оглушила и искалечила его – он не узрит чужой боли. Не услышит её. И не шагнёт навстречу нуждающимся.       И я почти влюблён в него – так неистово, остервенело, страстно!.. Как только способна суть адского выродка любить мрак, его слепивший. Обволакивающе и нежно, как только способен истинный родитель любить выпестованное, выкормленное с соски дитя. Покровительственно и надменно, как только способен мудрый учитель любить сметливого и усердного ученика. Обречённо. Как истомлённые затянувшейся бытностью жертвы любят палача.       Не ревнуй, Колетт, ведь я сам вырастил его. Он мой потомок и наследник, сын рода Каинова и преемник Каинова дела, и мой несвойственный восторг к нему простителен. Я смиренно наблюдал за тем, как его добрая мать, укачивая кроху, шептала: «Ангелы присматривают за тобой, малыш» – и саркастично посмеивался. Ангелы за ним присматривали, да и по сию пору присматривают – но не уберегут. Я заботливо направлял его панически дрожащую длань в первое убийство, пока его отважный отец валялся без сознания, сражённый метким ударом – и неподдельно гордился, ведь то «спокойствие», о котором ему ещё лишь предстоит поведать своему Авелю, он ощутил впервые именно тогда, и не нуждался ни в клинке, ни в метке. Я подсказывал ему правильные решения, вёл его на верную дорогу. Направлял к нему каждую свою мысль, пока он корчился на дыбе. Я улыбался, когда он с лютостью и ненавистью боролся против навязанной судьбы, чтобы в предначертанный час её исполнить.       Жестокие уроки, но ему их избежать было нельзя.       И вот он здесь. Стонет от боли, принимая метку, правда, если начистоту, больше кривляется по традиции, вроде как людям в таких ситуациях положено скулить, однако мне ли не знать, что физическая боль давно ему родна – как старая верная спутница, подруга, изгоняющая боль душевную. Его оболочка, что он пока по-человечески называет телом, чрезмерно часто подвергалась испытаниям, чтобы он не успел привыкнуть. Просто ему ещё предстоит принять грядущие метаморфозы его сущности, примириться с тем, что раны будут исцеляться по велению мысли, а за спиной до конца времён расправятся чадные крылья. Он обязательно справится – рано или поздно. И если вспомнить всё, что я знаю о своём мальчике, случится это очень скоро. Он прилежен.       Я обещал не убивать, Колетт, и держал слово, пока был в силах. Ты и после того, как вознеслась в чертоги, осталась лучом солнца, высветляющим черноту в моём подреберье, и я никогда не нарушил бы клятвы – но сейчас я обязан защитить того, кто достойнее меня. Того, кто освободит меня для тебя, и мне жаль лгать. Он сам меня потом накажет.       Ведь по законам мироздания, трофеи берет убийца – ему начертано убить меня.       Рука его не дрогнет.