Просто вместе

      - Слушай, мы не слишком ли часто мозолим вместе глаза журналистам и фотографам? – Майлз, в одних джинсах, держит на вытянутых руках две рубашки – черную и… черную, и минут пять выбирает, какой же черный будет смотреться на нем особенно свежо и оригинально.       - Тебя что-то смущает? – я сижу, развалившись на диване, терпеливо жду, какая из этих оригинальных в своем цветовом решении вещей достанется мне, и самым бессовестным образом дымлю прямо в номере, выпуская клубы сизых облачков под потолок.       - Меня? – Майлз оборачивается и хмыкает. – Нет, меня вообще ничего не смущает. Я хоть сейчас готов сделать официальное заявление.       - И какое же? - смеюсь, предчувствуя ответ.       - Нате-ка, выкусите! Вот какое! – бросает Майлз, задорно хохотнув. – И еще, пожалуй, добавлю, что мы планируем сделать парные татуировки.       - Да ну? И какие? – я наклоняюсь вперед и дергаю его за штанину, притягивая к себе. Майлз валится на меня, все еще удерживая рубашки на вытянутых руках. Как же – а вдруг помнутся? Тушу недокуренную сигарету и, обхватив его подбородок рукой, целую. Вкус сигарет смешивается со вкусом кофе, застрявшим на его губах.       Майлз наконец откидывает гребаные рубашки в сторону, усаживается мне на бедра. Оглядывает мое лицо, запускает руки в мои волосы и тянет назад. Мне приходится откинуться головой на спинку дивана, но это не мешает мне ухватить его за задницу, предмет вожделения многих и многих девиц, и подтянуть к себе ближе. А он все продолжает разглядывать мое лицо.       - Думаю, что-то типа «Алекс и Майлз навсегда» можно набить, - размышляет Майлз, пробегая пальцами по моей шее. - Или печать в виде штампа «Мое. Руками не трогать» и подпись – «Кейн». У тебя на правой ягодице.       - Угу. Тогда я бы на твоей левой ягодице проставил штамп «Частная собственность. Тернер».       - Годится, - согласно кивнул головой Майлз и прильнул к моим губами. Сладко, сладко, сладко. Как, впрочем, обычно.       - Так почему ты тогда спрашиваешь про фото? – интересуюсь я, бездумно оглаживая его спину.       - В прошлый раз, помнится, нам обошлось это почти полугодовой ссорой, - бормочет задумчиво Ма и встает. Снова возвращается к своим дурацким рубашкам. С другой стороны, хорошо хоть они черные. После его фиаско с леопардовыми боксерами на сцене пятнистую расцветочку в наших образах я бы не выдержал. Несмотря на все свое чувство юмора.       - Майлз, ну мы же как-то справились тогда, в 2009, - говорю я, понимая, что тот период все еще самым болезненным образом задевает самолюбие друга.       - Ал, мы справились только потому, что кое-кто – тряпка бесхребетная, которая готова простить все и вся. Тебе, - резко бросает Кейн. – На, это твоя, - он кидает мне одну из рубашек. И начинает одеваться.       - Ты же знаешь, я уже не раз пожалел о своем решении, - тихо объясняюсь я. В который раз. Но сделанного – не исправишь.       Я действительно его предал. Пошел на поводу у рекорд-компании, потому что контракт бескомпромиссен, есть жесткие требования и условия. И мой затянувшийся медовый месяц и бурный роман с одной весьма улыбчивой марионеткой встал им поперек, как кость в горле. Мы заигрались. Потому что были до одури влюблены друг в друга и в ту музыку, что рождалась в наших душах, поющих в унисон. Я не мог позволить себе быть просто счастливым. У меня были обязательства, была группа. И есть. Но даже не это было главным - это всего лишь внешнее.       В тот период, после бешеного успеха "Марионеток", я пережил странный слом сознания, в основе которого было одно острое желание - изменить свою музыку, измениться самому. И Майлз... мешал. А еще было множество-множество нюансов и деталей, как например, мой поспешный переезд в Нью-Йорк... В итоге нам с Ма в экстренном порядке пришлось свернуть громкий тур в поддержку невероятно успешного альбома. Мне пришлось свернуть...       - Ты знаешь, а я ведь реально тогда чуть с ума не сошел от обиды, - произнес Кейн, отворачиваясь от меня к окну, откуда открывался вид на ряд двухэтажных домиков пригорода Лондона – Уимблдон. Место, которое в эти дни превратилось в кипящий туристами муравейник. – Особенно меня задела эта твоя дебильная фразочка в беседе с Мэттом... О том, что наш проект ничего не значил для тебя. И ты еще так глупо улыбался при этом. Словно сходил налево, опомнился и теперь с покаянной рожей предстал перед очами ревнивой жены. Еще и в интервью ее повторил! Хорошо хоть, тогда это уже все было одним сплошным приколом...       - Ма… - я подрываюсь с дивана, подхожу к нему и обнимаю сзади, притягивая к себе. – Тебе не кажется, что я достаточно уже поплатился за это? Мне, знаешь ли, тоже нелегко было разыгрывать весь этот кукольный театр, ездить с концертами… И звонить тебе каждый Божий день, не получая ответа.       - А что ты хотел услышать? Слова прощения? Ты их и так услышал, - Майлз дернул плечом, продолжая застегивать рубашку. Но я удерживаю его руки, скользящие по пуговицам. Оттягиваю ворот и осторожно целую у основания шеи.       - В конце концов, нам повезло, что у нас была Алекса, и ей, в конечном итоге, кроме пиара, от меня ничего не было нужно, и она спокойно нас прикрывала так долго, - уговариваю я его оставить эту тему.       - Ал, ты разве не заметил: всем твоим девушкам ничего, кроме пиара, от тебя не нужно…       - Потому что я тебя люблю, и больше мне никто не нужен, - и снова целую его, но уже за ухом, поглаживая кончиками пальцев его бакенбарды – очередную странную причуду.       - Я тоже тебя люблю, Ал, и, кажется, это самая большая ошибка в моей жизни.       - Не говори так, Ма! – дергаю его и разворачиваю к себе. Обхватываю его лицо ладонями и заглядываю в глаза – любимые глаза цвета темного горького шоколада. – Почти девять лет прошло, но мы же все еще вместе. Значит, это не просто так. Это не может быть ошибкой!       - Хотелось бы в это верить, Ал, - он отвечает на мой поцелуй – податливый, мягкий, всепрощающий, родной.       - Ну чего ты опять вернулся к этой теме? Из-за того, что в сети растиражируются килотоннами наши совместные фото? Ну и что? Каждый из нас выполняет свои обязательства. Мы имеем право проводить время вместе, а уж что там нас связывает – никого не касается.       - Вот именно, Ал! Никого не касается! Но тебя все время волнует: а что подумают другие? Как отреагирует лейбл? – восклицает Майлз. – Вот именно поэтому никогда не будет нового альбома марионеток! Потому что ты боишься... повтора Франции. И не говори, что это не так!       Он отходит от меня с сердитым видом. Я молчу, не желая портить эти совместные дни ссорой. Их и так немного. Зачем опять возвращаться к старой заезженной пластинке? Ясно же, что я никогда не смогу, взяв его за руку, сбежать в закат под звуки романтической музыки. Да, собственно говоря, и он тоже. И вроде бы... вроде бы мы не раз уже говорили об этом – спокойно, как взрослые люди. Но временами на Майлза накатывает, и он вновь и вновь, шаг за шагом прокручивает все те болезненные и мучительные сцены в своей голове.       И не знает, что… Да, ему было плохо - он пережил предательство любимого человека… Но я пережил еще большую трагедию – я предал самого себя. Потому что в момент нашего знакомства, перед первым, совместно отыгранным гигом я понял, что встретил своего человека. Может быть, в силу возраста, я не до конца осознал, насколько серьезна эта связь… Что это не просто дружба и даже не просто любовь, это нечто большее, настолько большее, что очень трудно подобрать верные слова, чтобы описать всю степень нашей зависимости друг от друга.       Я ненавидел себя и тосковал по нему.       Я умирал от безысходности, не имея возможности даже услышать его голос.       Я блуждал в каком-то запутанном лабиринте, где за каждым новым поворотом мечтал увидеть его, но лишь беспомощно ловил призраков руками.       Я воскрес, когда он ответил наконец-то на мой телефонный звонок.       Я дрожащими руками сжимал сигарету в ожидании встречи после такой долгой разлуки. Я не знал, что он мне скажет, как отреагирует и сможем ли мы хотя бы просто начать общаться.       И уже в тот же вечер, потеряв все ориентиры, мы едва сдерживаясь, измученные одной духовной и телесной тоской на двоих, еле добрались до моей квартиры. Я целовал его в машине по пути домой, получая в ответ такие же смазанные, истеричные поцелуи и бессвязные признания. Я начал раздевать его с порога, утопая в остром желании как можно скорее прикоснуться горячими пальцами к его телу.       Мы любили друг друга всю ночь, долго выясняли отношения, потому что нужно было поговорить. Откровенно, честно, открыто. И потом снова и снова занимались любовью, потому что непокорные тела не хотели сдаваться так быстро.       Он простил меня, принял, вернул к жизни. Взамен я готов был подарить все песни мира, свою признательность и благодарность. Потому что только рядом с ним я могу улыбаться искренне, могу откровенно валять дурака на сцене, петь в один микрофон, до сих пор стесняться его комплиментов, выряжаться, как клоун или как завзятый стиляга – кому как покажется… Радоваться жизни.       - Ма… - тихо зову его. – Я согласен на татуировку. Хоть на всю мою задницу ставь печать и собственноручную подпись.       Майлз невольно хмыкает, но делает вид, что все еще сердится.       - А хочешь, я надену кожаные штаны сегодня… И даже те твои, пошлые, красные…       - Нет, это уже лишнее, - отмахивается Кейн, видимо, считая, что татуировки достаточно. – Я хотел, чтобы мы сегодня с тобой по-простому выглядели, все в черном.       - А у тебя какой оттенок черного сегодня? – подкалываю я.       - Черный, - отвечает Майлз с улыбкой, возвращаясь ко мне. – Ал… И только попробуй нажраться сегодня. Ночевать отправишься в свой номер.       - У нас планы? – игриво приподнимаю я бровь, потому что… Ну да, планировал нажраться. Потому что вместе с Майлзом это делать всегда весело. И сейчас не будем вспоминать Исландию. Это был не я. А мое альтер-эго. В перьях.       - У меня всегда грандиозные планы на твой счет, - и Майлз мне подмигивает.