Просто вместе

      Майлз теперь совсем точно знает: Франция – шум…       …в голове, после изрядного количества вина, их последним вечером и вообще чуть ли не каждым вечером: пили ли они с горла – Алекс облизывается, оборачивается, убеждаясь, что они в достаточном отдалении от чужих ушей, и лукаво улыбается: «Непрямой поцелуй, да?»… Или чинно разливали по бокалам на пятерых… А еще - глубокой ночью на дощатом крыльце, уронив головы на собственные колени и неспешно дымя вдвоем. Или развалившись на старом диване под удрученное цоканье Форда – он, мол, не следит совсем за малолетними упрямцами. Майлз думает: «Да неважно, где и как», а на самом деле больше всего боится забыть даже пару минут. Этот шум.       Когда они пачкают светлые футболки сочной зеленью… когда лопаткам тепло и колко от еще не успевшей остыть земли… когда над Кейном такое огромное небо, каким он его никогда не видел… И Майлз абсолютно точно знает, что скоро Тернер под боком завозится, и вместо широченной мерцающей синевы перед глазами возникнет лохматая голова, совсем чуть-чуть загоревшая под таким-то солнцем шея и смеющийся взгляд.       Шум – потому, что все вокруг живет, дышит, подставляется под теплый ветер. Как и он сам: почти не дыша, отвернувшись от вдруг посерьезневшего Алекса, только потому, что не смог бы сдержать абсолютно щемящего, абсолютно щенячьего чувства. Тернер смотрит на него через объектив олдскульной камеры, и смотрит так, что Кейн всем своим существом это ощущает. Ветер, как-то особенно разгулявшийся вокруг, кажется, добирается до самого нутра.       Потому что засыпающий около полуночи – если не раззадорить - Тернер следующей за вечером ночью обвивает Майлза ловким ужом и размеренно, тихо, черт возьми, дышит в линию челюсти. Действительно тихо: наверное, зайди кто-нибудь к ним, с метра бы не расслышал. Алекс утыкается прохладным лбом ему куда-то в ухо и не просыпается даже тогда, когда Майлз аккуратно начинает гладить его расслабленные плечи. Какое уж там «тихо», если с каждым выдохом - с каждым обжигающим и кожу, и кровь, и сознание выдохом - на уши ложится низко гудящая тяжесть.       Весь следующий день они проводят в студии, и Майлз, наверное, первый раз в своей жизни чуть ли не кончиками пальцев ощущает, как рождается музыка. Их музыка.       Две недели – ничтожно, издевательски мало. Кейн и думать не хочет о том, что в скором времени им опять придется судорожно вызванивать друг друга; спорить на что-то весомое, чтобы это самое весомое обязательно, в срочном порядке, надо было ехать отдавать; срываться в выходные, срываться чуть ли не сразу после собственных выступлений; какими-то тупыми смайликами в переписке заменять то, как бы они смотрели друг на друга, как бы они улыбались. Как понимающе улыбается Алекс сейчас. Майлз не хочет обо всем этом вспоминать, но, разумеется, вспоминает и прекрасно знает, что Ал делает то же самое.       Они поднимаются по ступенькам в дом, слегка соприкасаясь плечами, Тернер внезапно останавливается и в третий раз за день хватает Майлза за локоть, шепотом говоря: «Восемь песен, да?». Да, черт возьми. Восемь песен так же ничтожно мало, как и две недели под ласкающим солнцем. И так же охренительно много.       Кейну кажется, что так же, как ему въелся в подкорку мозга запах свежей травы и сена, так же и отпечатались под веками все-все-все строчки, так же в ушной раковине припрятались абсолютно все ноты.       С десяток часов до отъезда – самое время для того, чтобы бесчисленное количество раз пожимать друг другу руки, чокаться быстро пустеющими бокалами, смеяться в полный голос, орать дурниной, танцевать и валить слабо отбивающегося Ала на диван в попытке защекотать.       У Майлза внутри все вибрирует и шумит, а потом на него будто опускают непроницаемый купол. Майлз прижимает к себе за плечо притихшего Алекса и не может ничего расслышать, кроме пульсирующей в висках мысли о том, что вот это вот – все. И заканчивается, и только-только начинается.       Слова находятся и для прощания с Фордом, и с Роберстоном, и с Деймелом, и для звонка маме. Но с Алексом он молчит, бесконечно долго курит и всматривается в до боли знакомые черты. А потом срывается на то, чтобы поцеловать его в щеку и, не позволяя себе обернуться, уйти.