Интерлюдия 16. Майлз
9 апреля 2015 г. в 15:09
Если и есть правда, то ею – раскаленной и искрящейся – опутано все майлзово сердце. Она дергается в нем, дрожит, сводит все нервные окончания судорогами. Кейн мечется по квартире, как загнанный зверь: шерсть дыбом, глаза подозрительно влажные – встрепанный и растерянный. Первый раз в жизни такой. Майлзу больно до отчаянного скулежа. Страшно.
Правда на самом деле беспощадна, и Майлз уже знает все, что должен сказать Тернеру. Как должен сказать, как именно выдохнуть в бархатную кожу его шеи, едва касаясь губами бьющейся жилки – рвано и почти что с усилием. По-другому не выйдет.
Кейн обеими руками зарывается в отросшие волосы и глубоко вздыхает пару раз, пытаясь унять себя, успокоиться, замереть и не двигаться. Отрастить на себе броню от всяких там лохматых, глазастых, правдивых Алексов. Чтобы ее было не пробить и не расплавить – жаль, Майлз сдался бы позорно быстро, не выдержал бы, впустил Тернера прямо под нее, кожа к коже.
Но на нем ни брони, ни защитной пленки, а тонкая кожа уже действительно вся исходит на клочья и прорехи без родных прикосновений. Кейн отыскивает в кармане куртки пачку и затягивается так рьяно, словно он не дышал долго и теперь ему наконец-то позволили сделать живительный вдох.
Комната растворяется в сигаретном дыме, Майлз все еще не знает, что делать. Что делать и как делать, если под кожей все еще припрятан целый арсенал игл-обид. И доставать их, кажется, будет явно больнее, чем хранить и хранить в себе. Вот они – его стальные доспехи. Попробуй, Алекс, пробей.
Утром он сжимает пальцами края раковины, даже не пытаясь перестать горбиться и взглянуть в зеркало. Майлз мокрый и продрогший… Ему должно быть легко и радостно, ему должно быть так, как бывает обычно тому, кто всеми любим и любит. Но… Ему – ну точно потерявшемуся псу – рычание рвет глотку. Кейну сейчас бы целовать и целовать, остервенело и больно, показать, как скучал и сколько скучал, и доказывать каждым своим движением навстречу горячему, такому привычному телу.
«Нелепо», – вертится на языке. Страшно. Хочется до покалывания в кончиках пальцев, до ребяческого такого, дурацкого жеста – Майлз ведет губами по воздуху и прикрывает глаза. Под веками всполохи и то, как они целовались в последний раз.
«Правда и в том, Алекс, что ты предал меня», – думает Кейн, проводя прохладной ладонью по лицу. Хочется оставить это все, бросить – будь, что будет. Майлз устал, Майлз в последнее время берет в руки гитару и мало что может… Устал.
Виски стягивает терновым обручем еще надолго.
А потом, когда Кейн и сам уже начинает оттаивать, когда его душевные метания все больше сводятся к тому, чтобы позвонить, написать, сорваться и приехать – Алекс ведь тоже волнуется, Алекс ведь... Когда Майлз жмурится и перечитывает много-много раз простое, не слишком длинное сообщение, в голове начинает пульсировать единственно верная мысль: он не жилец без Тернера.
Вокруг – мерный гул голосов, размытые очертания всех этих чужих, идущих куда-то ног, мельтешащих лиц… Плотная пелена, случайно разлитый туман.
Когда Майлз видит Алекса, он, кажется, понимает, что чувствуют люди, с плеском и брызгами, с совершенно безумными глазами выныривающие из воды за секунды до гибели.
Кейна вышвыривает на горячий, грязный песок, и он содрогается всем своим жалким, дрожащим телом, пытаясь выхаркнуть из себя уже не воду, а чистый яд. Майлз сжимает кулаки и дышит быстро и поверхностно – песчинки в ладонях превращаются в чистейшие, отливающие голубым, блестящие, как лед на солнце, осколки. Майлз никогда не чувствовал себя настолько живым.
Кейн говорит «Привет», не меняясь в лице. Неловкое движение губ – и его разорвет на части.
Алекс смешно открывает рот, у него в глазах моментально загорается надежда. Майлз видит, что у него дрожат уголки губ. Ал протягивает руку, видимо, не зная, как себя вести, и Кейн смотрит на аккуратную кисть, бледное запястье чуть-чуть из-под рукава куртки, смотрит и чувствует, как внутри него со звоном разбивается что-то. Как разжимаются тиски, пленником которых он был.
Обнимает. Черт возьми, обнимает.
Обеими руками, все еще словно неверяще. Тернер утыкается холодным носом в шею, и Майлз чувствует, как его ладони сжимают ткань куртки на спине. Черт возьми, вот это да.
В такси, на самом деле, невыносимо. Майлз стискивает ладонь – Алекс делает то же самое, Алекс делает все невыносимым. Без него – невыносимым.
Кейну кажется, что зрачки у него вспыхивают и искрятся – так долго он не видел, не смотрел, не вглядывался в до одури любимые глаза. У него внутри все – один большой пламенный клубок, весело потрескивающий, как камин в рождественский вечер. Майлз рвет замки на куртках и рвет горло невольным и тихим стоном, когда Алекс шепчет своими невыносимыми губами: «Да…».
«Ты бы знал, на что соглашаешься, на что согласились мы оба еще тогда, в самый первый вечер, едва сцепив руки, но уже тесно сплетясь судьбами».
Тернер стягивает футболку и замирает. Майлз осматривает его всего, наверное, с видом волка, дорвавшегося до добычи в голодную зиму. Майлз ведет ладонями по груди, животу и плечам со старанием слепого. Горячий…
Когда Кейн утыкается лбом в плечи Алекса, тот пахнет совершенно невероятно – скулы сводит. Дымом, привычным парфюмом, потом. Майлз вдыхает глубоко-глубоко, как ошалелый выцеловывая шею и ключицы.
Горячий – ох, бл…ть, неужели – горячий. Алекс – тонкий, гибкий, сильный, обхватывающий руками так, что Кейн перестает дышать. Алекс отмирает. Целует, больно кусается, жмется ближе и ближе, так чертовски одуряюще выскуливая это свое «Ма-а-айлз».
Майлзу крышу рвет.
Тернер накрывает его собой – кожа блестит от пота, прядки прилипли к вискам, в глазах фейерверки взрываются – маниакально улыбается в шею, обдает ее хриплыми стонами и целует. Майлз думает, что он задохнется сейчас от того, как ему хорошо. Он впивается Алексу в плечи ладонями, да так сильно, что тот охает, и шепчет сбивчиво: «И почему я готов тебе все простить?».
Алекс молчит и целует в ответ, влажно, до боли, до выворачивания наизнанку грудной клетки.