Противостояние. Книга 2

Глава 1. ТЬМА Я больше не ищу Лорию в битвах – это бессмысленно. Наши каникулы закончились, и наступила осень, а за ней пришла стылая зима. Мы расстались, не сказав «прощай», без права поставить точку. Для очевидности окончания не требуются. Июльская ночь костров стала последней, выжгла до тла. Наутро, не дожидаясь пробуждения Лории, я уехал из замка, навсегда оставив прошлое в прошлом, подарив память проклятым богам. Лория дал мне честный ответ, что я могу сказать на это?.. Я хотел, чтобы он жил, вот и всё, а что там дальше... не имеет значения, что стало ценой. Я люблю тебя, Лория. Мне суждено любить тебя до конца моих дней, любить больше жизни. Точка. *** Я умер и продолжал жить, сам не понимая, как так получилось – меня больше нет, а я по-прежнему существую. Двигаюсь, дышу, что-то говорю, делаю. Я улыбался, смеялся, распевал на жёрдочке. Моей птичке всё стало безразлично: светит солнце или наступила ночь, холодно или жарко, какое время года... Душа сгорела и осыпалась пеплом в один миг, превратившись в чёрную дыру. Птичка клевала зёрнышки механически клювиком, а потом, в какой-то момент перестала клевать – села на жёрдочке, уставившись в одну точку, перебирая крылышками, словно не понимая: зачем здесь? Это зерно, поилка, клетка, которая раньше давила, а теперь... Птица не понимала значения места. Присутствует разница, где жить, но редко когда имеет значение, где умирать. Правда – жестокая беспощадная старуха, никому не нужная карга, открывающая людям глаза, чтобы протыкать сердца железной клюкой неумолимости. Я не могу вырвать сердце из груди, Лория. Оно болит, бесконечно болит. Приди и останови его сам, собственной рукой. Сожми в кулаке и заставь замолчать навсегда. Оно не обвинит, скажет спасибо, потому что когда раздавишь, последнее, что оно выплюнет, будет твоим именем:

АЛИССИН.

Проклятые боги, нет предела вашей жестокости. Существует ли более изощрённый способ взять человека за горло, нежели поставить перед лицом собственных демонов и заставить сделать выбор. Алиссин Лория... Алиссин. Сколько горе-слёз пролила моя птичка, сколько горе-слёз она пролила, стучась лбом в решётку, начиная плакать и хохотать одновременно, понимая, что вот так и сходят с ума. УДАР! – А если бы это был я? Рем – это я! Ты убьёшь меня? – Не смей так шутить, не смей шутить со мной… – Я - Рем, что теперь? Убьёшь меня?! УДАР – УДАР – УДАР. – Да… Да! Я убью тебя. Доволен?!! Что ты ещё хочешь знать?!! УДАР. Одно единственное слово. Проклятый ведьмаче. Тварь, не имеющая сердца и души... Скажи, инквизитор, кто любил тебя? Кто выжег слёзы, стремясь исчезнуть до рассвета. Загнав коня, выл, катаясь по траве, сгребая пальцами землю. Тоской издыхающего волка обращался к безмолвной луне, зная, что она не услышит. Звезда моя, зачем ты сиял столь ярко, маня к себе глупого светлячка? Безмолвная боль, опаляющая крылья разлука. Мой жалкий фонарик разбился вдребезги. – Хочешь узнать? Ненавистью, плещущей в глазах Лории, душимый безумием, болью и страхом... – Хочешь узнать? Ведьмаче с синими глазами, смеясь, плюющий в лицо... – Хочешь узнать? Неееееееееееееееееееет. Я не хотел знать. Ничего не хотел знать. Дверь правды, захлопнись обратно. Захлопнись обратно, оставь нас в неведении. Ходи по земле, Лория. Обзови любовь ложью, спасение – предательством. Брось на голову плиту проклятия, осыпай молниями гнева и ненависти оставившего тебя пустозвона. Плачь, вопрошая в небеса, спроси у своих богов – существует ли справедливость? Может тогда они дадут тебе ответ, пролившись дождём, и ты поймёшь, что прошлое не остаётся в прошлом. Оно имеет привычку настигать, наносить удар исподтишка. А за высокомерие и слепоту, за попытки мнить себя правым приходится расплачиваться особенно жестоко. Не дано людям ведать правду, Лория. У каждого она своя. За неё умирают, проливают кровь... А жить ради неё не хотят, потому что горька такая правда. Два волка ходят по земле и скалят зубы: гордыня и жадность, а следом за ними приходят остальные семь. Каждый, кто попадёт к ним в зубы, будет разорван, и не поймёт, что все беды и несчастья случаются с людьми от того, что они сами не знают, чего желают, и постоянно себе в том противоречат. Я не мог оставить за Лорией право принять решение... Лучше в глазах его остаться подлой тварью и предателем, чем повесить на плечи подобное бремя, а потом оставить жить с этим. Мне казалось, что у меня хватит мужества выдержать. Продолжать вести себя так, словно ничего не произошло, но... Знание разодрало пополам, швырнув в мучительный водоворот любви-ненависти. Представить, что испытает Лория? Понять его ненависть? О, я очень хорошо мог это представить - я испытал её на себе. Именно поэтому, желая преодолеть, я не мог оставаться рядом. Любовь выше всего... любовь выше всего... Кто сказал, что любовь выше всего? Кто придумал лживую сказку про то, что она способна прощать?!! Существую вещи, которые не смоются слезами и раскаянием. Клинки врагов обагряются кровью. Прощения не существует – грехи искупает смерть. Говорят, люди сами себе придумывают чудовищ значимости, принимают их, дают имена, носят маски, играются игрушечными мечами страстей, предубеждений и самообмана, не понимая, что этим убивают себя изнутри. Отбирают счастье, надежду, а потом просто отказываются от жизни, так и не сумев понять смысл. Но все пророки, что произносили эти праведные, правильные слова... приходилось ли им победить хоть одно собственное чудовище? Черную, пожирающую изнутри ненависть? Гнев, желание уничтожить, заставить страдать, раздавить мерзкую гадину собственными руками. Убивать снова и снова. Потому что нет такой меры и страдания, которое способно облегчить муку, которую ты испытываешь, из-за того, что враг, проклинаемый люто... жив? Приходилось ли им ненавидеть? Ненавидеть исступлённо? Человек, которого я любил больше жизни, оказался выродком. Палачом, которого я поклялся уничтожить, и неважно, КАКУЮ ЦЕНУ ПРИДЁТСЯ ЗАПЛАТИТЬ! - ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА!!!! Мне хотелось вырвать собственные глаза, чтобы они никогда больше не видели. Отрезать язык, запечатав молчанием, потому что гнев мой мог прорваться наружу словами обвинения, и тогда я бы не сдержался - швырнул их ему в лицо. Мне хотелось отрубить руки, лишив возможности потянуться к его горлу и пронзить собственное сердце, кипящее чёрным ядом, отравляющим рассудок, ибо даже кровь моя превратилась в желчь. И если бы у меня хватило сил выдержать это, превратившись в старое, мёртвое дерево, как я мог продолжать оставаться рядом с ним, говорить слова любви? Я – человек, косвенно повинный в гибели его семьи? О, проклятые боги, я столько не грешил. Существуют знания, с которыми невозможно жить, потому что рассудок не способен их в себя вместить. Я и не жил. Превратился в живой труп, оледенел изнутри, вымерз или засох – я не мог сказать, что происходило с телом. Всё стало тусклым и бесцветным, словно из мира разом исчезли все краски. Остался только серый, чёрный, унылый туман и бесконечная боль: тупая, ноющая, изматывающая, не прекращающаяся день за днём. Как если бы в центр груди воткнули невидимый раскалённый добела штырь, и он пробил тело насквозь. До этого дня я и не знал, что сердце живое и способно кровоточить, а теперь постиг в полной мере. Оно сочилось, кричало от муки, выло неслышным ультразвуком, и мне было страшно слушать этот безмолвный, немой плач. Хотелось зажать рану ладонями, потому что луч этот гибельный уничтожал пространство. Оно содрогалось и чернело лоскутами... Я видел преступление и знал его имя. Убийство любви. Я ведал, что не искуплю этого... потому что любовь была выше всего. Правы были пророки, говорящие, что любовь способна исцелить любое зло. Если бы у меня хватило сил найти её в себе, мы бы спаслись, но я не пожелал к ней обратиться. Я видел, как она умирала, корчилась, оставляя дыры на ткани мироздания, а вместе с ней уходила жизнь. Но мне всё это стало абсолютно безразлично. Я ходил на её могилу, смотрел, как она подыхает в земле эгоизма. Ждал, когда подохнет совсем. Может тогда я смог бы исцелиться, а если не исцелиться - прекратить боль. Она мешала мне... боль. Потом дни превратились в мутную пелену, и осталась только она, а я словно абстрагировался и выпал из пространства. Я не замечал и не видел ничего вокруг, превратившись в механизм, который просто делает свою работу – бездумно, без понимания, правильно. Всё, что происходило вокруг, отскакивало, ровно от стенки горох. Если бы существовало что-то важное, что нужно спасти... но я не мог спасать. Не мог найти этого важного внутри себя – ничего не существовало. Иссечённый болванчик для отработки ударов, деревянная кукла с приклеенной набок улыбкой и пустыми глазами, волосами из мочалки. Меня не смогли сломать пытки, но с лёгкостью раздавила любовь. Я соорудил куклу из соломы и смешил младших детишек из храма, вышагивая её ножками, хлопая ручками и раскланиваясь с почтенной публикой. Моя кукла сражалась мечом, а потом упала и умерла в бою, театрально разбросав траву – потроха. Дети визжали от восторга, жизнь в храме ещё не изуродовала и не искалечила в них умение искренне веселиться над тем, что казалось забавным. Не знаю, сколько дней или недель это длилось. Я искал смерти в бою, а она всё не приходила, брезгуя. Оценив масштаб депрессии, Эш отказался давать задания, откровенно пригрозив наказанием, если посмею ослушаться. Я посмел... Мы никогда не сражались прежде, как враги. Поединки носили дружеский характер, но впервые я бился с Наргисом с ожесточением и яростью, желая уничтожить, смять... Зло моё не имело формы и обратилось против меня. Я считался лучшим мечником в храме, но дух ослаб, руки дрожали, и клинок – верный друг – отвернулся от побратима, не желая предаваться скверне, превращаться в пособника бессмысленной жестокости. Я проиграл хмету. Проиграл, и был жестоко избит - тем более жестоко, что совершенно не оказывал сопротивления, сдавшись и превратившись в жалкую тряпку. Произойди это на глазах остальных, мне бы вовек не отмыться от позора. Может, именно поэтому Наргис позволил мне удалиться на значительное расстояние, прежде чем настиг и напал без предупреждения. Эш был моим кровником, но также он был и моим командиром, а сейчас я откровенно саботировал приказы, отказываясь подчиняться, наплевав на субординацию. А ведь столько всего связывало нас, и вот в одно мгновение я превратил это знание в пыль, предав и растоптав нашу дружбу, потому что отныне не был его другом. Дружба Наргиса ничего больше не значила для меня. Душу окутала тьма, налипнув муторной, тошнотворной плёнкой отвращения. Я сказал ему, что он свободен от клятвы и больше не нужен мне – возвращаю всё, что взял. Ощерившись волком, Наргис огрызнулся, что никогда ничего и не был мне должен. Всё, что задолжал, вернул сполна, протащив на спине через скалы Илларии, не позволив подохнуть во время побега. Всё, что удерживало его рядом – собственное желание, но он очень рад, что я отрекаюсь от него. Видеть, во что я себя превращаю, он не желает - бывший кумир заделался трусом и тряпкой. Эш отстранил меня от занятий, потому что не мог позволить, чтобы собственные ученики стали смеяться над учителем. Должна быть причина случившемуся. Нежели расставание с паршивым инквизитором так подействовало на меня? Он отказывался в такое верить. Должно быть что-то ещё. Не существует силы способной раздавить волю призрака, превратить мужчину в ничтожество. Он видел меня в Илларии, и делил жизнь после. Я никогда не сдавался, не пасовал перед трудностями, неукротимо шёл вперёд, и многих людей заставлял тянуться вослед. Выделялся, виделся особенным, выкованным из другого металла. Проклятые боги... он гордился мной, отчаянно завидовал, желал подражать, но сейчас... Рассудок отказывался мириться с превращением. Смешно понимать – лучший мечник храма не способен справиться со средним из бойцов. С таким отношением меня прирежут в первом бою. Он не позволит мне идти на смерть, заниматься самоубийством - лучше прикончит сам, из милосердия. Должна быть причина... – Должна быть! Эш матерился, бил, тряс за плечи, ярясь и не желая принимать отказа довериться кровнику, который столько раз прикрывал спину и никогда не подводил. Мы делили последнее, укрывались одним одеялом, помогали, вытаскивали из любого дерьма, рискуя собой, похерив запреты…Что значит ещё один? Неужели этого мало? – Мало для тебя? Причин не было. Просто я устал. Сломался. Такое иногда случается с людьми моей профессии. Наргис Эш редко срывался на крик – со времён юности хмет сильно переменился, став сдержанным, солидным мужем, умеющим контролировать эмоции, но сейчас орал, мочаля затылком о дерево. Мы успели удалиться достаточно далеко от храма. Здесь, в лесу высоко в горах, свидетелями ссоры стали только волки и одинокая красавица-луна над головой, что безразлично плыла в облаках, даря свой лик суетным смертным. Я ощущал себя луной, до которой пытается дотянуться глупый Наргис. Луна мертва, на ней нет жизни. Астрономы доказали истину сто лет назад, и мой наивный друг зря старается, пытаясь поселить там каких-то своих собственных зверюшек. Он придумал их себе сам – на моей луне ничего нет. А он находил, плакал, целуя окровавленный рот, губы, которые сам же и разбил. Все эти годы он никогда не сомневался во мне, уважал, верил. Они все верили, отдавая собственные жизни, и вот... я пал так низко. – Ради чего Канто пожертвовал собой? Неужели для того, чтобы ты жалел себя, предаваясь страданиям? Рем, соберись, очнись; что бы ни случилось – неужели позволишь себе просто взять и сдаться? Он стоял на коленях и тряс за плечи, пытаясь достучаться... Отвергнутый любовник, с горечью понимающий, что никогда не был любим. Запоздалое прозрение. Все эти годы его луна была рядом, светила ярко, а вот теперь зашла за тучу. Но не существует туч, которые не способен разогнать ветер Наргиса. Он не мог допустить, чтобы луна умерла. Дурак... Объясняя мне, что я не имею, не имею права сдаться, он действительно в это верил... Сдаться? Мне хотелось смеяться от этих слов. Он не понимал, о чём говорил. О, если бы я только мог ему рассказать. Одна неосторожная фраза. Вырвавшееся из груди рыдание. Верю, хмет никогда бы не отвернулся и не оттолкнул. Власть любви священна. Может быть, он смог бы понять мою боль, и горевал вместе со мной, разделяя скорбь. Жизнь несправедлива и жестока, мы усваивали эти уроки каждый день. Горький вкус цветов предательства. Рука Эша не дрогнет, в отличие от моей. Смерть палача из Илларии будет долгой и мучительной. Сдирая с него кожу живьём, лоскутами, хмет сделает всё, чтобы инквизитор прожил как можно дольше, прочувствовав всю соль. Он был изобретательным, мой друг. Дознавателям было чему у него поучиться. В своё время мы немало повеселились, уничтожая выродков. Как славно, что нам подвернулся ещё один. Прекратится ли зло когда-нибудь? Сможет ли остановиться ненависть? Замкнутый круг из бесконечных убийств, взаимных уничтожений, причинения боли, вражды... Они пытали и убивали нас, мы в ответ пытали и убивали их... Раньше я никогда не задумывался над смыслом войны. Всё казалось закономерным, правильным. Око за око, зуб за зуб. А сейчас... впервые я ощущал всю мерзость содеянного. Мерзость, в которой не существовало ни правых, ни виноватых. Существовали люди, во имя ненависти утратившие в себе всё человеческое, превратившиеся в лютых зверей, забывших бога. Такая реальность стала для нас нормой, а сейчас я сам себе казался мерзким, отвратительным чудовищем, захлебнувшимся в слепой, бесконечной черноте. Даже моя неспособность простить Лорию... Отказ от мести вовсе не стал отказом от ненависти... Ненависть и любовь слились воедино в тесном круговороте отчаяния. Единственное, что осталось – выйти из ситуации, разорвать круг. Кто-то должен был сделать это. Остановиться первым. Наргис может обвинять сколько угодно – решения не изменить. Воля моя оказалась сломленной, дух уничтожен. Я больше не мог держать клинок, отравленный тошнотворной мерзостью воспоминаний о Лории. Всё, что служило источником радости и вдохновения, превратилось в отравленный пруд. Песня битвы угасла, азарт исчез, кровь остыла, застывая вязкой ртутью. «Текущий по венам кисель» – именно так в Фельчиоре называют трусов. Я не боялся смерти, просто устал забирать жизнь. Продолжать делать это снова и снова. Жажда убийств никогда не будет утолена, беззаконие не остановится, но мне надоело быть слепым орудием судьбы. Справедливости не существует - только бесконечное зло, умножающееся с каждой новой жертвой. Новая ненависть, новая боль. Доколе клин выбивать клином? Я отверг стезю убийцы, добровольно отрёкся от оружия, и Наргис отказывался признавать такой выбор. Он разодрался со мной, желая привести в чувство. Унизил насилием, не понимая, насколько умаляет этим себя в моих глазах. Но он перепробовал все способы – от уговоров до угроз – ничего не помогало. В конце концов, хмет сорвался в бессилие. Мы жестоко рассорились. Я хлестнул его ненавистью, предложив повесить себя на дыбу. Раз он превратился в выродка, может, пора и антураж заиметь соответствующий? Худшего оскорбления для Эша не существовало. Я знал об этом, и бил по болевым. Наргис отшатнулся, ровно от плевка, побледнел и сбежал прочь, как ошпаренный. А я так и остался сидеть под деревом до самого рассвета, прислонившись затылком к стволу. Просит опомниться, взять себя в руки, а сам как в детстве реагирует. Подумаешь, какое жестокое оскорбление? Обозвал тем, что заслужил. Наргис не разговаривал со мной, а я не разговаривал с ним. Хмет проходил мимо меня, демонстративно не замечая, показательно игнорируя, мстительно замолкал в моём присутствии, пока не понял, что все эти глупости мне нисколько не интересны. В храме начали обсуждать нежданную опалу, шептались, кого назначат на моё место, раз я стал настолько негоден, что забросил собственных учеников. В главный дом меня не призывали около двух недель. Понимая, что так дольше не может продолжаться, я пришёл сам. Бездействие угнетало, усугубляя тяжесть апатии, но Наргис запретил заикаться о заданиях до тех пор, пока я не возьмусь за ум и не приведу себя в форму. Для призрака существовал резон. Я забыл о тренировках и не прикасался к клинку. Раньше подобное представлялось немыслимым. Он мог заставить, но Гавейн запретил меня трогать, приказав оставить в покое. Этот покой мне дорого обходился, грозя потерей не только репутации, но и собственного статуса. Вопрос о моём исключении из элиты Наргис собирался поднять на следующем собрании, о чём честно предупредил, заявившись в моё жилище и кривя рот, когда стало понятно, что известие, раньше способное поразить громом, было воспринято с оскорбительным равнодушием. Мне действительно стало безразлично. Я не желал убивать, а, следовательно, становился бесполезным для храма. Возможно, меня приговорят к смерти, возможно, оставят жить, в чём я глубоко сомневался. Скорее всего, будет показательная казнь – демонстрация в назидание остальным. Однако кровь Сильвермейн ценный материал – существовал зыбкий шанс, что глава постарается извлечь пользу прежде, чем отправит к праотцам. Найдёт способ заставить вернуть долги. Клан Шайнор ора не терял надежды на возвращение, ежегодно присылая запросы с предложением обсудить условия выкупа – Гавейн отказывался. Пересмотрит ли он своё решение? В любом случае, мне следовало объясниться со стариком, и лучше прийти самому, чем дожидаться, когда придут за мной. Взглянув на меня, магистр Гавейн покачал головой и вскинул ладонь, дав знак молчать раньше, чем я успел открыть рот или издать звук. Сейчас, анализируя происходящее, я понимаю причину. В храме призраков слов не бросают на ветер. Сказанное в лицо магистру не может быть взято назад. Он просто не дал мне возможности подписать себе приговор. Старик ушёл в комнату, а когда вернулся, приказал собирать вещи и готовиться к отъезду. Я получил приказ доставить важное письмо одному высокопоставленному лицу в Акамат – южную страну за морем, и дождаться ответа. Неважно, сколько это времени займёт - неделю, месяц или год - я не имел права возвращаться без письма. А до тех пор, пока сановник будет решать, в мои обязанности входило служить ему в качестве телохранителя и выполнять всё, что от меня потребуют. В том состоянии, в котором я находился на тот момент, эмоции было испытывать сложно, но у меня хватило сил оценить поступок и найти слова для благодарности. Моя ссылка – отсрочка смерти, но, возможно, поездка станет панацеей и поможет оправиться. Расстояние и время – мощное лекарство, значимость которого не стоит недооценивать. За морем ожидают новые впечатления, эмоции. Шанс начать новую жизнь. Наргис вызвался проводить, и сопровождал до самой посадки на корабль, надменно сообщив, что желает проконтролировать и убедиться, что я сел, а то ещё сбегу по дороге... С моей дырявой головой в последнее время всякого приходилось ожидать. Он нарочно злобился, пытался задеть, пробить стену между нами, но я молчал всю дорогу, погружённый в собственные думы, а затем замолчал и он. Я был младше Наргиса на несколько лет, но иногда вёл себя гораздо взрослее и воспринимался старше, вынуждая последнего комплексовать. Вот и сейчас моё молчание стало тем, что открыло Наргису: пытаясь добиться реакции, он ведёт себя, как дурак. Хмет вправе злиться. Привязавшись, тяжело отпускать. Беспокойство заставляет испытывать боль, а боль рождает чувство протеста, гнев, ощущение собственной беспомощности, обиду, и с этим сложно смириться. Я мог понять. Читал хмета открытой книгой, а кровнику предстояло свыкнуться с мыслью, что ему не дано постичь меня. Истина рядится в разные личины - для каждого находит собственные. Время способно соткать нить дружбы, оно же способно её разрушить. Друзьям не обязательно идти в одном направлении, думать схоже. Иногда достаточно принять чужой выбор и позволить следовать своей дорогой. Раз суждено разойтись - разойдёмся без горечи, в память о былом. – Пусть твой путь будет лёгким, – пожелал Наргис, прощаясь, и не удержался - обнял с медвежьей силой, неловко сграбастав за плечи. Редкий жест, непривычный для командира призраков, маленькая ниточка близости, и я накрыл его руки пальцами, невесомо пожав в ответ. – Да хранят тебя боги удачи, Рем. – И тебя, друг, – ответил я серьёзно. Приподнял шляпу, позволяя увидеть глаза. – Живи Наргис, - это было ритуальным пожеланием, принятым между призраками. – Живи, Рем. Я кивнул, хлопнул по плечу, принимая, и, подхватив узел с вещами, поднялся по сходням корабля.